Следите за нашими новостями!
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

С. А. Ошеров

САМОПОЗНАНИЕ ЭТТОРЕ ШМИЦА

(Звево И. Самопознание Дзено. - Л., 1972)


I

Жизнь, которая хотя и не кажется прекрасной, была украшена столь многими счастливыми чувствами, что я согласился бы прожить ее снова.
Итало Звево - Бенжамену Кремье, сентябрь 1927 г.
 
Так написал о себе за год до смерти триестинский фабрикант Этторе Шмиц, выпустивший под псевдонимом Итало Звево три романа. Действительно, жизнь его была внешне благополучна, но отмечена внутренними противоречиями, странными до парадоксальности. Романист, до шестидесяти четырех лет известный лишь как преуспевающий и безупречно честный промышленник; человек, в молодые годы участвовавший в движении за воссоединение с Италией родного Триеста, остававшегося под властью Австрии, - и избравший себе псевдоним, означающий "итальянский шваб"; итальянский писатель, впервые увидевший Флоренцию и Рим лишь под старость, упрекаемый критикой в плохом знании языка, на котором он писал... Таковы внешние проявления этой странной и по-своему трагической судьбы, отразившейся и в книгах Итало Звево.
В письме, из которого взят наш эпиграф, Звево так рассказывает о своей жизни: "Родился в 1861 году в Триесте. Мой дед был немец, государственный служащий в Тревизо; бабка и мать - итальянки. В двенадцать лет был отправлен в коммерческое училище в Германию, где заучивал даже меньше того, что мне преподносили. Однако именно в эти годы я страстно увлекался немецкой литературой. Семнадцати лет я поступил в Высшее коммерческое училище Револьтелла в Триесте, где вновь обрел свою итальянскую сущность. С девятнадцати лет в банке; и та часть "Жизни", которая посвящена банку и публичной библиотеке, действительно автобиографична. В тридцать шесть лет [1] имел счастье войти в дело, участником которого остаюсь по сей день. До самого начала войны я много работал на этом предприятии... В тридцать лет я опубликовал "Жизнь", в тридцать семь - "Старость". Потом решил отказаться от литературы, которая подтачивала мои способности коммерсанта, и немногие свободные часы посвящал скрипке, чтобы не позволять себе даже мечтать о литературе. Война оторвала меня от дел, и, может быть, долгий досуг был причиной того, что я в 1919 году принялся писать "Самопознание Дзено", которое и опубликовал в 1923 году".
Чем же вызван чудовищный двадцатипятилетний разрыв между вторым и третьим романом? Не поняв этого, нельзя понять и творчества Итало Звево. Один из восемнадцати детей коммерсанта Франческо Шмица, писатель принадлежал от рождения к миру австро-итальянской буржуазии Триеста, столь ярко изображенной в "Самопознании Дзено". Он воспринимался именно как мир, а не мирок; его горизонты казались чрезвычайно широкими благодаря широте торговых связей международного порта; в нем чтились традиции деловой предприимчивости, коммерческой добропорядочности, солидности... Это был тот самый мир, который Стефан Цвейг назвал в своих воспоминаниях "миром надежности", мир, где идеалом был "солидный - любимое слово тех времен - предприниматель с независимым капиталом", "ни разу не видевший своего имени на векселе или долговом обязательстве" и в гроссбухах своего банка всегда "ставивший его только в графе "приход"", что и составляло "гордость всей его жизни".
Даже после того, как Франческо Шмиц разорился, его сын склонен был обвинять во всем биржевую игру - занятие, недостойное солидного негоцианта. И, вынужденный бросить училище и поступить в триестинскую контору венского Уньон-банка, Этторе Шмиц, ведущий деловую переписку на английском и немецком языках, за девятнадцать лет службы становится столь образцовым "коммерческим корреспондентом", что его приглашают даже в училище Револьтелла обучать студентов правилам этого специфического искусства.
А между тем он тяготился службой, тем более что все его мысли были заняты литературой и театром. Этторе Шмиц много читает, отдавая предпочтение русской и французской литературе. Он пишет несколько пьес (не очень высоко оцениваемых исследователями его творчества), но добиться их постановки ему не удается. Кроме того, Этторе Шмиц под псевдонимами регулярно выступает с критическими статьями в одной из триестинских газет; из этих статей явствует, что его симпатии всецело принадлежат французским натуралистам, прежде всего Золя. Не без их влияния написан его первый роман - "Жизнь", начатый в 1889 г.
С изданием этого романа, предпринятым в 1892 г. на собственные средства, Звево связывал главную свою надежду - стать профессиональным литератором. Дело для него было не только и не столько в коммерческом успехе издания: больше всего Звево нуждался в признании, в подтверждении своих прав быть писателем и только писателем. Однако продавался роман плохо; полного признания тоже не было. Правда, появились положительные рецензии в двух триестинских газетах и отзыв влиятельного критика Доменико Оливы в широко читаемом миланском "Коррьере делла сера". Олива признавал Звево "не случайным человеком в литературе", но упрекал роман во многих недостатках, главным образом стилистических. Одним словом, санкции на то, чтобы стать профессиональным литератором, Звево не получил, но все же, по его словам, похвала авторитетного критика дала ему "мужество опубликовать второй роман".
В 1896 г. Звево женился на своей дальней родственнице Ливии Венециани, которая была на тринадцать лет младше его, и вошел в семью ее отца, владельца фабрики красок для подводной части корабля. С точки зрения "мира надежности", тридцатипятилетний супруг взял на себя серьезную ответственность. Он и сам чувствовал это. И тем не менее не спешил занять более выгодное и почетное место на предприятии тестя, но, оставаясь в банке, писал роман. Теперь нужно было доказать свое право на писательство не только самому себе, но и семейству Венециани - доказать самым осязаемым образом. "В семействе (я не говорю о моей жене) для того, чтобы поверить в литературу, должны были видеть деньги", - писал Звево в одном из писем 1925 г.
Новый роман "Старость" был закончен и напечатан в 1898 г. Ни денег, ни признания он не принес. Много позже Звево вспоминал: "Этот роман не заслужил ни единого слова хвалы или хулы от нашей критики... Я смирился со столь единодушным суждением (ибо не существует более полного единодушия, чем единодушие молчания) и двадцать пять лет воздерживался от сочинения книг" [2].
Перелом произошел. Писатель Итало Звево исчез, а его место занял Этторе Шмиц, образцовый предприниматель и администратор триестинской фабрики подводных красок и ее двух филиалов - в Венеции и в Лондоне. Но неужели все дело было в преданности семье и необходимости обеспечить ей "достойное существование"? Не было ли тут более глубоких психологических причин, нежели верность сызмальства усвоенным моральным нормам "мира надежности"?
В конце 1895 - начале 1896 г. Звево пишет так называемый "Дневник для невесты" - серию заметок в тетради, подаренной Ливией при помолвке. Всегда склонный к рефлексии, Звево стремится теперь до конца определить - для себя и для невесты - свою сущность, давая и нам возможность глубже понять психологические предпосылки наступившего вскоре перелома.
Окружающий Звево мир (он получает уже здесь достаточно нелестное определение "подлый буржуазный мир") отнюдь не кажется Звево столь надежным. Счастье в нем возможно лишь в дилемме: "счастье много любить или счастье победоносно сражаться за жизнь... Поэтому среди человеческих характеров мне кажутся счастливыми те, что либо могут отказаться от любви, либо устраняются от борьбы..." Итак, способность "устраниться от борьбы" представляется Звево счастьем, - тем большим, что основу его характера, по его собственному мнению, составляет равнодушие к жизни. "Мое равнодушие к жизни существует по-прежнему. Даже когда я радуюсь жизни рядом с тобой, в моей душе остается нечто такое, что не радуется вместе со мною и предупреждает меня: смотри, все совсем иное, нежели тебе кажется, все остается комедией, потому что рано или поздно занавес упадет. Больше того: равнодушие к жизни - это сущность моей интеллектуальной жизни. А так как оно - мой дух и моя сила, каждое мое слово пропитано иронией, и я боюсь, что в тот день, когда тебе удастся заставить меня поверить в жизнь (что, впрочем, невозможно), я лишусь чего-то очень важного".
Но восприятие жизни как тягостной обязанности бороться, равнодушие к ней, никогда не прекращающаяся рефлексия и победоносная уверенность в себе несовместимы. Отсюда - потребность в утверждении извне, ожидание внешнего успеха как санкции, необходимой для того, чтобы поступить соответственно внутренней потребности... А когда этой санкций нет - необходимость найти компенсацию "эмоциональной неполноценности" в семье, в людях, ради которых стоит "стать здоровым и сильным".
Санкцию извне так и не удалось получить, и решение было принято. Этторе Шмиц устремился к тому выходу, который услужливо распахнула перед ним его среда; он старается если не быть, то казаться "здоровым и сильным", ища себе оправдания в "выполнении долга".
Впрочем, долгое молчание Звево не было столь уж абсолютным: все время пишет он разного рода заметки, путевые дневники, сочиняет даже новеллу "Благородное вино". В годы войны он, один из немногих европейцев, сохранивших пацифистские убеждения, составляет проект всеобщего мира. Наконец, в годы застоя в делах он берется за роман.
Однако гораздо большую роль, нежели вынужденный досуг, сыграло здесь другое обстоятельство. В 1904 г. Этторе Шмиц решил усовершенствовать свои знания английского языка и стал брать уроки у проживавшего в Триесте ирландца. Знакомство перешло в дружбу, продолжавшуюся до самого отъезда учителя из Триеста в начале войны. Почвой для сближения оказалась литература, имя ирландца было Джеймс Джойс. Оба познакомили друг друга со своими произведениями, - и Звево приобрел в лице Джойса верного почитателя, высоко оценившего "Старость".
Новый, начатый в 1919 г. роман "Самопознание Дзено" Звево выпустил в 1923 г. опять на собственные средства. Снова началось напряженное ожидание откликов. Первым отозвался старый триестинский литератор Сильвио Бенко, много лет назад приветствовавший выход в свет "Жизни". Появляется несколько маленьких рецензий в провинциальных газетах, "Коррьере делла сера" печатает заметку, какую, по словам Звево, "мог бы написать и десятилетний" - и снова наступает молчание. Молчат и литераторы, которым была разослана книга, в их числе Пиранделло. Звево пишет Бенко письмо, в котором благодарит его за поддержку "в том горе, каким была для меня эта публикация". Так минует год. Но летом 1924 г. случается нечто неожиданное.
Один из экземпляров "Дзено" был послан в Париж Джойсу. Тот дал прочесть его своему другу, поэту и эссеисту Валери Ларбо, который не только высоко оценил роман, но и по просьбе Джойса написал Звево письмо, где говорил о возможности перевода книги во Франции. Звево не решается отвечать Ларбо, опасаясь, что тот, по обыкновению всех литераторов, не откликнется, и благодарит его через Джойса. Лишь после второго письма Ларбо завязывается переписка. Ларбо выдвигает план посвятить Звево номер издаваемого им журнала "Коммерс"; в этом ему должен помочь другой знаток итальянской литературы - Бенжамен Кремье, которого Ларбо также заинтересовал творчеством Звево. Сделать это в "Коммерс" не удается, номер откладывается, но признание новых друзей, с которыми Звево встречается в Париже, действует на него как живая вода. Он снова принимается писать - на сей раз "длиннющую новеллу" "Короткое сентиментальное путешествие", вновь набрасывается на книги.
А когда он узнает, что ему все-таки будет посвящен номер журнала "Навир д'аржан", воскресает старая надежда: стать профессиональным литератором, зарабатывать своим пером.
В феврале 1926 г. появился долгожданный номер с отрывками из книг Звево и статьями о нем. В своих статьях Ларбо и Кремье именовали Звево "величайшим итальянским писателем двадцатого века", открывателем новых горизонтов.
В те же дни произошло событие, знаменательное не только для Звево, но и для всей итальянской литературы. За день до выхода февральского номера "Навир д'аржан" в миланском журнале "Квиндичинале" была напечатана статья тридцатилетнего поэта Эудженио Монтале "Дань уважения Итало Звево". Дело было не только в том, что в суждениях Ларбо и Кремье, при всей их восторженности, было немало субъективного и неточного, между тем как статья Монтале принадлежит к самым глубоким и точным из всех, написанных о Звево вплоть до наших дней. И не только в том, что Звево, скоро встретившийся с Монтале (чей отец, но странной иронии случая, долгие годы поставлял сырье его фабрике), приобрел верного друга, а затем и страстного пропагандиста своего творчества, написавшего о нем - вплоть до 1965 г. - более десятка статей. Дело в том, что Звево признала и без толчка из-за рубежа та итальянская литература, которой принадлежало будущее.
Между тем "Навир д'аржан" вызвал дискуссию в итальянской прессе. Хвала и хула полились потоком. Многие литераторы отказывались видеть в Звево большого писателя, ставя ему в вину несовершенство стиля, языковые неправильности, отсутствие якобы искони присущих итальянской прозе "гармонии и соразмерности". Но были и другие статьи, свидетельствовавшие о признании, о нужности его творчества.
Наконец-то Звево может ощутить себя писателем прежде всего. И поэтому с особой проникновенностью звучат написанные им в 1927 г. слова признательности Джеймсу Джойсу, который "по отношению ко мне... сумел повторить чудо воскрешения Лазаря" и в котором "столько великодушия, что оно объясняет неслыханный успех, выпавший ему: ведь каждое его слово... есть выражение того же благородства его души".
Правда, Звево не меняет образа жизни, по-прежнему ведет дела фирмы, - и, однако, все изменилось. Он завершает две большие новеллы, подготавливает и читает доклад о Джойсе, пишет продолжение "Самопознания Дзено" (он успел написать лишь несколько разрозненных кусков). Контакты с литературным миром становятся постоянными; дружба с Монтале и встречи с его флорентийскими друзьями, группирующимися вокруг журнала "Соляриа", и с парижским кругом Джойса приносят Звево искреннюю радость. Впрочем, есть на его пути и тернии. Никак не удается найти издателя для "Старости", и Звево приходится переиздавать ее на свой счет. Огорчают купюры, которые пришлось сделать во французском переводе "Дзено". Трудно пристроить в журнал дорогую его сердцу новеллу "Удачная шутка" - о писателе, который отказался от творчества, огорченный молчанием критики, и живет на свой заработок банковского служащего... Но все же столь долго ожидаемое признание пришло, и Звево ежечасно его ощущает.
А 13 сентября 1928 г. газеты сообщили о смерти известного писателя Итало Звево, погибшего в автомобильной катастрофе.

II

Быть может, не останется незамеченным, что всю свою жизнь я писал один роман.
Итало Звево - Энрико Рокке, май 1927 г.
 
Среди немногих высказываний Звево о собственном творчестве эта мысль повторяется не раз. В марте 1925 г. он писал о том же Валери Ларбо: "Джеймс Джойс всегда говорил, что в чернильнице у человека есть только один-единственный роман... а когда их написано несколько, это все-таки тот же самый роман, более или менее измененный. Будь это так, мой единственный роман - "Жизнь"". И действительно, в первой же книге писатель уже нашел главную тему своего творчества.
"Жизнь" еще очень тесно связана с традициями романа XIX в., прежде всего - французского романа. В ней тщательно выписана среда, окружающая героя, - его сослуживцы в банке, семейство его квартирохозяина - полунищего маклера-неудачника, жители его родной деревни. Этим страницам нельзя отказать в пластической яркости и в остроте социальной критики. На таком скрупулезно выписанном фоне герой книги Альфонсо Нитти, выросший в деревне, ныне ведущий деловую переписку в триестинском банке Маллера, также представляется - особенно в первых главах - вполне традиционным персонажем: отчасти деревенским жителем, не приспособленным к городской жизни и ненавидящим ее, отчасти - "маленьким человеком" в традиционном обличье мелкого служащего. Но постепенно герой предстает в ином свете. Альфонсо не справляется с работой в банке, она кажется ему скучной; он компенсирует свою ущемленность честолюбивыми мечтами о литературе, - но и тут дело ограничивается лишь усердным чтением в публичной библиотеке да разрозненными набросками; кончаются ничем и его попытки завязать знакомство с женщинами - единственный раз, когда это удалось, Альфонсо сам не пришел на свидание. Так вместо очередной вариации образа "маленького человека" вырисовывается герой иного склада - безвольный, слабый, не приспособленный к жизни (недаром первоначально Звево хотел назвать свою книгу "Никчемный"). Окончательно этот характер определяется в одной из ключевых сцен романа: расположенный к Нитти адвокат. Макарио приглашает героя на прогулку по морю. При виде чаек он пускается в рассуждения: "Нарочно созданы, чтобы хватать рыбу и жрать... Когда хватаешь рыбу, при чем тут мозг? А вы все учитесь чему-то, проводите целые часы за столом, чтобы заполнить бесполезное существование. Нужны крылья, а у кого их нет от рождения, у того они и не вырастут. Кто не умеет в нужный момент упасть на добычу, тот никогда этому не научится". Альфонсо, который "почувствовал себя очень несчастным", спрашивает: "А у меня есть крылья?" - "Только для поэтических взлетов", - отвечает Макарио.
Но однажды Альфонсо представилась возможность "схватить добычу". Введенный Макарио в дом Маллера, он знакомится с дочерью своего принципала Аннетой, холодной кокеткой, эгоистичной и амбициозной. Аннета заставляет полувлюбленного Альфонсо писать вместе с нею роман. Это нелепое сотрудничество сближает их, и Альфонсо, несмотря на его безволие и нерешительность, удается соблазнить Аннету - не без подстрекательства со стороны ее компаньонки Франчески, преследующей свои корыстные цели. Теперь нужно "закрепить успех" - и Альфонсо превратится из мелкого служащего Маллера в его зятя... Он должен только еще раз послушаться Франчески и, вопреки требованию Аннеты, не уезжать из Триеста. Но Альфонсо не желает этого. "Некоторое время назад Макарио сказал, что считает его не способным бороться и хватать добычу, и он кичился этим упреком как похвалой... Теперь все эти борющиеся, которых он презирал, привлекли его в свою среду, и он без сопротивления проникся их желаниями, пустил в ход их оружие". Альфонсо воспринимает завоевание Аннеты как моральное падение - и отказывается от него. Он уезжает в деревню, где застает свою мать умирающей, задерживается там на два месяца, а по возвращении находит Аннету помолвленной с Макарио. Роман кончается самоубийством героя, сожалеющего об упущенной возможности, пониженного в должности, оскорбленного подозрениями Маллера, который опасается шантажа со стороны Альфонсо.
Начальные главы "Жизни", по собственному признанию Звево, автобиографичны. Но это не все: без сомнения, автобиографичен и характер героя. "Никчемность" Альфонсо Нитти - это объективация "равнодушия к жизни", которое подавлял в себе Этторе Шмиц. "Жизнь" - это ступень самопознания автора, чрезвычайно важная потому, что в романе он, по существу, утверждает моральную правоту "никчемности". Ведь в решающий момент проявилась не столько неприспособленность Альфонсо к жизни, сколько сознательное неприятие ее.
Та жизнь, которой не приемлет Альфонсо, имеет достаточно четкую социальную характеристику: это жизнь в мире Маллера, Франчески, Макарио, - в том "мире надежности", из которого Этторе Шмиц не решился уйти, несмотря на то, что Итало Звево достаточно рано понял моральное превосходство "никчемности" над житейскими правилами этого мира.
Впоследствии Звево считал развязку своего романа неорганичной и объяснял ее влиянием Шопенгауэра (безволие героя приравнено к утрате "воли к жизни"). Действительно, психологически более убедительной развязкой было бы то состояние отрешенности от жизни и резиньяции, которое Звево изображает как один из этапов, последовавших за возвращением героя в Триест: "Он был счастлив и пребывал в равновесии, как старик... Сейчас он позабыл все мечты о величии и богатстве и мог грезить, не опасаясь, что среди его видений покажется хоть одно женское лицо". Так в творчестве Звево возникает новый аспект темы "никчемности". Несмотря на то, что добровольно устраняющийся из борьбы за жизнь морально более прав, нежели "хватающие добычу", "счастье" самоустранения оборачивается апатией, отсутствием желаний и стремлений, одним словом - преждевременной старостью.
Однако такому последовательному и беспощадному аналитику, как Звево, мало констатировать это. Он должен до глубины исследовать психологический феномен раннего душевного одряхления. Так возникает второй роман писателя - "Старость".
Старость в нем - не возраст, но душевное состояние, в котором живет тридцатипятилетний Эмилио Брентани, "невысокого ранга служащий страхового общества, где он зарабатывал ровно столько, чтобы хватало на нужды маленькой семьи... Много лет назад он напечатал роман, расхваленный местными газетами, но с тех пор не сделал ничего - больше по лености, чем от неуверенности в себе". Роман "пожелтел на складе книгопродавца". Сам Эмилио, хоть и сознает "ничтожность своего произведения", все еще обманывает себя верой в "нечто такое, что должно прийти извне, - в удачу, в успех", а между тем "идет через жизнь с опаской, уклоняясь от всякого риска, но также и от наслаждений, от счастья". С ним вместе живет сестра Амалия, "маленькая и бледная, на несколько лет младше него, но еще более старая по душевному складу, а может быть, и по судьбе".
На первой же странице романа мы видим Эмилио гуляющим с Анджолиной Царри. Эта "блондинка с большими голубыми главами, высокая и сильная, но вместе с тем стройная и гибкая, с лицом, озаренным жизнью, смуглым, как амбра, и рдевшим румянцем здоровья" предстает как воплощение самой жизни, цветущей и неодухотворенной. В столкновении с этой жизнью Звево и испытывает своего героя. Ущербного и апатичного Эмилио влечет к Анджолине то же, чем привлекает Амалию друг их семьи скульптор Балли: "Она... любила в нем спокойствие и силу - первые и величайшие блага, данные ему судьбой". Этих четырех героев для Звево вполне достаточно, чтобы поставить свой психологический эксперимент; прочие персонажи играют в повествовании служебную роль.
Результаты эксперимента однозначны. Пусть Эмилио скрывает от себя характер своего влечения, пусть он пытается поставить на место реальной Анджолины выдуманную идеальную Анж - ангела, - его жизненные устои не выдерживают испытания. Когда на ужине у Балли проявляется вся вульгарность его возлюбленной, когда Брентани узнает, что она известна в городе своей доступностью, и даже пытается выследить ее со своим предполагаемым соперником - "торговцем зонтиками", он, зная правду об Анджолине, не только оказывается не в силах порвать с ней, но становится ее любовником, и чем более развязной, лживой, наивно-циничной делается она, тем больше он увязает в этой грязи.
Лишь страшное потрясение заставляет Брентани опомниться и покончить с Анджолиной. Это гибель сестры. Из того, что Амалия бормочет во сне, Эмилио узнает: его сестра влюблена в Балли. Брентани удаляет друга из дому, - и сестра чахнет в тоске, пока воспаление легких не сводит ее в могилу. Но еще до ее смерти брат делает страшное открытие: Амалия глушила свою тоску эфиром, который и разрушил окончательно ее организм.
Итак, "старость" как жизненная позиция оказывается несостоятельной. Между двумя моментами выбора пути Звево как бы прикидывает: что было бы, если бы Этторе Шмиц, оставшись непризнанным писателем, все же "устранился бы от борьбы за жизнь" и не пытался подавить в себе задатки пассивности и апатии. И на этой ступени художественного самопознания Звево развенчивает "старость".
Но в конце книги возникает еще одна тема. "Несколько лет спустя Эмилио уже с восторгом и удивлением оглядывается на этот период своей жизни, самый важный, самый светлый. Он жил им, как старик - воспоминаниями юности. В его душе праздного литератора Анджолина претерпела странную метаморфозу: она сохранила в неприкосновенности свою красоту, но приобрела все качества Амалии". Так наметился мотив преобразующей работы памяти, разрыва между реальностью и ее преломлением в психике человека - мотив, ведущий к "Самопознанию Дзено".
Выпущенный спустя четверть века, роман отличается прежде всего тем, что теперь герой сам ведет повествование, выбирает события, нередко нарушая их временной порядок. Но Дзено не просто вспоминает - он исследует свою жизнь, старается познать самого себя. Более того - в своем самопознании Дзено следует рецептам психоанализа, его цель - "вскрыть свои комплексы" и излечиться от болезни, его рукопись предназначена для врача-психоаналитика, который через события, преломленные сознанием Дзено (ведь так тоже можно перевести название книги), должен получить доступ в его подсознание. И на первый взгляд может показаться, что для Звево главное - передать эту отбирающую и преобраямющую работу контролируемой сознанием памяти. Так неужели сложная, многоплановая книга может быть исчерпана определением "фрейдистский роман"?
В годы, предшествовавшие написанию "Дзено", Звево пережил увлечение психоанализом. Впоследствии он с иронией вспоминал о нем: "Великий человек наш Фрейд, но только больше для романистов, чем для больных. Один мой родственник после длившегося несколько лет лечения вышел совершенным калекой. Ради него я несколько лет назад познакомился с произведениями Фрейда. Познакомился я и с несколькими врачами из его окружения... Узнав его работы, я в одиночку, без врача провел курс лечения. Результатом этого опыта, пусть и единственным, был роман" (из письма к Валери Жайе, 10 декабря 1927 г.). В другом письме к нему же (1 февраля 1928 г.) Звево, также категорически отрицая целебность психоанализа, уточняет, что он видит заслугу Фрейда в том, что тот "придает должное значение всему нашему поведению". Действительно, в романе о Дзено именно внешне незначительные, как бы случайные поступки, мельчайшие черточки поведения героя наиболее знаменательны, ибо разоблачают истинные его чувства и побуждения. Преображающая работа памяти (то, что Фрейд назвал "цензурой сверх-я") лишает непосредственности исповедь Дзено; остаются случайные поступки, случайные оговорки и проговорки, позволяющие заглянуть в глубины истинного "я" героя.
Но о чем свидетельствуют эти невольные признания Дзено? С точки зрения лечащего его доктора С., - конечно, об Эдиповом комплексе. Чем же еще можно объяснить поведение Дзено во время последней болезни отца, непременное желание стать зятем Мальфенти, отношение к Гуидо? Но вот это-то ортодоксально-фрейдистское истолкование не устраивает ни Дзено, ни его создателя.
Звево однажды назвал героев своих романов "тремя братьями". И действительно, Дзено, не помышляющий о литературе, праздный богач - родной брат мелких служащих и неудачливых литераторов Нитти и Брентани. Он, как и они, - "никчемный", "безвольный", неспособный к борьбе за жизнь и хотя по рождению и принадлежит к "миру надежности", является по психологическому складу его отщепенцем. Но странным отщепенцем.
По сравнению со "Старостью", Звево вновь расширяет рамки повествования и вводит достаточное количество персонажей, наделенных четкими социальными характеристиками. Все они - и хранящие традиции деловой добропорядочности и солидности отец и сын Оливи, и куда более сочно написанные Джованни Мальфенти или маклер Нилини - не оставляют сомнения в том, что для Звево и в эту пору "мир надежности" представляется достойным скорее насмешки, нежели восхищения.
И все же Дзено остается верным идеалам этого мира. Подобно своим братьям, он сознает свою никчемность и как будто бы даже хочет от нее избавиться, "стать идеальным сильным человеком". Но именно - как будто бы хочет, то есть хочет притворно. А для такого притворства нужно прежде всего закамуфлировать отсутствие деловой энергии, лень, пассивность объективными причинами. И Дзено находит сразу две таких причины: болезнь и курение. Так Дзено становится мнимым больным. И так начинается комедия "последней сигареты". Сотни раз Дзено дает себе зарок бросить курить - и столько же раз нарушает его. А история с бегством из клиники оказывается той "проговоркой", которая выдает истину: Дзено и не собирается избавляться от своей никчемности. Так первая же глава выявляет жизненную позицию Дзено: он не хочет стать "идеальным сильным человеком", не хочет даже казаться таким; он хочет только, чтобы казалось будто он этого хочет. Тогда можно остаться самим собой, можно следовать своим влечениям и курить сигарету, особенно сладкую потому, что в ней есть вкус запретного плода. Если же таким запретным плодом будет женщина (хотя бы та же Карла), суть дела от этого не меняется.
Главное для Дзено - не быть разоблаченным. Избегать тех докторов, которые могут признать его болезни воображаемыми. И не давать окружающим повода усомниться в своих благих намерениях. По сути, единственный истинный конфликт в психике Дзено - это конфликт между "быть" и "казаться". Выражение его - страх выдать себя, проговориться, настолько сильный, что даже в минуты полной искренности Дзено опасается: а вдруг он скажет или сделает что-нибудь такое, что скомпрометирует его искренность? Так появляется мотив мнимых "проговорок", еще больше ставящий под сомнение фрейдистские методы анализа психики.
Впервые этот мотив звучит во второй главе. Дзено искренно не желает смерти отца, тем более что с нею исчезает приятная возможность откладывать свое "исправление" все дальше и дальше. Но человечное, по существу, возражение врачу - а нужно ли приводить умирающего в сознание? - вдруг внушает ему страх: ну, как подумают, что он хочет смерти отца. И пощечина, данная ему умирающим, еще больше закрепляет этот страх.
Зато истинной "проговоркой" оказывается женитьба Дзено. Ведь кроме болезни и благих намерений, есть еще один способ камуфляжа: препоручить другому человеку "вдохновлять... на активную, мужественную жизнь, исполненную борьбы и побед". Таким человеком может быть жена, которая, следовательно, должна принадлежать к числу людей противоположного склада. Как бы символом такого рода людей делается для Дзено Мальфенти - "крупный торговец, невежественный и энергичный. Но из его невежества проистекали его спокойствие и сила, и я смотрел на него с завистью и восхищением". "Спокойствие и сила" - буквально те же качества, что привлекли несчастную Амалию к Балли, - Дзено обнаружил потом и в Аде. А когда ему не удалось завоевать Аду, он готов жениться на Альберте и даже на некрасивой Аугусте, лишь бы не отказываться от задуманного приобщения к миру здоровых, спокойных и сильных, или, вернее, от очередного благого намерения, маскируемого "любовью" к Аде.
Но ведь, кажется, к тому же миру принадлежит и Гуидо, а отношение Дзено к нему особенно неоднозначно. Зависть ли это к счастливому сопернику, которому дано то, в чем отказано Дзено? Так может показаться на первый взгляд, и самому Дзено представляется, что этим вызвано его желание сбросить Гуидо с парапета. Но вот выясняется, что Гуидо - всего лишь пародия на "спокойных и сильных", что он сочетает деловую никчемность Дзено с самонадеянным легкомыслием, неразумную любовь к риску - с трусостью. Рядом с ним Дзено может чувствовать свое превосходство, возомнить и показать себя почти таким, каким якобы хочет стать, - этим и объясняются упорство, с каким Дзено работает в конторе Гуидо, денежная помощь, предложенная разоряющемуся родственнику, и биржевая операция, с помощью которой он спасает честь умершего. Пусть разочарование в Гуидо лишь укрепило старую антипатию Дзено, пусть только обычным желанием казаться "хорошим" объясняется предложенная Дзено денежная помощь, но Дзено слишком выгодно контрастное соседство Гуидо, чтобы он желал ему смерти. К тому же и начальный повод его неприязни - "ревность" - принадлежит к числу мнимых, камуфлирующих чувств, как и сама "любовь" к Аде. Поэтому история с перепутанными похоронами, которая свидетельствует, как это кажется Аде и психоаналитику, о затаенной ненависти Дзено к Гуидо, - всего лишь еще одна мнимая "проговорка". Память Дзено подчеркнула ее из вечного страха, как бы не показалось, что он хотел смерти Гуидо, как когда-то - смерти отца, а горячечные обвинения Ады сыграли здесь ту же роль, что прежде - отцовская пощечина.
Последний камуфляж Дзено - это попытка с помощью психоанализа излечиться от своей "никчемности", составляющей сущность всех трех героев Звево. В отличие от "Жизни", в "Самопознании Дзено" как будто бы не дается моральной оценки этого свойства, - во всяком случае, сам Дзено не слишком высоко оценивает его, не вступая в спор с окружающими. Больше того - равнодушие Дзено к жизни нередко оборачивается равнодушием к людям, отъединенность - эгоизмом. И все-таки Дзено симпатичнее автору, нежели Мальфенти или Гуидо. Почему - Звево четко объяснил спустя четыре года после выхода романа: "Зачем желать излечения от нашей болезни? Должны ли мы на самом деле отнимать у человечества лучшее, что у него есть? Я твердо верю, что мой истинный успех, давший мне мир, состоял в том, что я пришел к этому убеждению. Мы живой протест против смехотворной концепции сверхчеловека, какой она была нам навязана (и особенно нам, итальянцам)". Вспомним, что "смехотворная концепция сверхчеловека" в ее опошленном варианте, провозглашенном д'Аннунцио и иже с ним, была официально принята как доктрина итальянского фашизма. Моральная позиция "самоустранения из борьбы" в свете нового опыта - опыта войны, ненавистной Звево, и фашистского переворота, - вновь представляется ему более высокой и правой, даже если это самоустранение Дзено.
Дзено словно бы каждую минуту хочет изменить этой позиции. На самом же деле он отстаивает ее с поразительной цепкостью, избрав весьма действенное оружие - благие намерения. Мнимый конформизм Дзено по отношению к морали и жизненной практике "хватающих добычу" - такое же оборонительное средство, как и мнимые болезни. Дзено никогда не будет таким, как Мальфенти и Нилини или даже как Гуидо; поэтому столь иронически-парадоксально представлено его "выздоровление": он становится деятельным и деловитым в тот миг, когда всякая деловая деятельность прекращается.
В феврале 1926 г. Звево писал Монтале, что "Самопознание Дзено" - "автобиография, но не моя". Это утверждение правдиво, но лишь отчасти. Дело не только в том, что Звево, по собственному признанию, "знал лично" всех персонажей, кроме доктора, что сам он давал несчетное количество зароков насчет "последней сигареты". Дело в том, что когда-то Звево сам пытался преодолеть свое "равнодушие к жизни" (хотя и знал, что "оно - моя сила!"), пойти на компромисс, но в конце концов так и не отрекся от себя. Анализируя душу Дзено, Звево снова познавал себя - Этторе Шмица - в третьем из своих перевоплощений. Правда, в жизни Дзено нет литературы, которая в конце концов подняла Этторе Шмица над "миром надежности" и позволила ему стать Итало Звево. Но, лишив свою историю патетического конфликта "долга" с призванием художника, писатель получил право на иронию по отношению к герою и к себе, право "расстаться со своим прошлым смеясь".

III

Способны ли заинтересовать слабые характеры?
Гюстав Флобер - Жорж Санд, 1 ноября 1867 г.
 
Когда в Италии началась дискуссия о творчестве Звево, больше всего мучил критиков вопрос о том, куда, собственно, поместить триестинского романиста? С кем его сравнить? И поныне пишущие о нем приводят такое множество аналогий, что, по остроумному замечанию одного из критиков, само это множество свидетельствует об их неубедительности.
Авторы статей в "Навир д'аржан" приветствовали Звево как "итальянского Пруста". Глубина и пристальность анализа, свойственные Звево, некоторые психологические ситуации в его романах (например, любовь Брентани к Анджолине, напоминающая любовь Свана к Одетте) и, главное, изображение мира через воспоминания героя, связанное со смещением временных планов, - все это давало некоторые основания для такого сближения. И все же оно основывалось на внешних признаках, и поверхностность его лучше всех чувствовал сам Звево: "Не думайте, будто мне больно видеть, как меня отдаляют от Пруста. Наши судьбы были столь различны!.. Никак не может быть, чтобы я, человек грубый, был похож на такой совершенный продукт столь утонченной цивилизации" (из письма к Валерио Жайе от 2 декабря 1927 г.). Вообще Звево решительно отрицал влияние современной литературы на его последний роман: "По-моему, причину различия между "Самопознанием" и двумя предшествующими романами не следует искать во влиянии новейшей литературы. Я был весьма невежествен в этой литературе, когда написал его... Я прочитал много итальянских и французских романов крупнейших писателей моего времени. Английский я знаю не настолько, чтобы легко прочитать "Улисса", которого читаю сейчас медленно и с помощью одного приятеля. Что до Пруста, то я поспешил познакомиться с ним в... прошлом году, когда Ларбо сказал мне, что, читая "Старость"... нельзя не думать об этом писателе" (из письма к Монтале от 17 февраля 1926 г.).
Действительно, при всей современности психологических и формальных исканий Звево, истоки его творчества уходят в XIX век. В статье в "Навир д'аржан" Кремье вспомнил о Флобере, назвав Альфонсо Нитти "господином Бовари". Но скорее герои Звево связаны с другим флоберовским героем - Фредериком Моро. Он принадлежит к тому же племени безвольных, "никчемных" - и в то же время утверждающих моральную правоту своей "никчемности" по сравнению с буржуазной жизненной активностью. Отказ Фредерика от женитьбы на госпоже Дамбрёз играет ту же роль, что отказ Альфонсо от женитьбы на Аннете.
На десять лет раньше выхода "Воспитания чувств" духовный предшественник героев Звево появился в русской литературе. Это Илья Ильич Обломов. Обломовщина как жизненная позиция есть не только продукт крепостнических отношений: она есть сознательная попытка уклониться от участия в "нормальной жизни", ибо это, по словам Обломова, "не жизнь, а искажение нормы, идеала жизни, который указала природа целью человеку". В споре со Штольцем (IV глава второй части) - ключевой сцене романа - Илья Ильич ясно говорит, в чем причина этого искажения: это "деятельность" петербургского общества, которая и не деятельность даже, а "вечная беготня взапуски, вечная игра дрянных страстишек, особенно жадности", в которой "человек разменялся на всякую мелочь". И не случайно этой гневной тираде Штольц может противопоставить только ироническое, но, в сущности, бессодержательное "Да ты философ, Илья!"
Безвольный Фредерик Моро, противостоящий миру парижской буржуазии, разоблачившей себя после 1848 г.; ленивый Обломов, противостоящий своекорыстному миру Штольца, слабые герои Звево, противостоящие миру "хватающих добычу" или бездумно наслаждающихся жизнью. Так возникает некий тип антитезы, развитие которого нетрудно проследить в последующей литературе. Ограничимся немногими примерами.
Одним из первых продолжил эту антитезу Томас Манн в "Будденброках" (1901). Пусть бюргерский мир, мир Будденброков, не тождествен миру буржуазного хищничества, миру Хагенштремов, но не черты ли "слабости", подавляемые неслыханной самодисциплиной, ставят так высоко консула Будденброка? Не принадлежит ли к числу "никчемных" с точки зрения "жизненной хватки" тот, кого избрало Искусство, - маленький Ганно? И не воплотились ли в Христиане Будденброке - шуте и мнимом больном - черты будущего Дзено?
Новые литературные поколения дали несколько иное освещение этой антитезе. Пассивность, отщепенство, дезинтеграция героев их книг перестали быть признаками слабости, превратились в форму сопротивления жизненной практике буржуазного общества. Поэтому путь от героев Звево лежит и к трем товарищам Ремарка, и к некоторым героям раннего Хемингуэя, и еще дальше - к убегающему Кролику Апдайка, к Симми Гласу Сэлинджера или клоуну Бёлля.
Но сам Звево не мыслил себя вне итальянской литературы. Великой радостью было для него появление статьи, где его "целиком приняли в число итальянских писателей" (из письма к Монтале от 15 марта 1926 г.). Для того чтобы это произошло, понадобились годы. Неуспех первых романов Звево у итальянской критики и публики был предопределен заранее. Несмотря на достаточно явную связь с эстетикой натурализма, они не укладывались в рамки веризма с его "областничеством", упрощенным пониманием психологии и нередкими мелодраматическими эффектами. Вместе с тем своей суровой правдивостью, аскетичностью стиля, отсутствием патетики они противостояли набиравшим в те годы силу декадентским течениям, прежде всего - манерной экзальтации Фогаццаро и риторике д'Аннунцио и его подражателей. Об этом ясно сказал Монтале в первой же своей статье о Звево: "Атмосфера д'аннунцианской диктатуры, в которой родились первые две книги Звево, определила их провал... Отодвинутый в тень присными повелителя, Звево не мог ждать признания и с другого берега, населенного запоздалыми пуристами, неудачливыми подражателями Мандзони, лишенными вкуса спиритуалистами и разными прочими образчиками рода человеческого".
Те же "образчики рода человеческого" пытались отлучить Звево от итальянской литературы и в двадцатых годах. Блюстители "высокого стиля" и чистоты классических традиций отказывали ему в знании итальянского языка. Официозная критика падкого до риторики режима прямо противопоставляла "холод" Звево "романтизму" очередной книги д'Аннунцио и очередной биография дуче. Но уже раздались голоса тех, кто увидел в беспощадной правдивости и стилистическом аскетизме Звево знамя новой литературы. Это были Монтале, Сольми, Дебенедетти - все, кто вскоре сгруппировался вокруг флорентийского журнала "Солярии", пытавшегося противостоять официальной литературе фашизма. Звево познакомился с руководителями "Солярии", они напечатали его последнюю новеллу, после его смерти посвятили ему особый номер, где приняли участие и итальянцы, и почитатели из других стран: Витторини, Джойс, Ларбо, Илья Эренбург.
Для писателей с реалистическими устремлениями основная ценность творчества Звево заключалась в том, что в среде литераторов, "руководствующихся изменчивой и растяжимой, как гармошка, шкалой ценностей, неподдельность и чувство долга, свойственные Шмицу, казались неуместными и оскорбительными, как приметы прошедших времен", что он мог "преподать урок тем более серьезный и бередящий, чем меньше сам он умел и хотел на протяжении долгих лет приспосабливаться к приемам и ухищрениям наших риторик" (Монтале в некрологе Звево). Иначе говоря, те, кто создал реалистическую литературу последнего полувека в Италии, видели в книгах Звево и в его жизненной позиции то этическое содержание, за обязательность которого в литературе боролись они сами. И не случайно в пору расцвета неореализма, в 1946 г., тот же Монтале мог отметить: "Сегодня у нас нет ни одного молодого автора новелл или романов - неовериста или неонатуралиста, который бы не признавался, что многим обязан Звево... Звево и с ним более молодые неореалисты создали школу".
Такова оказалась почетная судьба наследия Итало Звево - непризнанного сверстниками романиста, провинциала, изобразителя неинтересных, слабохарактерных людей, открывшего новые горизонты для литературы Европы, и прежде всего для литературы той страны, которая так долго не желала принять его в число своих писателей.
 

Примечания

1. Эта датировка неточна.

2. В действительности, как показали разыскания современного триестинского исследователя Бруно Майера, вскоре после выхода "Старости" было напечатано шесть рецензий на нее, в том число в газетах Милана и Флоренции. Однако Звево не знал об этом.