(Государство, религия, церковь в России и за рубежом. - М., 2009. - № 2. -
С. 233-237)
По справедливому мнению большинства специалистов, 146-й сонет занимает особое
место в цикле сонетов Уильяма Шекспира:
Poor soul, the center of my sinful earth,
…these rebel powers that thee array,
Why dost thou pine and suffer dearth,
Painting thy outward walls so costly gay?
Why so large cost, having so short a lease,
Dost thou upon thy fading mansion spend?
Shall worms, inheritors of this excess,
Eat up thy charge? Is this thy body’s end?
Then soul, live thou upon thy servant’s loss,
And let that pine to aggravate thy store;
Buy terms divine in selling hours of dross,
Within be fed, without be rich no more:
So shalt thou feed on death, that feeds on men,
And death once dead, there’s no more dying then.
В русском переводе эти строки звучат так:
Душа, ядро моей греховной плоти,
Ужель порывы сил твоих слепы,
Что, голодая, чахнешь ты в заботе
О драгоценном глянце скорлупы?
Столь краткий срок за счет таких усилий
Зачем ты тратишь на непрочный дом,
Чтоб черви как наследники вкусили
Твоих сокровищ, воплощенных в нем?
Живи, душа моя! Пусть чахнет тело
Утратою тебя обогатив
И, воплотясь до высшего предела,
Остатком жизни сделку оплатив, -
Питаясь смертью, как она людьми,
Из рук ее бессмертие прими.
(пер. И. Астерман)
Благодаря своему религиозному контексту, не характерному для всего цикла в
целом, сонет стоит особняком, как бы несвоевременно вклиниваясь в стихотворения,
посвященные «смуглой леди», да и к сонетам, посвященным юному другу, он тоже,
на первый взгляд, не имеет прямого отношения. В чем же все-таки его смысл и
как нужно его понимать?
Ответ на эти вопросы сопряжен с целым рядом не до конца решенных вопросов.
Прежде всего, возникают трудности, связанные с порчей текста. Речь идет о явной
ошибке наборщика в тексте первого издания, напечатанного Томасом Торпом (1609).
В этом издании мы читаем:
Poor soul, the center of my sinful earth,
My sinful earth these rebel pow’rs that thee array…
В дословном переводе, предложенном А.А. Шаракшанэ, эти первые две строки сонета
звучат так:
Бедная душа, центр моей греховной земли (т.е. тела),
Греховной земли эти мятежные силы, которые тебя облачают… [1]
Как видим, наборщик механически перенес последние три слова (в русском переводе
два слова) первой строки в начало второй. Эта ошибка не только нарушила размер
стихотворения, но и лишила вторую строку какого-либо смысла, поддающегося разумной
интерпретации. Очевидно, что у Шекспира вместо этих трех повторяющихся слов
было что-то другое. Издатели более позднего времени предложили несколько вариантов.
Наиболее подходящим ученые сейчас считают слово feeding, заменяющее My
sinful earth. Если принять такую замену, то вторая строка сонета будет звучать
следующим образом:
Feeding these rebel pow’rs that thee array…
Питающая эти мятежные силы, которые тебя облачают…
Соответственно размер восстановлен, и строка обрела значение, согласующееся
с общим контекстом всего сонета. И все-таки это лишь догадка и исправление редактора
более позднего времени. А ведь тут могло быть и что-то совсем другое, радикально
меняющее смысл четверостишия. Что Шекспир написал на самом деле, мы, к сожалению,
никогда не узнаем. Отсюда и некоторая зыбкость разного рода интерпретаций, без
которых, однако, никак нельзя обойтись.
Следующая трудность связана уже с интерпретацией всего сонета в целом. Совершенно
очевидно, что сонет носит религиозный характер. Но какого рода эта религиозность
и как она соотносится с христианством?
Стивен Бут в своем издании сонетов Шекспира утверждает по этому поводу следующее.
Христианские и нехристианские мотивы, якобы, сосуществуют в сонете на равных
- христианские благодаря религиозным аллюзиям, разбросанным в тексте, а нехристианские
благодаря отсутствию всяких упоминаний о Христе, воскресении и загробной жизни
[2]. По нашему мнению, эти выводы нуждаются
в существенном уточнении.
Наличие религиозных аллюзий или их отсутствие само по себе, равно как и наличие
упоминаний о Христе, воскресении и загробной жизни или же отсутствие таких упоминаний
еще не делает какое-либо художественное произведение христианским или нехристианским.
Все дело в том, как автор осмысляет это наличие или отсутствие. Так, скажем,
в романах Томаса Гарди (1840–1928) есть множество религиозных аллюзий, обусловленных
общим контекстом поздневикторианской эпохи, но вряд ли кто-либо назовет эти
романы с их ярко выраженным биологическим детерминизмом христианскими. Или другой
пример, теперь уже из русской литературы - стихотворение Б.Л. Пастернака «В
больнице», написанное поэтом после инфаркта в 1952 г., когда смерть на какой-то
момент показалась ему неизбежной, и он был готов со спокойствием и радостью
принять ее. В стихотворении нет прямого упоминания Христа, воскресения и загробной
жизни, хотя поэт и восклицает «О Господи». (Если подходить чисто формально,
то это может быть Бог любой монотеистической религии). Скорее всего, именно
ввиду отсутствия таких упоминаний жесткая советская цензура, запретившая наиболее
откровенно религиозные стихи из «Доктора Живаго», спокойно разрешила напечатать
это стихотворение в 1965 г. в книге, изданной в серии «Библиотека поэта». А
между тем это - одно из самых христианских произведений Пастернака.
Предчувствуя смерть, поэт обращается к Богу со словами:
О Господи, как совершенны
Дела Твои, - думал больной, -
Постели, и люди, и стены,
Ночь смерти и город ночной.
Я принял снотворного дозу
И плачу, платок теребя.
О Боже, волнения слезы
Мешают мне видеть Тебя.
Мне сладко при свете неярком,
Чуть падающем на кровать,
Себя и свой жребий подарком
Бесценным твоим сознавать.
Кончаясь в больничной постели,
Я чувствую рук Твоих жар.
Ты держишь меня, как изделье,
И прячешь, как перстень, в футляр.
Эти строки, по сути дела, представляют собой идущую из глубины души предсмертную
молитву. Поэт, прощающийся с жизнью, благодарит за нее Бога и твердо и в то
же время по-детски верит в Его любовь. Герой стихотворения чувствует, что в
этот последний момент все отходит на второй план, и он со всеми своими человеческими
несовершенствами в глазах Бога уподобляется драгоценному камню, который жаркие
руки Всевышнего прячут, «как перстень, в футляр» [3].
Такое спокойное приятие смерти, полное веры, надежды и любви, присуще только
христианству. Никакого дополнительного упоминания Христа, воскресения и загробной
жизни тут не требуется.
Однако диалектика христианских и нехристианских мотивов в 146-м сонете Шекспира
все же есть. И здесь Стивен Бут прав, хотя его позиция и в этом вопросе тоже
нуждается в уточнении. Уже первые строки сонета, где Шекспир обращается к «бедной»
душе, «чахнущей внутри тела», совсем не типичны для христианского взгляда на
природу человека. Хорошо известно, что в христианской антропологии тело вовсе
не является темницей души, поскольку человек не мыслится состоящим из двух разнородных
враждующих друг с другом начал - плоти и души, но рассматривается в единстве
своей личности. Вспомним, что, согласно Библии, плоть при сотворении человека
вышла из рук Бога, слепившего ее, подобно горшечнику, и вдохнувшего в нее дыхание
жизни, и потому тело само по себе, если только оно не порабощено грехом, достойно
восхищения. Недаром же апостол Павел говорит: «Никто никогда не имел ненависти
к своей плоти, но питает и греет ее, как и Господь Церковь» (Ефес. 5, 29). При
этом, однако, плоть в христианской антропологии все же не автономна, но должна
повиноваться духу, иначе, подчинившись своим вожделениям, она станет «телом
греха». Выражаясь словами того же апостола Павла, «…живущие по плоти о плотском
помышляют, а живущие по духу - о духовном» (Рим. 8, 5).
Восходящее к зороастризму и пифагорейцам представление о теле как темнице
души, которым воспользовался Шекспир, в эпоху Ренессанса воспринималось как
часть необычайно популярной тогда неоплатонической доктрины. С ее помощью мыслители
Возрождения пытались вписать характерное для эпохи стихийное самоутверждение
личности в космический контекст, придав миру и земной красоте идеальный смысл.
Неоплатоническая доктрина играет заметную роль и в цикле сонетов Шекспира
как важнейшая составляющая сложных отношений героя и его юного друга. Восхищенный
красотой друга, герой все-таки не ищет физической близости с ним. При всей своей
многозначности чувство героя крайне далеко от низменной страсти. Его влечет
более высокий вид любви, во многом соответствующий неоплатоническим представлениям
о тождестве добра и красоты. Как известно, неоплатоники не делали особого различия
между высокой любовью к женщине и духовной дружбой между мужчинами, а порой
и ставили такую дружбу выше любви. Ведь бескорыстная привязанность, не отягченная
примесью низменных страстей, помогала человеку быстрее пройти ступени «эротического
восхождения» и достигнуть созерцания трансцендентной красоты, безусловной и
абсолютной, не зависящей от времени и пространства, не оскудевающей и вечно
равной себе. Об этом устами мантинеянки Диотимы, объяснившей Сократу таинства
любви, сказал еще сам Платон в «Пире».
Идеал любви как духовного союза любящих провозгласил в сонетах и Шекспир:
Нет, я не стану камнем преткновенья
Для брачного союза двух умов:
Любовь, что нам изменит на мгновенье, -
Уже не настоящая любовь…
(пер. Д. Щедровицкого)
В подлиннике здесь стоит чисто платоническая фраза: the marriage of true minds
(брак двух истинных умов). Ведущая к созерцанию трансцендентной красоты, такая
любовь обретает свойственные этой красоте признаки: она не знает убыли и тлена,
ей не страшны разлуки и превратности судьбы, она противостоит бегу времени,
власти кратких часов и минут.
Цикл сонетов Шекспира, разумеется, никак нельзя назвать произведением, написанным
специально для иллюстрации какой-либо философской доктрины, да и описанные тут
отношения героя и юного друга развиваются в стихах по своей особой, не укладывающейся
в привычные рамки схеме. Тем не менее, неоплатоническая концепция любви - тот
ориентир, на который поэт постоянно оглядывается в своих размышлениях, тот критерий,
которым он пытается измерить чувства, владеющие его героями.
В 146-м сонете образ друга отсутствует, но неоплатонические мотивы обыгрываются
здесь на протяжении всего стихотворения. Так, во втором катрене, продолжающем
мысли первого, тело уподобляется пришедшему в упадок, непрочному дому (fading
mansion), который вскоре разрушат могильные черви. Здесь, кстати, явная перекличка
с сонетами, посвященными юному другу, где герой размышляет о старости и смерти.
Вспомним, хотя бы, знаменитый 73-й сонет:
Во мне ты видишь тусклый сумрак дня,
Когда закат на западе угас,
И сон ночной, второе смерти «я»,
Кладет, как тень, печать свою на нас.
(пер. А. Васильчикова)
В этих сонетах главным врагом любви выступает не знающее пощады время. Бороться
с ним может лишь поэзия, которая силой слова способна остановить и сохранить
мгновение для вечности:
Ни смерть не увлечет тебя на дно,
Ни темного забвения вражда.
Тебе с потомством дальним суждено,
Мир износив, увидеть день Суда.
Итак, до пробуждения живи
В стихах, в сердцах, исполненных любви!
(сонет 55; пер. С. Маршака)
В 146-м сонете иной поворот темы. Уже в конце второго катрена герой задает
вопрос (Is this thy body’s end?), который А.А. Шаракшенэ перевел следующим образом,
предложив два варианта, отражающих два значения английского слова end:
1) В этом - конец твоего тела? 2) В этом - цель твоих забот о теле? Точнее,
наверное, было бы всетаки сказать: Для этой ли цели предназначено твое тело?
[4] И тогда сам по себе такой вопрос как бы
протягивает мост от неоплатонизма к христианству.
Христианская тема продолжается и в следующей строке, где поэт называет тело
«слугой»: Then, soul, live thou upon thy servant’s loss [по-русски: Тогда, душа,
живи за счет убытков твоего слуги (т.е. тела)]. Таким образом, полностью в соответствии
с христианской доктриной поэт призывает тело служить своей хозяйке душе. Вспоминая
цитированные выше слова апостола Павла, что «живущие по плоти о плотском помышляют,
а живущие по духу - о духовном», видим, что по сути дела, весь третий катрен
развивает эту мысль:
Как телу переплачиваешь ты!
Пусть твой слуга свои уменьшит траты.
На вечность обменяй хлам суеты;
Внутри будь сытой, внешне - небогатой.
(перевод В. Николаева)
Так, неоплатонические мотивы в тексте сонета постепенно подчиняются христианским,
что полностью соответствовало синкретическому мировоззрению эпохи, пытавшейся
с помощью неоплатонизма уравновесить горние и дольние планы бытия. В христианском
ключе осмыслено здесь и противопоставление вечности (божественных сроков - terms
divine) краткому мигу земной жизни (никчемным часам - hours of dross). Заключительное
же двустишие сонета написано целиком в духе христианских ценностей:
Ты смертью насладись, чья пища - люди,
И смерть умрет, и умерших не будет.
(перевод В. Николаева)
Здесь несколько библейских аллюзий. Во-первых, это строки 48-го псалма, где
осуждаются «надеющиеся на силы свои и хвалящиеся множеством богатства своего».
Что будет с ними? «Как овец, заключат их в преисподнюю; смерть будет пасти их,
и на утро праведники будут владычествовать над ними; сила их истощится; могила
- жилище их» (Пс. 48, 15). Затем, стихи пророка Исаии: «Поглощена будет смерть
навеки, и отрет Господь слезы со всех лиц, и снимет поношение с народа Своего
по всей земле; ибо так горит Господь» (Ис. 25, 8). И, наконец, знаменитые слова
апостола Павла: «Когда же тленное сие обратится в нетление и смертное сие облечется
в бессмертие, тогда сбудется написанное “поглощена смерть победою”» (1Кор. 15,
54).
Согласно учению христианской Церкви, смерть, пришедшая на землю благодаря
первородному греху человека, в новом, преображенном после Второго Пришествия
мире, где будет «новое небо и новая земля», должна исчезнуть навсегда. Все двустишие
одушевлено пасхальным упованием на всеобщее воскресение, которое стало возможным
благодаря крестной жертве Иисуса Христа, победившей первородный грех - как поется
в Церкви в день Пасхи - Христос «смертию смерть поправ и сущим во гробех (т.е.
мертвым) живот (т.е. жизнь) даровав». Как и подобает истинному христианину,
поэт верит, что «воскресивший Христа из мертвых воскресит и наши смертные тела»
(Рим. 8, 11), и что благодаря воскресению он и сам войдет в новый мир, где «смерти
уже не будет» (Откр. 21, 4). Неоплатонизм здесь не только отходит на второй
план, но и оказывается полностью побежденным христианским взглядом на мир.
Возможно, именно это заключительное двустишие Шекспира вдохновило Джона Донна
на создание одного из «Священных сонетов», написанного, по всей видимости, вскоре
после 146-го сонета, но целиком с ортодоксально христианских позиций:
Смерть, не тщеславься: се людская ложь,
Что, мол, твоя неодолима сила…
Ты не убила тех, кого убила,
Да и меня, бедняжка, не убьешь.
Как сон ночной - а он твой образ все ж -
Нам радости приносит в изобилье,
Так лучшие из живших рады были,
Что ты успокоенье им несешь…
О ты - рабыня рока и разбоя -
В твоих руках - война, недуг и яд.
Но и от чар и мака крепко спят:
Так отчего ж ты так горда собою?..
Всех нас от сна пробудят навсегда,
И ты, о смерть, сама умрешь тогда!
(пер. Д. Щедровицкого)
Перекличка с сонетом Шекспира здесь просто бросается в глаза.
И, наконец, последняя трудность, связанная с местом 146-го сонета в цикле.
В большинстве изданий, начиная с самого первого, этот сонет вклинился между
двумя другими, посвященными «смуглой леди», где любовь к героине трактуется
как мучительно неодолимая болезнь, сродни изнуряющей лихорадке, с которой разум
не в силах справиться:
Моя любовь, как лихорадка злая,
Влечет к тому, что естеству претит, -
Недуг питает, вновь и вновь желая
Свой нездоровый тешить аппетит.
Рассудок - лекарь мой в любовной хвори -
В досаде, что рецептам я не внял,
Меня покинул, и теперь я в горе,
Познал, что страсти гибелен финал.
(перевод А. Шаракшанэ)
Что делает тут 146-й сонет с его религиозными размышлениями? В стихах, посвященных
«смуглой леди», он выглядит совершенно неуместным. Разрешить эту загадку нам
могут помочь два обстоятельства. Первое связано с историй публикации шекспировских
сонетов. Большинство исследователей считают, что первое издание цикла было пиратским,
вышло в свет без ведома и воли автора. Согласно этой гипотезе, Томас Торп ссылаясь
на бракованный экземпляр рукописи, где порядок сонетов был перепутан. Есть,
однако, и другая гипотеза, которая состоит в том, что сам Шекспир нарочно изменил
этот порядок, чтобы лучше скрыть от читателей имена прототипов знатного юного
друга и «смуглой леди».
В любом случае, 146-й сонет должен был бы находиться на совсем другом месте
в цикле. Попытаться найти это место можно с помощью обращения к средневековым
поэтикам, во многом сохранившим свою актуальность и в эпоху Ренессанса. Такие
поэтики установили строгие каноны прологов и эпилогов, которым обычно на практике
и следовали большинство средневековых авторов (вспомним, например, финальное
«Отречение» Чосера в «Кентерберийских рассказах»). В соответствии с подобными
правилами для средневековых эпилогов были среди прочих характерны следующие
черты: подчеркивание нравственной доминанты произведения; предупреждение грешникам,
чтобы они не теряли бдительности; религиозные мотивы, которые могли отсутствовать
в прологах, должны были обязательно содержаться в эпилогах даже самых чисто
светских произведений [5].
Как видим, 146-й сонет Шекспира полностью отвечает этим требованиям, и, скорее
всего, и был написан как эпилог ко всему циклу. Единственное религиозное стихотворение
среди остальных чисто светских, оно, очевидно, и должно было стать последним.
Строки Шекспира, как и вышеприведенные строки Пастернака, не требуют продолжения.
То, что сонет оказался совсем в другом месте, - одна из загадок этого, быть
может, самого запутанного и таинственного произведения Шекспира.
Примечания
1. Шекспир У. Сонеты / Пер. и комм. А. Шаракшанэ.
М., 2008. С. 340 (вместо повтора слов из первой строки у Шаракшанэ стоит многоточие).
Подстрочный перевод сонета в дальнейшем цитируется по этому изданию.
2. См.: Shakespeare’s Sonnets edited by Stephen.
L., 1977.
3. Arnold J. Life Conquers Death. Grand Rapids,
2007. P. 112.
4. Shakespeare’s Sonnets edited by Katherine
Duncan Jones. L., 1997. P. 146.
5. Sayce O. Chaucer’s «Retractions»: The
Conclusion of The Canterbury Tales and its Place in Literary Tradition //
Medium Aevum 20 (1971). P. 233.
