(Радищев А. Путешествие из Петербурга в Москву. - М., 1981. - С. 5-34)
Однажды в середине июня 1790 года ходивший по Гостиному двору доктор, "профессор
повивального искусства", зашел в одну из центральных лавок Невской линии - №
16, где торговали книгами. Эту лавку профессор знавал издавна, ибо здесь продавались
и его собственные сочинения. Хозяином в ней теперь был крупнейший московский
книгопродавец Тимофей Полежаев, а приглядывал за нею в Петербурге переселившийся
сюда Иван Глазунов - брат полежаевского зятя. Однако у Ивана, помимо двух собственных
лавок, на попечении была еще и соседняя лавка в Невской линии - № 15, тоже Полежаева.
Поэтому Полежаев принял компаньоном мелкого петербургского купца Герасима Зотова,
с которым доктор также был знаком.
Справившись о продаже своих книг, доктор взял одну из лежавших на прилавке.
На титульном листе ее значилось:
ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ ПЕТЕРБУРГА В МОСКВУ
"Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй".
Тилемахида, том 11, кн. XVIII, стих 514
________
1790
В САНКТПЕТЕРБУРГЕ
Сказано не так много, но глазу начитанного человека (а профессор читал немало)
эти немногие слова могли сказать о многом.
Прежде всего обращали на себя внимание первые слова титульного листа, заглавие.
Путешествия исстари любимы русским читателем еще с тех пор, как их называли
"хождения" и даже еще не "хождения", а "хожения". Бывали хожения по разным "святым
местам", а бывали - по торговым делам в заморские страны. Это самые старые из
путешествий - "путешествия географические". Худо ли, хорошо ли, авторы этих
сочинений, сами бывшие путешественниками, описывали виденное ими в дальнем пути,
в чужих краях.
Не так давно появились путешествия другого типа. Вот только в прошлой году
вышел на русском языке хороший роман "Путешествие Гумфрия Клинкера". В первой
части напечатано, что автор его - знаменитый английский писатель Фильдинг, а
во второй переводчик признался в ошибке: оказалось, что написан роман не Фильдингом,
а Смоллетом. Писатель тоже хороший, но опасный. В 1766 г. он напечатал еще одно
"путешествие" - "Путешествие по Франции и Италии". Какой уж тут "роман"! Бесправие,
угнетение, нищета французского народа - вот о чем это путешествие. Читаешь,
и ясно, что французская монархия стоит на краю гибели. И ведь верно: чуть меньше
года прошло, как французская чернь штурмом взяла Бастилию, Хорошо еще, что это
"просветительское путешествие" не переведено на русский...
Зато очень полюбилось "Сентиментальное путешествие" Стерна (от него и повели
свое наименование многочисленные "сентиментальные путешествия"). Пародируя Смоллета
и уходя от логического рассказа об увиденном, от изображения широкой панорамы
действительности, Стерн воспроизводит не столько сами жизненные ситуации, сколько
мимолетные индивидуальные переживания, причуды, "заблуждения сердца", возникающие
в связи с той или иной из этих ситуаций.
Географические, просветительские, сентиментальные путешествия - но ведь и
это еще не все. Не так давно добрый знакомец Василий Левшин вздумал писать фантастическое
"Новейшее путешествие" - сатирическую утопию в духе богопротивного Вольтера
и Монтескье, Хорошо, что вовремя спохватилась цензура, а то кто знает, до чего
договорился бы вольнодумец! Хорошо, что теперь взял его в руки Николай Иванович
Новиков: недавно Левшин перевел для него "Словарь ручной натуральной истории",
издание полезное для испытателей естества, аптекарей, купцов, - все лучше, чем
сочинять сатиры на русскую жизнь.
А это что за книга? Судя по заглавию - путешествие реальное, взятое из русской
жизни. Но о каком чудище говорится в книге? Для чего автору понадобился именно
этот эпиграф?
Кстати, кто он, автор? На книге вопреки недавнему установлению имени автора
нет, не обозначена и типография. А ведь было указано, чтобы типография, которая
печатает книгу, обязательно была названа на титульном листе. Впрочем, не все
еще привыкли к новому порядку, может быть, здесь простой недосмотр?
Но где обязательное разрешение полиции? Где фраза "С дозволения Управы благочиния"
(или "С указного дозволения"), которую издатель обязан выставлять на титульном
листе в знак того, что книга прошла цензуру? На титульном листе ее нет, хотя
она должна быть именно здесь, а без нее книгу просто нельзя пускать в продажу.
А, вот - на последней, 453-й странице книги значится: "С дозволения Управы
благочиния". Это уже подозрительно: ведь закон велит помещать эту надпись на
титуле. А в сочетании с отсутствием имени автора и названия типографии и вовсе
"сумнительно". Уж не противно ли закону и властям это "Путешествие"?
Зотов об авторе не знает или только прикидывается несведупщм. Купив книгу,
профессор отправился домой. Отыскав поэму В. К. Тредиаковского "Тилемахида",
напечатанную в 1766 г., стал выяснять смысл эпиграфа. Сама поэма - о похождениях
Телемака, сына Одиссея; в течение многих лет он ищет отца, не вернувшегося из
похода против Трои. А в XVIII песне поэмы описывается ад, где Телемак видит
мучения злых царей. В качестве одного из мучений им подносят два зеркала. В
зеркале Лести они видят себя такими, какими изображали их при жизни льстецы:
чем хуже царь, тем он выглядит прекраснее, ибо "злых паче боятся", да и сами
они "желают бесстыдно подлых ласкательств". А второе зеркало - Истины - отражает
их подлинный облик, более страшный, чем самые ужасные чудовища, в том числе
стоглавая Лернейская гидра и охраняющий ад пес Кервер (т. е. Цербер) - "чудище
обло, озорно, огромно, с тризевной и лаей" (т. е. с тремя пастями и глоткой).
Но ведь неизвестный автор вынес на титульный лист книги иную строку: "стозевно
и лаяй" (лающее). Это значит, что он объединил два чудовища в одно. Что же это
за двуединое чудище, о чем повествует книга, действие которой развертывается
на пути из Петербурга в Москву?..
С трепетом душевным читал доктор книгу, в которой автор жестоко обличал двуединое
чудище - российское самодержавие и крепостничество, неразрывно связанные друг
с другом. Нашел он и метод "двух зеркал", наиболее прямолинейно использованный
в главе "Спасская Полесть", а в других главах усмотрел противопоставление внешности
- действительному облику человека, сущности явления. С трепетом же чувствовал,
как убедительно автор доказывает неизбежность революции в России. Революции,
а не стихийного восстания вроде восстания преданного анафеме со всех церковных
амвонов России Емельки Пугачева.
А вспомнив о Пугачеве, доктор припомнил и давний рассказ знакомца своего Данилы
Самойловича - можно сказать, сокашника по Киевской академии. Оба учились в Страсбурге
акушерству, оба (Самойлович раньше) служили в Санкт-Петербургском адмиралтейском
госпитале... Самойлович как-то по секрету рассказал, что вскоре после появления
Пугачева, объявившего себя Петром Федоровичем, он написал матушке-императрице
прошение, в котором предлагал, как верный слуга ее величества, "употребить себя
для всеобщего блага". "Авось-либо я, - писал императрице Самойлович, - своим
медицинским искусством могу доказать отечеству верность и тем восстановить тишину
всеобщую от бунтующих, лиша жизни первейшего зачинщика сего бунту". Однако статс-секретарь
Козицкий даже не оповестил императрицу о намерении лекаря убить Пугачева, а
от своего имени ответил ему, что предложение Самойловича "приводит в страх и
ужас человечество".
Но евтор "Путешествия" - не Пугачев, не самозванец, претендующий на трон самодержцев
всероссийских. Нет, он хуже: он царям грозит плахою и доказывает неизбежность
в России революции, крушения самодержавия.
Поразмыслив, доктор отправился с книгой к полицейскому приставу своей части,
а частный пристав немедля передал книгу самому Никите Ивановичу - петербургскому
обер-полицеймейстеру Рылееву [1].
Рылеев незамедлительно отправил в лавку Зотова чиновника, и тот добыл для
Управы благочиния два экземпляра. На вопрос же, исподволь заданный Зотову, откуда
книга, купец сослался на какого-то приезжего.
Однако для опытных глаз анонимная книга особой загадки не представляла: ведь
книга набирается из литер, в у каждой крупной типографии литеры имеют свой рисунок.
"Путешествие из Петербурга в Москву" напечатано было литерами крупнейшей петербургской
типографии Шнора, и к Шнору тоже был отправлен чиновник. Из объяснения типографщика
выяснялось, что книгу печатал управляющий санкт-петербургской таможней А. Н.
Радищев, который доныне еще не расплатился за купленные в долг печатный станок
и литеры...
Пока Рылеев негласно устанавливал происхождение криминальной книги, она очутилась
в руках императрицы. В ночь с 25 на 26 июня она прочла 30 страниц - и ужаснулась.
Утром она начала выяснять у придворных: кто сочинял и печатал возмутительную
книгу, и, не получив ответа, послала из Царского Села за Рылеевым. Обер-поллцеймеистер
признался в том, что "Путешествие" прошло цензуру, причем подписал его к печати
лично он, Рылеев, и назвал имя автора - Радищев. Этого человека императрица
прекрасно знала с давних пор.
В 1762 г. тринадцатилетний (он родился в 1749 г.) дворянский сын Александр
Николаевич Радищев был зачислен в Пажеский корпус и в течение четырех лет постоянно
находился у нее на глазах. В 1766 г. она собственноручно включила его в число
наиболее образованных пажей для отправки в Лейпциг - учиться в университете
юридическим наукам, чтобы в дальнейшем занять одно из руководящих мест в сенате,
"хранилище законов", как любила называть это учреждение Екатерина II. Правда,
из "хранилища" Радищев сбежал через год после зачисления, но впоследствии он
прекрасно проявил себя в качестве фактического управляющего санкт-петербургской
таможней (а так как через нее проходило 9/10 внешней торговли России, то Радищев
практически был одним из руководителей ее). Лишь два месяца назад, в апреле,
она сама подписала указ о формальном назначении его на этот пост. И вдруг -
слухи об авторстве криминальной книги!
Но хотя Радищев слишком крупная фигура, чтобы быть бунтовщиком, слухи проверять
тоже надо, И Екатерина приказывает отправить начальнику Радищева графу A, Р.
Воронцову запрос, чтобы он негласно выяснил, имел ли Радищев отношение к книге.
Между тем Рылеев, вернувшись в Петербург, велел арестовать Зотова, который
при новом допросе назвал Радищева. 30 июня был взят под стражу и сам автор "Путешествия".
Перед арестом он успел надежно спрятать рукописи и приказал сжечь основную часть
тиража. Предвидя участь, которая ожидала крамольную книгу, сам автор избавил
ее от рук палача.
На допросах в страшной Тайной канцелярии (так по старой памяти именовали в
разговорах Секретную экспедицию Первого департамента Сената, которая ведала
политическими преступлениями) перед "самим" Степаном Ивановичем Шешковским,
которого современники называли не иначе как "великим инквизитором России" и
"кнутобойцей", Радищев твердо держал принятую на себя с самого начала следствия
роль.
А роль эта была очень трудной, ибо ответить правду на вопросы Шешковского
Радищев не мог и не желал. "Великого инквизитора России" прежде всего интересовало,
с какой целью написана книга, были ли соучастники и помощники у Радищева, имел
ли он сообщников-единомышленников, как далеко простиралось его влияние на помощников.
Затем арестованному предложили покаяться в содеянном.
Предупрежденный до ареста Воронцовым, какую линию следует избрать на следствии,
Радищев написал повинную, в которой признавал, что "изречения книги... дерзновенны",
говорил о "заблуждении", взывал к милосердию. Главного же, чего от него требовали,
он не сделал - не назвал имен единомышленников и помощников. Тем самым он прочно
скрыл их не только от Екатерины и Шешковского, но и от будущих поколений, от
нас. Принимая всю вину на себя, Радищев прикидывался наивным человеком, заявлял,
что сочинял только из желания "прослыть остроумным писателем" и ...разбогатеть:
"зная, сколь великий барыш многие получают, вознамерился завести у себя типографию".
Доводы были по меньшей мере странны (чтобы не сказать - смешны), а императрицу
они нимало но убедили. В самом деле: разбогатеть - купив в долг станок и шрифты,
напечатав половинным тиражом одну-единственную книгу (о другой в начале следствия
известно не было), пустив к тому же в продажу всего 26 экземпляров! Прославить
себя - выпустив книгу без имени автора!
7 июля Екатерина кончила писать обстоятельные замечания на "Путешествие").
Эти замечания и экземпляр "Путешествия" с многочисленными пометками императрицы
были переданы Шешковскому - как руководство в следствии и основание для приговора.
Участь автора книги была фактически предрешена в замечаниях. Обвиняя Радищева
в "злобе", "злости", "злословил", "неблагодарном сердце", отмечая на страницах
"Путешествия" "брани и ругательства", Екатерина не скрывала своего гнева.
Преамбула к замечаниям уже содержит в себе приговор, а далее, в замечаниях
к отдельным главам и страницам, подчеркнуты моменты, еще более отягощающие вину
писателя: "Учинены вопросы те, по которым теперь Франция разоряется", "царям
грозится плахою", "надежду полагает на бунт от мужиков" и т. д.
Писатель на следствии применил единственно возможную тактику - признал себя
виновным, но обвинение в "злобе", в склонности "ко злости", выдвинутое императрицей,
он неизменно отрицал. Составляя ответы на "вопросные пункты", в основу коих
были положены замечания Екатерины, Радищев временами винился, временами изворачивался,
изображая себя сторонником просвещениой монархии, но временами сумел остаться
верным тому, о чем писал в книге.
"Покаяние" Радищева в застенках Петропавловской крепости было вынужденным,
и об этом он ясно сказал два года спустя: "Я признаюсь в превратности моих мыслей
охотно, если меня убедят доводами лучше тех, которые в сем случае употреблены
были".
24 июля Палата уголовного суда вынесла Радищеву смертный приговор. 7 августа
Сенат фактически отменил ему смертную казнь. Приговор Сената гласил: так как
Радищеву по вине его мало только лишь одной смертной казни, то наказать его
еще и кнутом; но поскольку как дворянин Радищев телесному наказанию не подлежит,
то и сослать его до исполнения наказания в Нерчинск. То есть, не решившись прямо
противоречить многочисленным законам, по которым Радищев подлежал смертной казни,
сенаторы прибегнули к "судейскому крючкотворству", с помощью которого их приговор
сохранял писателю-революционеру жизнь. Екатерина так и поняла решение сената
и обиделась. Выслушав 11 августа доклад "с приметною чувствительностию" (так
описал ее поведение в своем тайном дневнике статс-секретарь Храповицкий), она
приказала передать дело в Государственный совет, причем потребовала прибавить
к длинному перечню "вин" Радищева нарушение присяги и намекнула на закон об
"оскорблении величества" (самое страшное политическое обвинение в XVIII веке!).
Оба обвинения предусматривали смертную казнь. Теперь не было никаких сомнений
в том, какого приговора добивается преступному писателю сама императрица всероссийская.
Государственный совет, рассмотрев 19 августа приговор Сената в соответствии
с указанием императрицы, добавил к перечню "вин" Радищева: "...сочинитель сей
книги, поступая в противность своей присяге и должности, заслуживает наказание,
законами предписанное", не уточнив, какого именно наказания заслуживает смелый
писатель.
Почти три недели после этого широкие круги Петербурга ожидали решения Екатерины
II. Сам Радищев, наглухо изолированный от внешнего мира и еще 25 июля написавший
завещание, со дня на день ждал смертной казни.
8 сентября 1790 г. состоялось торжественное празднество в честь заключения
мира со Швецией. В этот воскресный день Радищеву был объявлен указ императрицы,
которым смертная казнь заменялась десятилетней ссылкой. Мотивировано смягчение
приговора было амнистией, "вожделенным миром со Швецией".
Почему Екатерина заменила смертный приговор, вынесения которого она же сама
столь настойчиво добивалась, ссылкой и притом в виде амнистии? Тут надо иметь
в виду, что едва ли не более всего задела лично императрицу оценка, данная в
"Спасской Полести" весьма многочисленным при Екатерине II амнистиям: "Подвиг
мой, коим в ослеплении моем душа моя наиболее гордилася, отпущение казни и прощение
преступников, едва видны были в обширности гражданских деяний". Об этих страницах
книги императрица с гневом писала: "...опорочивается действие милосердия...
Покрыта бранью и ругательством и злостным толкованием, злодейство сие распространилось
на следующие страницы..."
Столь остро восприняв рассуждения Радищева об амнистиях, по-видимому, Екатерина
по-своему - тонко, умно и чисто по-женски - отомстила писателю. Добившись вынесения
смертного приговора и выдержав осужденного в неизвестности, она подвела его
под амнистию, то есть заставила лично пережить то, что Радищев как писатель
осудил.
В тот же день, 8 сентября, Радищев был отправлен в ссылку.
Что же это за книга, за которую писатель - впервые в России - был подвергнут
аресту, суду, смертному приговору и заменившей его ссылке?
На титульный лист книги, столь много говоривший читателю XVIII века, мы уже
обратили внимание, взглянув на него глазами начитанного современника. А дальше
следует посвящение "А. М. К.", где писатель буквально с первых же строк вступает
в идеологический спор с одной из самых влиятельных в Европе (в России, впрочем,
тоже) группировок -- с масонами.
"Обратил взоры мои во внутренность мою - и узрел, что бедствии человека происходят
от человека, и часто оттого только, что он взирает непрямо на окружающие его
предметы". Уже с этих слов Радищев начинает антимасонскую полемику по самым
основным проблемам. Как просветитель-материалист, Радищев полагает, что человек
зависит от внешних условий и обстоятельств. Помочь людям познать истину, научить
их "взирать прямо" на "окружающие предметы", то есть действительные причины
зла, - долг писателя и цель книги Радищева. Эти мысли полемичны по отношению
к воззрениям масонов (и в том числе А. М. Кутузова, к которому обращено посвящение,
но о расхождении во взглядах сказано уже в первом абзаце), считавшим, что причиной
зла, царящего в мире, является эгоистическая природа человеческого характера,
а не общественное устройство, не внешние обстоятельства.
А в последних строках посвящения Радищев выступает уже совершенно открыто:
"Но если, говорил я сам себе, я найду кого-либо, кто намерение мое одобрит...
кто состраждет со мною над бедствиями собратии своей, кто в шествии моем меня
подкрепит, - не сугубой ли плод произойдет от подъятого мною труда". Трудно
(пожалуй, даже невозможно) было бы яснее заявить об агитационной, открыто пропагандистской,
прямо публицистической задаче, которую преследует его книга: привлекать не только
"сочувственников", но и единомышленников. В этих строках посвящения писатель
раскрыл себя, свой публицистический замысел до предела, но только здесь, ибо
дальше, с главы "Выезд" начинается уже само путешествие в "Путешествии", повествование
о котором ведет не автор, а герой-Путешественник.
Тема и цель книги определили жанр: "путешествие", путевые записки позволяли
ввести такое количество материала - эпизодов, встреч, образов, рассуждений,-
часть которого была бы лишней, попросту обременяла бы произведение о повествовательной
фабулой. Отказавшись от фабулы, условно скрепляющей главы, Радищев крепко спаял
книгу внутренней логикой, создал произведение поистине о "железной" композицией.
Построение книги, последовательность эпизодов и глав полностью определяется
публицистической мыслью писателя, а не, допустим, логикой эволюции художественного
характера или развитием какой-то конкретной событийной интриги. Именно развитие
публицистической мысли влечет для писателя необходимость постановки данного
эпизода в том, а не ином месте книги, и благодаря этому читатель должен повторять
все изгибы и извивы авторской мысли, буквально не имея возможности ни на один
момент отвлечься от нее. Из-за такой "жесткой" конструкции главные вопросы ставит
и главные выводы делает с абсолютной неизбежностью сам читатель. Такая ситуация
чрезвычайно важна, ибо именно она выводит произведение Радищева за пределы "чистой"
(например, даже философско-политической) публицистики, где ставит вопросы и
отвечает на них автор, и делает "Путешествие из Петербурга в Москву" явлением
публицистики художественной.
В таком взаимодействии пары "писатель - читатель" заключается главный ответ
на вопрос, почему "Путешествие" - выдающийся факт русской художественно-публицистической
литературы и не принадлежит ни к "чистой" публицистике, ни к "чистой" беллетристике.
Этот основной, определяющий момент дополняется вторым существенным элементом:
постоянными обращениями к читателю, причем двуединая - художественная и публицистическая
- природа книги постоянно обусловливает двойную направленность их. В художественной
структуре книги эти обращения Путешественник адресует своему другу; в публицистической
же ее ткани это автор говорит непосредственно с читателем. В свете этого понятной
становится "условность" инициалов "А. М. К.", поскольку реальный A. M. Кутузов
отнюдь не разделял воззрений А. Н. Радищева. А. М. К. в книге такой же литературный
персонаж, как и сам Путешественник, который, отражая общественно-политические
воззрения автора, вовсе не является автобиографической копией.
Третий публицистический, но по отношению к главному тоже дополнительный элемент
- это регулярное включение в художественную ткань повествования якобы "чужих
произведений", причем произведений, крайне прочно связанных именно с публицистической,
риторической традицией: "наставление отца детям" ("Крестьцы"), два "проекта
в будущем" - типичные царские манифесты по форме ("Хотилов" и "Выдропуск"),
"Краткое повествование (не история! - В. 3.) о происхождении ценсуры" ("Торжок"),
ода - наиболее яркий стихотворно-публицистический жанр ("Тверь"), "Слово о Ломоносове"
("Черная грязь"), не говоря уже о многочисленных "речах" (очень распространенный
публицистический жанр) - рассказах встречных персонажей и самого Путешественника
("Чудово", два в "Спасской Полести", "Новгород", "Подберезье", "Бронницы", "Зайцово",
"Вышний Волочок", "Торжок", "Медное", "Тверь", "Городня"). Наконец, вершина
русской сатиры XVIII века - блистательный "сон" (третья часть "Спасской Полести"),
принадлежащий к жанру, весьма популярному в литературе столетия.
Но то обстоятельство, что рассказ водет не автор-писатель, а Путешественник,
человек со своей биографией (пусть, как нам теперь известно, во многом совпадающей,
но во многом и расходящейся с реальной жизненной судьбой Радищева), - именно
это обстоятельство столь же решительно выводит "Путешествие" из сферы документальной
публицистики в царство литературы ("поэзии", кан любили говорить в XVIII столетии),
в царство художественного вымысла, творческой фантазии.
Подобно двойному "адресату" в "Путешествии из Петербурга в Москву" есть своеобразный
двойной "автор": пишет книгу и ведет мысль Александр Николаевич Радищев, а рассказывает
и ведет за собой эмоции читателя безымянный Путешественник.
"Выезд". Раздумья человека, простившегося с близкими. Тяжелый сон. К счастью,
рытвина, "случившаяся на дороге", пробудила героя.
Первая станция - София. "Привезший меня извозчик извлек меня из задумчивости.
- Барин-батюшка, на водку! - Сбор сей хотя и не законной, но охотно всякий его
платит, дабы не ехать по указу. - Двадцать копеек послужили мне в пользу".
Ямщик требует, а Путешественник дает двадцать копеек сверх уплаченных прогонов.
Что такое двадцать медных (как подчеркнуто далее) копеек? Мелочь, пустяк, но
с этого пустяка в самых обыкновенных человеческих отношениях и в нижайших сферах
государственного организма начинается тема, определяющая структуру первых глав
"Путешествия" от "Софии" до "Спасской Полести", - тема закона и беззакония.
В "Софии" закон нарушают все: ямщик, незаконно требующий на водку; почтовый
комиссар, не желающий выполнять своих законом определенных обязанностей: принять
плату за лошадей, вписать подорожную в книгу, отрядить очередных ямщиков; софийские
ямщики, без приказания непосредственного начальника запрягающие лошадей в надежде
получить в дальнейшем соответствующую "мзду" от путешественника; наконец, сам
Путешественник, незаконно (это прямо сказано в тексте!) дающий мелкую бытовую
взятку я столь же незаконно (без приказания почтового комиссара и уплаты прогонов)
уезжающий из Софии.
Не менее беззаконно готов действовать стряпчий из "Тосны", могущий, как совершенно
ясно из текста, любому проходимцу сочинить родословную "от Владимира Мономаха
или от самого Рюрика". Мелочь? Нет, куда более крупное беззаконие, чем у персонажей
"Софии": ведь в XVIII веке с родовым дворянством связано право владеть крепостными.
Не столь уж безобиден этот стряпчий кз "Тосны", каким он может показаться читателю
XX столетия. И не случайно сразу после этого стряпчего (вкупе с темой дворян,
покупающих себе родословные) писатель заводит речь о крепостном праве.
Беззакония творят или "беззаконно" действуют не только отдельные лица - целые
общественные сословия живут "вне закона". В главе "Любани" Радищев вводит понятие
"закон" в его соотнесении с основными (с точки зрения просветительской философии)
правами человека.
Эти "права", присущие человеку "от природы" и потому неотъемлемые, по мнению
Радищева: "личная сохранность" (в том числе, разумеется, самая жизнь человеческая),
"личная вольность", "собственность". В "Любанях" выясняется, что русские законы
даже способствуют отъятию у человека и целых сословий "вольности" и "собственности".
Что же касается до "личной сохранности" (или, как в другом месте определял Радищев
эту "естественную обязанность" человека - "искати своего сохранения"), то с
ней связан эпизод с Петрушкой и вывод, очень важный для дальнейшего повествования:
"Если я кого ударю, тот и меня ударить может".
Понятно, почему именно в конце "Любаней" Путешественник отказывается признать
"законом" то, что творится в России: "А кто тебе дал власть над ним? - Закон.
- Закон? И ты смеешь поносить сие священное имя?" Эта патетическая тирада вовсе
не является доказательством каких бы то ни было "либеральных" заблуждений Путешественника,
ибо он отказывается дать "священное имя" естественного закона, "закона природы",
- гражданским узаконениям, на которых зиждется крепостное право.
В "Чудове" ситуация усугубляется тем, что выясняется: существующие законы
государства не обеспечивают "личной сохранности" - элементарного права людей
на жизнь. "Но в должности ему не предписано вас спасать", - сказал "некто" (видимо,
важная персона) в ответ на жалобы Ч. в адрес систербецкого (сестрорецкого) начальника.
И так понятно, что речь идет о законах, но в ранних редакциях книги это было
абсолютно ясно: "Но в законе сего не написано".
"Спасская Полесть" - кульминация темы закона и беззакония, здесь обе ипостаси
этой проблемы доведены до предела. В первой частя главы показано, что беззаконие
охватывает все ступени государственного организма - от мелкого чиновника-"присяжного",
рассказчика "сказки", и губернского казначея (должность достаточно большая)
до вершителей судеб всех подданных империи - наместников. Во второй части главы
выясняется, что государственные законы не только не способствуют "личной вольности",
"собственности", "сохранности", но более того: при помощи "законов" (реальных
узаконений Российской империи) можно отнять и собственность, и вольность, и
самую жизнь (у "несчастного" - купца-дворянина отбирают имение, его жена и ребенок
умирают, сам он бежит от ареста).
Таким образом, оказывается: с одной стороны, существующие законы нарушают
все, в стране царит всеобщее беззаконие, с другой - сами законы Российской империи
являются узаконенным беззаконием с точки зрения концепции "естественного права"
и "общественного договора".
И сразу же в этой главе Радищев обращается к главному, можно сказать, ключевому
пункту просветительской философии - проблеме "просвещенного монарха".
В "сне" сидящий на престоле монарх "милосерд, правдив, закон его для всех
равен, он почитает себя первым его служителем. Он законодатель мудрый, судия
правдивый, исполнитель ревностный, он паче всех царей велик, он вольность дарует
всем". Это - перифраз "Наказа" Екатерины II и ее постоянных заявлений в манифестах
и указах. В то же время вместе с предшествующими похвалами самодержцу и последующими
его распоряжениями эта фраза рисует обяик такого государя, какого просветительская
философия XVIII века именовала "просвещенным монархом" и воцарение которого
представлялось им панацеей от социальных бед. Согласно теории "просвещенного
абсолютизма" такая монархия равнозначна конституционной или, по крайней мере,
монархии, ограниченной твердыми ("непременными" - по терминологии Д. И. Фонвизина)
законами, основанными на "естественном праве". Правящий при помощи подобных
законов "просвещенный монарх" отличается от самодержца, деспота, тирана, который
правит, руководствуясь собственной прихотью, желанием, без законов. Во Франции
идею просвещенпой монархии отстаивали и пропагандировали Монтескье, Вольтер,
Дидро, в России - Ломоносов, Сумароков, Новиков, Фонвизин, Державин и др. О
своей приверженности этой идее неоднократно заявляла Екатерина II.
Оперируя действительными фактами царствования Екатерины, Радищев создает образ
государя, обладающего всеми основными чертами, которые должен иметь "просвещенный
монарх". Тем и отличается "Путешествие" от многочисленных пронзведений, обличающих
дурных государей, царей-тиранов, что в нем иа престоле сидит такой монарх, о
котором издавна мечтала вся просветительская литература. Тем сильнее звучит
разоблачение вопиющих беззаконий во второй части "сна": раз подобное может твориться
при "просвещенном" государе, значит, не годится вся система единодержавного
правления, сам принцип монархии. И разумеется, нет никаких монархических иллюзий
у видящего сон Путешественника, ибо он я не сомневается в том, что кольца Истины
не "пребывало хотя на мизинце царей!".
То, что "Путешествие" направлено против принципа монархии, а не против личности
самодержца, прекрасно поняла самая пристрастная читательница книги (но для нас
в этом вопросе и самый важный свидетель) - императрица Екатерина II. "При всем
том, - писала она в замечаниях, - намерений порочить не могли и принуждены обратиться
на исполнение, следовательно, порочат общество, а не доброе сердце либо намерение
государя".
Но это-то и было для русской императрицы самым опасным, самым страшным. Женщина
умная и тонкий политик, она демонстративно допускала в литературе критику деспотизма
как не относящуюся к России а ей лично. Весьма показательна в этом отношении
история, разыгравшаяся в 1785 г. В Москве с огромным успехом была поставлена
трагедия Н. П. Николева "Сорена и Замир", наполненная крайне резкими антитираническими
монологами и тирадами. Московский главнокомандующий граф Я. А. Брюс (в 1790
г, в качестве уже петербургского главнокомандующего он принимал участие в деле
Радищева), пересмотрев рукопись, отчеркнул в ней много "криминальных" мест и
отправил императрице, требуя запрета трагедии. Екатерина ответила ему: "Удивляюсь,
граф Яков Александрович, что вы остановили представление трагедии, как видно,
принятой с удовольствием всей публикой. Смысл таких стихов, которые вы заметили,
не имеет отношения к вашей государыне. Автор восстает против самовластия тиранов,
а Екатерину вы называете матерью".
Но спустя восемь лет, в конце 1793 г., на Александровской площади в Петербурге
была публично сожжена рукой палача трагедия Я. Б. Княжнина "Вадим Новгородский".
Изображая борьбу непреклонных республиканцев с князем Руриком, драматург рисовал
его не злодеем, не тираном, а героем и хорошим монархом, и это оказалось столь
же неприемлемым для Екатерины II, как и радищевское "Путешествие". Однако Радищев
избавил свое детище от публичной казни, не дав в руки правительству достаточного
для позорного "спектакля" числа экземпляров книги...
Итак, первый цикл глав "Путешествия" подвел читателя к непреложному выводу:
виновна самодержавно-крепостническая система в целом. Значит, ее нужно изменить.
Но каким путем?
Сквозная тема поисков выхода, средств преобразования существующей действительности
организует второй цикл глав - от "Подберезья" до "Горояни". Радищев поочередно
рассматривает то или иное явление, на которое возлагали надежды определенные
круги или отдельные деятели России и Европы.
В "Подберезъе", полемизируя с Ф. В. Кречетовым, масонами и деятелями типа
О. П. Козодавлева, Радищев показывает необоснованность надежд на распространение
просвещения как на средство улучшения жизни, резко критикуя и официальную систему
образования, и пропагандировавшееся масонами духовно-религиозное просвещение.
В главе "Новгород" Радищев под этим углом зреяия рассматривает проблему торговли
и "третьего сословия", с развитием которых связывали свои надежды как русские
деятели (М. Д. Чулков, некоторые депутаты комиссии 1767 г., отчасти Н. И. Новиков,
Д. И. Фонвизин и др.), так и европейские мыслители особенно. Что касается российского
третьего сословия - купечества, по мысли Радищева, то на карпов дементьичсй,
благоденствующих под крылышком самодержавия, всерьез никаких надежд возлагать
нельзя. Торговля же вообще, когда-то при "народном правлении" бывшая "причиною
возвышения" Новгорода, в настоящее время, в самодержавной России - лишь благоприятная
почва для личного обогащения всякого рода жуликов.
Полемизируя с теми, кто возлагал надежду на бога, на "второе пришествие" Христа,
на установление "рая божьего" на земле, писатель в "Бронницах" заставляет Путешественника
в воображении своем услышать голос бога: "Чего ищеши, чадо безрассудное? Премудрость
моя все нужное насадила в разуме твоем и сердце". Бог в понимании Радищева-деиста
- своего рода "пружина", давшая "первый мах" в творении мира (см. "Слово о Ломоносове"),
но в дальнейшем надеяться на его вмешательство в земные дела нечего. "Все нужное"
человеку в радости и в горе заключено в нем самом, в его разуме и сердце. Отсюда
с полной непреложностью читатель подводится к выводу, что люди сами могут и
должны быть творцами своего счастья, что, иначе говоря, надежды на изменение
существующего порядка следует возлагать на самих людей.
Многие прогрессивные мыслители, обличая общественную несправедливость, возлагали
надежды на личную добродетель судей, шире - на бескорыстно исполняющих свой
долг чиновников (А. П. Сумароков, Н. И. Новиков, Д. И. Фонвизин, М. Н. Муравьев,
Г. Р. Державин и др.). Уже после выхода "Путешествия" из печати сущность таких
воззрений была лаконично сформулирована В. В. Капнистом в комедии" "Ябеда":
...законы святы,
Но исполнители - лихие супостаты.
Рассказывая в "Зайцове" историю Крестьянкина, Радищев вступает в полемику
с лучшими людьми своего времени. Крестьянкин честен, бескорыстен, справедлив;
он безупречно выполняет свой долг, руководствуясь велениями рассудка, души и
сердца ("Имей душу, имей сердце - и будешь человек во всякое время", - писал
Фонвизин в "Недоросле"). Это личность, буквально во всем противостоящая окружающей
среде и вступающая с ией в активную борьбу. И. тем не менее он терпит крах.
Самое большее, что может сделать добродетельный чиновник, оставаясь на позициях
законности (которую он связывает с естественными правами человека) и не вступая
аа путь революционной борьбы, - это "удалиться жестокосердия" и выйти в отставку,
не желая быть участником в казни "невинных убийц". Одно бескорыстное исполнение
долга, одна личная добродетель Крестьянкина оказываются бессильными, ибо против
него выступают и подчиненные ему чиновники, и вышестоящие инстанции, правительство
в лице наместника.
В галерее "сочувственников" и единомышленников Путешественника Крестьянкин
- один из самых сильных, ибо он не боится вступить в борьбу, по существу, со
всем своим классом. Но, сочувственно рисуя Крестьянкина самыми светлыми красками,
Радищев подводит читателя к выводу о бессилии индивидуального протеста, бесплодности
(но вовсе не бессмысленности!) индивидуальной борьбы. В то же время, одобряя
и оправдывая устами Крестьянкина убийство асессора и его сыновей, Радищев недвусмысленно
говорит и о бесполезности коллективного стихийного крестьянского "мщения", ибо
оно ничего не меняет в самой структуре общества, а на место убитых угнетателей
становятся другие, ничем от прежних не отличающиеся.
С первой трагической частью "Зайцова" прямо и непосредственно связан кажущийся
вставным комический эпизод-письмо о свадьбе барона Дурындина. Добродетельному
и благородному чиновнику Крестьянкину противопоставлены в общественном и моральном
плане светская проститутка и сводня госпожа Ш. и старый развратник и мот барон
Дурындин. Крестьянкин терпит поражение и вынужден уехать в деревню - госпожа
Ш. и Дурындин благоденствуют в столице. Без Крестьянкиных существующее общество
отлично обойдется, "а без дурындиных свет не простоял бы трех дней", В результате
соотнесения двух частей смысл главы расширяется: в целом Радищев рассматривает
в ней проблему личной добродетели в бескорыстия (и как антитезу - личной недобродетели
и корыстолюбия) в соотношении с общественной структурой.
Сила воспитания - общее место для мыслителей эпохи Просвещения, и Радищев
посвящает ему особую главу - "Крестьцы". Устами крестицкого дворянина писатель
излагает основы своей системы педагогики, которая смело может быть названа системой
воспитания гражданина, борца. Но способно ли одно только воспитание преобразовать
мир? Как и в предыдущем случае, борец-одиночка окажется бессильным, и самое
большее, что он сможет сделать - это кончить жизнь самоубийством. "Се мое вам
завещание, - говорит крестицкий дворянин детям. - Если ненавистное счастие истощит
над тобою все стрелы свои, если добродетели твоей убежища на земли не останется,
если, доведенну до крайности, не будет тебе покрова от угнетения, - тогда воспомни,
что ты человек, воспомяни величество твое, восхити венец блаженства, его же
отъяти у тебя тщатся. - Умри".
Однако воспитание необходимо, ибо "язва разврата" охватила и высшее сословие
("Яжелбицы") и низшее ("Валдаи"). Тем не менее именно в низшем сословии, среди
свободных крестьян можно еще найти истинную добродетель ("Едрово").
В последней главе особо занимает Радищева вопрос о действенной силе красоты,
который по-разному ставили и решали как русские литераторы (М. Н. Муравьев,
Г. Р. Державин, затем Н. М. Карамзин, а много позднее Н. В. Гоголь и др.), так
и европейские (например, Шиллер), Революционность Радищева сказалась в решении
и этого вопроса: вполне разделяя убеждение в активной роли прекрасного, он показывает,
что в условиях самодержавно-крепостнической России сама красота нуждается в
защите.
Может быть, надежды следует возлагать на правительство, на реформы "сверху"?
Подобные взгляды были распространены достаточно широко (в значительной мере
они связаны с идеей "просвещенной монархии"), и Радищев посвящает этой проблеме
три главы - "Хотилов", "Выдропуск" и "Медное", связанные одним персонажем. Те
бумаги, которые читает в этих главах Путешественник, якобы принадлежат перу
его друга, "гражданина будущих времен" (как недавно установлено, это выражение,
по всей вероятности, взято Радищевым из трагедии Шиллера "Дон Карлос"; это-самохарактеристика
маркиза Позы). Хотиловский "проект" посвящен освобождению крестьян, "проект"
в "Выдропуске" - уничтожению придворных чинов, а шире - восстановлению "равенства
во гражданах". Оба "проекта в будущем" написаны в форме манифестов от лица некоего
монарха, который будет править страной в XIX веке.
Верил ли сам писатель в возможность реформ "сверху"? Радищев был трезвым мыслителем
и не исключал такого исторического поворота в судьбах России. Но эта Россия
будущего (в которой только и станут возможными реформы) не имеет ничего общего
с самодержавным государством XVIII века. Об этом с полной определенностью свидетельствуют
первые абзацы хотиловского "проекта", из которых ясно, что речь идет именно
о новой России. Конкретные черты социального уклада новой, будущей страны перечисляются
автором "проекта", и они никак не характерны для российской действительности
конца XVIII столетия: в этой новой России науки, искусства и ремесла возведены
до высочайшей степени совершенства (ср. суждения Радищева о современном их состоянии
в "Спасской Полести"); человеческий разум "возносится везде к величию", не встречая
препятствий (см. о цензуре в "Торжке") и не будучи скован заблуждениями (см.
"Подберезье"); нет религиозных распрей, существует свобода вероисповедания (см.
"Торжок"); законы основаны на разуме и науке (на неразумность существующих законов,
путаницу в них, несоответствие основам естественного права Радищев указывал
неоднократно: см. "Любани", "Чудово", "Спасскую Полесть", "Новгород", "Зайцово"
и мн. др.); граждане равны перед властями, "равенству в имуществах" соответствует
"ясность в положениях о приобретении и сохранении имения", частная собственность
неприкосновенна и "всеми свято почитаема" (см. "Любани", вторую часть "Спасской
Полести" и др.); в этом государстве будущего царит внутренняя тишина (см. "Зайцово",
"Едрово" и др.), оно не имеет внешних врагов (а во время завершения и издания
"Путешествия" Россия воевала с Турцией и Швецией, очень напряженными были отношения
с Пруссией и т. д.).
Иначе говоря, для того чтобы стал возможным путь реформ "сверху", нужны определенные
социальные и политические условия, обусловленные историческим развитием страны.
В современной Радищеву России этих условий нет, и это ясно и самому писателю,
и "гражданину будущих времен", и Путешественнику. Недаром он замечает, что "проекты"
его друга "некстати нынешним временам и оным несоразмерны". Можно ли упрекать
писателя и его героев в "либерализме" за то, что они допускали возможность реформ
"сверху" (кстати, в реальней истории России в 1861 г. крепостное право было
ликвидировано именно так)? Конечно, нет, тем более что, как выясняется далее,
симпатии Радищева и Путешественника отданы идее "народной революции" я к ней
же приходит "гражданин будущих времен".
Дабы читатель, воспаря мыслями к будущему, не слишком уходил от реальности,
Радищев разделяет два утопических "проекта" омерзительной картиной настоящего
- еще одним аспектом крепостнической эксплуатации, рассказом о "процветающем"
за счет самого тяжелого угнетения крепостных хозяйстве "господина некто" {"Вышний
Волочок").
Надежды на силу печатного слова, на воздействие литературы разрушаются в "Торжке"
обстоятельной критикой существующей русской цензуры, которую дополняет исторический
очерк цензуры в мировой литературной практике. Ведущий рассказ в этой главе
"порицатель цензуры" на огромном материале показывает, что подлинной свободы
слова не было ни в древних республиках и единодержавных правлениях, ни в современных
деспотических государствах, ни в "просвещенных монархиях" (России, Пруссии,
Дания, Австрии). Возможна она только в странах, прошедших через революцию (Англия,
Америка). Другими словами, надежды на воспитующую и преобразующую сипу печати
иллюзорны, поскольку сама свобода слова - результат революции.
Наконец, в "Медном" автор записок о продаже крестьян - "гражданин будущих
времен" (чьи записки читает Путешественник) делает прямой вывод: "Свободы...
ожидать должно... от самой тяжести порабощения". Процитировав эти слова, Екатерина
прокомментировала их: "То есть надежду полагает на бунт от мужиков". Однако
еще в "Хотилове" Радищев устами "гражданина будущих времен" отрицательно
оценил царистские иллюзии крестьянства и основную слабость восстаний ("бунтов")
типа Пугачевского видел в том, что пугачевцы "искали паче веселие мщения, нежели
пользу сотрясения уз", то есть стремились к отмщению господам, а не к уничтожению
самодержавия и, крепостничества, которые в сознании писателя были неразделнмы.
Отсюда понятно, что конечный вывод "Медного" подводит читателя к мысли о народной
революции, а не "мужицком бунте".
"Тверь" - кульминационная глава второго цикла, потому что именно здесь писатель
обосновывает мысль о наиболее реальном пути преобразования действительности
- революционном.
Неизбежность народной революции - сознательного и целенаправленного действия
(а не стихийного восстания) - основная идея оды "Вольность".
Как самостоятельное произведение "Вольность" была написана около 1784 г.,
гораздо раньше "Путешествия". В основе ее сюжета лежат общепросветительские
теории естественного равенства людей, естественного права и общественного договора,
переосмысленные Радищевым в революционном духе. В сущности, "зародыш" будущей
концепции оды заложен в радищевском примечании к слову "самодержавство", включенном
в перевод "Размышлений о греческой истории" французского просветителя Мабли
(перевод Радищева вышел в свет в 1773 г.). Как и другие просветители, Мабли
разделял единодержавную форму правления на два типа: монархию (или просвещенную
монархию) и деспотизм. Переведя слово "деспотизм" как "самодержавство", Радищев
отсылает читателя к обширному примечанию, разъясняющему это понятие:
"Самодержавство есть наипротивнейшее человеческому естеству состояние. Мы
не токмо не можем дать над собою неограниченной власти; но ниже закон, извет
общин воли, не имеет другого права наказывать преступников опричь права собственный
сохранности. Если мы живем под властию законов, то сие не для того, что мы оное
делать долженствуем неотменно; но для того, что мы находим в оном выгоды. Если
мы уделяем закону часть наших прав и нашея природныя власти, то дабы оная употребляема
была в нашу пользу; о сем мы делаем с обществом безмолвный договор. Если
он нарушен, то и мы освобождаемся от нашея обязанности. Неправосудие
государя дает народу, его судии, то же и более над ним право, какое ему дает
закон над преступниками. Государь есть первый гражданин народного общества".
Детальная разработка этой теории в революционном духе и составляет сюжет оды
Радищева. "Дар небес благословенный, Источник всех великих дел", вольность родилась
вместе с человеком. Человек в "естественном состоянии" не знает никаких ограничений;
закон, по которому он живет, - его собственная воля, желания. Но ради своей
пользы, ради собственной выгоды люди объединяются в гражданские общества, добровольно
отказываясь от неограниченных желаний и возлагая на себя обязанность соблюдать
определенные законы, зиждущиеся на естественном праве. В народе возникает "общая
власть" - "соборный всех властей удел", - способствующая процветанию первых
гражданских обществ, законы которых равно распространяются на всех граждан,
равно беспристрастны к любому члену общества. Но появляется "чудовище ужасно"
- религия, а с ней рабство и деспотизм; общество приходит в упадок, ибо религия
сковывает человеческий рассудок, царская власть подавляет волю.
Так продолжается до тех пор, пока не появляется "мститель" - человек, осознавший
неестественность угнетения, совместно ("союзно") осуществляемого религией и
царской властью:
Он молвит, вольность прорекая,
И се молва от край до края,
Глася свободу, протечет,
И вслед за свободным словом "возникнет рать повсюду бранна", восставший народ,
пользуясь природным правом мщения, судит даря как гражданина, нарушившего общественный
договор. Народ - созидатель всех благ земных, всех богатств государства, а царь,
возомнивший, что истнный "господь" он, а не народ, - "преступник, изо всех первейший",
достойный казни. А вместе с казнью венчанного преступника "светильник истины"
низвергает религию, и на основе естественного "закона природы" возникает царство
свободы, "Дух свободы" велик и созидателен, наступает всеобщее процветание,
захватывающее все области жизни - науку, искусства, хозяйство, организацию "рати
свободы", семейную жизнь.
Но людям свойственны страсти, они пробуждают жажду властвования, и вновь возникает
религия, раздоры приводят к гражданской войне, на новой основе возникает "мучительство",
деспотизм. "Таков есть закон природы; из мучительства рождается вольность, из
вольности рабство... На что сему дивиться, и человек родится на то, чтобы умереть...".
Но значат ли это, что положение безвыходно, что нет спасения, что деспотизм
будет воскресать неизменно, всегда, повсеместно?
Нет, отвечает Радищев, положение не безнадежно, но люди должны осознать, что
свобода - "дар благой природы", начертанный в человеческих сердцах извечно.
Обуздав "страсти", люди смогут установить царство свободы, но зависит это от
самих людей - и только от них самих.
Говоря о проблеме самодержавия, о русском государстве, Радищев вступает в
полемику с теорией Руссо, которую разделяли многие просветители. Руссо полагал,
что республиканская форма правления может существовать только в небольших по
размеру государствах, а для стран, занимающих большие территории, неизбежна
единодержавная форма правления. Размышляя о будущем отечества, Радищев предлагает
иную концепцию грядущего России - еще очень далекого грядущего, но неизбежного.
Наступит время, когда в огне гражданской войны громадное государство развалится
на части, которые объединятся в добровольный союз республик и раздавят самодержавие:
Из недр развалины огромной...
Возникнут малые светила;
Незыблемы свои кормила
Украсят дружества венцом,
На пользу всех ладыо направят
И волка хищного задавят,
Что чтит слепец своим отцом.
Но время это еще пе пришло, "не приспе еще година", власть еще долго будет
усиливаться, будет давить всякое свободное слово. И тем не менее "приидет
вожделенно время", когда наступит день свободы, день революции - "день, избраннейший
всех дней", который поэт сравнивает с первым днем творения мира, но мира нового,
мира свободного.
Подлинно новаторское произведение, ода "Вольность" явилась первым словом русской
революционной поэзии, а вместе с тем - и русской революционной публицистики.
Радищев долго колебался - как и в каком объеме включать оду в "Путешествие".
Поначалу он ввел в главу "Тверь" сплошной стихотворный текст из 28 строф, избранных
таким образом, что они составили цельное произведение. Однако громадное стихотворение
в 280 строк {в печати бы это заняло 14 страниц) заметно разрывало повествование,
и писатель в конце концов не дал сплошного текста стихотворения и уменьшил общий
объем оды и главы (а помимо "Вольности", в ранние редакции в эту главу входило
еще "песнословие", т. е. оратория, "Творение мира"), исключив ряд заключительных
строф оды. Вместе с тем писатель путем пересказа ввел ряд важных идей, выпавших
в сокращенной редакции "Вольности". В печатном тексте приведено всего 178 стихов
(из 540) полностью, но более или менее бегло охарактеризовано 50 строф.
Однако, подведя читателя к идее народной революции и обосновав ее неизбежность,
Радищев, собственно, не сказал о том, кем и как революция может осуществиться.
Сами крестьяне способны лишь на "мщение" ("Зайцово") или стихийное восстание
типа Пугачевского ("Хотилов"). К идее народной революции приходят лучшие люди
из дворян - сам Путешественник, автор "проектов" и записок в "Медном", автор
"Вольности" (и, возможно, "порицатель цензуры" из "Торжка"). Но найдут ли они
сами, непосредственно, общий язык с крестьянством? Радищев на этот вопрос отвечает
недвусмысленно отрицательно: и в начале, и в середине, и в конце путешествия
героя-дворянина не принимают ни крепостные, ни свободные крестьяне. Путешественник
ие может найти общего языка ни с пахарем в Любанях, ни с семьей Анюты в Едрове,
ни с крепостной крестьянкой в Пешках. Но он находит этот язык в разговоре с
рекрутом - крепостным интеллигентом в Городне: "Я прижал его к сердцу моему.
Лице его новым озарилось веселием. - Не все еще исчезло, ты вооружаешь душу
мою, - вещал он мне, - против скорби, дав чувствовать мне, что бедствие мое
не бесконечно". Отсюда ясна первостепенная важность данного эпизода в данного
персонажа в "Путешествия": образованные крепостные, осознавшие тяжесть неволи,
- вот та прослойка, которая сможет соединить революционную мысль передового
дворянства со стихийной реальной мощью крестьянства. Так завершается в "Городне"
встречей с крепостным интеллигентом тема поисков путей изменения существующего
уклада, начинающаяся с "Подберезья".
Но Радищев отлично сознает, что революции - дело грядущего, и притом очень
отдаленного: "Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей
наших будущее скрывающую; я зрю сквозь целое столетие". В настоящем же существует
самодержавно-крепостническая действительность, и писатель вновь обращается к
ее изображению, сознательно повторяя тематику начальных глав: беззаконие и произвол
("Городня", "Черная грязь"), "колдовство вельмож" ("Завидово"), духовные и душевные
свойства народа ("Клин"), тяжелое положение крепостного крестьянства ("Пешки",
"Черная грязь"). Следующие после "Городни" главы охватывают тот же круг тем,
что и главы от "Софии" до "Спасской Полести". В ранних редакциях произведения
эта кольцевая композиция была абсолютно завершенной: мрачному настроению Путешественника
в "Выезде" и мыслям о самоубийстве в "Софии" соответствовал заключительный эпизод
книги - разговор с самоубийцей, застрелившимся на глазах героя, и мрачная концовка
- "И въезд мой в Москву был скорбен".
Трагический характер книги в какой-то мере смягчался мыслью о потенциальных
силах русского человека, столь могучих, что они время от времени прорываются
даже в сковывающих условиях самодержавно-крепостнического уклада (Анюта, рекрут).
Но в конце произведения один трагический эпизод (насильственное венчание) накладывался
на другой (самоубийство), и "Путешествие" в целом {а начиналось оно сразу "Выездом",
посвящения не было) имело явно пессимистическую окраску.
Но пока Радищев писал книгу, книга воздействовала на него самого. Осознав,
что будущее небезнадежно, писатель предварил произведение новым началом - посвящением
"А. М. К." с его оптимистическим утверждением силы печатного слова. Как показатель
изменившейся тональности "Путешествия" крайне характерна одна из последних по
времени крупных вставок, сделанных Радищевым в тексте произведения, - заключительные
абзацы "Едрова", в которых предстает единственный во всей книге образ веселого
крестьянина - ямщика, то есть крестьянина не крепостного. А на место эпизода
с самоубийцей писатель поставил "Слово о Ломоносове" - подлинный гимн человеческому
гению, дерзанию, деянию. Образ Ломоносова говорил о колоссальных возможностях,
скрытых в русском народе, о воздействии разума и великой души на разум и души
современников или потомков, о признательности "нелицемерного потомства" по отношению
к тем, кто стоит в начале трудного пути. Пессимистическое "кольцо" было разорвано.
Предварив мажорное "Слово о Ломоносове" шуткой ("...Береги ее для бессонницы"),
писатель шуткой закончил и всю книгу:
"Но, любезный читатель, я с тобою закалякался... Вот уже Всесвятское... Если
я тебе не наскучил, то подожди меня у околицы, мы повидаемся на возвратном пути.
Теперь прости. - Ямщик, погоняй.
МОСКВА! МОСКВА!!!..."
Так кончается повествование Путешественника, но не книга, ибо дальше, на той
же странице, после двух типографских линеек следуют слова от имени автора-издателя
"Путешествия": "С дозволения Управы благочиния". С одной стороны, помещение
цензурного разрешения на последней странице вместо титульного листа входило
в авторский идейно-композиционный замысел: только еще взяв "Путешествие" в руки,
читатель сразу должен был ощутить необычный, бесцензурный, противозаконный характер
первой русской революционной книги - "Путешествия из Петербурга в Москву". А
с другой - эту надпись одновременно можно понимать и как злую насмешку над глупостью
власти, которая бессильно "бешенствует на казнь рассудка" ("Торжок"): ведь
издана-то книга действительно "с дозволения Управы благочиния". Даже можно сказать
- с двойного ее разрешения, так как Никита Рылеев собственноручно дважды скрепил
ее подписью: сначала он подписал само "Путешествие", а затем отдельно "Слово
о Ломоносове".
Соответствует новому настрою книги и характеристика Путешественника. Ранее
страстные проклятия крепостничеству обрамлялись мыслями о самоубийстве. В окончательном
тексте иное: читатель может явно почувствовать изменение психологического состояния
героя, эволюцию его настроения - от мрачных мыслей в начале до шутливых реплик,
завершающих книгу.
Художественный метод автора "Путешествия" - реализм. Зависимость характера
от условий среды в широком, социально-философском смысле Радищеву абсолютно
ясна. "Человек есть хамелеон, - писал он в "Житии Федора Васильевича Ушакова",
вышедшем в свет в 1789 г., - принимающий на себя цвет предметов, его окружающих:
живущий с мусульманами - мусульманин, с куклами - кукла общества, в коем мы
обращаемся. Общежитие вселяет в нас род своих мыслей и побуждает нас то называть
добрым, что оно добрым почитает. Мы усвояем помалу страсти, в обществе господствующие".
Наиболее ярко решающая роль среды, которая оказывается сильнее родительского
примера, доброго воспитания и хорошего образования, обрисована в истории молодого
барина в "Городне".
Сознавая, что характер человека - соединение типичного и индивидуального,
Радищев в большинстве случаев все-таки не дал развернутых биографий "сочувственникам"
и единомышленникам Путешественника, почти не говорится об индивидуальных отличиях
и склонностях помещиков-крепостников. Дело тут вот в чем. Видя в человеке прежде
всего члена общества, рассматривая частные случаи как проявления общего, писатель-революционер
в индивидуальном поведении человека выделял то, что определялось средой и оказывало,
в свою очередь, влияние на жизнь окружающих. Радищев судит о человеке только
по его "деяниям". Так созданы образы наместника в "Спасской Полести", семьи
асессора в "Зайцове", помещиков в "Медном", "Высшем Волочке", "Городне". Опуская
индивидуальные детали, Радищев писал лишь о том, что характеризовало этих персонажей
как типичных представителей сословия угнетателей. А во многих главах (например,
"Любанях", "Пешках", "Черной грязи") писатель вовсе не изображает помещиков,
заменяя рассказ о их "деяниях" показом их результатов.
Хотя в основу книги легли действительные конкретные факты, Радищев стремится
к художественному обобщению и воспроизводит коллективный портрет сословия и
самодержавно-крепостнической России, сознательно уходя от проблемы индивидуализации.
Таким образом, в центре внимания Радищева в "Путешествий" не характеры персонажей
и их судьбы (хотя в случае необходимости писатель умеет создать яркие типические
а вместе с тем индивидуализированные характеры - как, с одной стороны, скажем,
образы членов семьи Карпа Демеятьича, с другой - Анюты), а типизация общих свойств
социальной жизни, выявление и раскрытие характерных черт социальной действительности
- действительности самодержавно-крепостнической России XVIII века. Подобный
способ типизации явлений и процессов действительности весьма важен и для реалистической
литературы XIX века; он характерен, например, для творчества М. Е. Салтыкова-Щедрина.
Стремясь воссоздать типичную, так сказать, "заурядную" жестокость помещиков,
Радищев вовсе не котел "напугать" читателей картинами исключительного зверства
помещиков, хотя русская крепостная действительность давала для этого обильный
материал. Дарья Салтыкова - знаменитая Салтычиха - погубила 140 крестьян. Супруги
фон Клодт, разгневавшись на десятилетнюю девочку за то, что она неумело выполняла
обязанности портнихи, сожгли ей пальцы и пришили туго затянутый пояс к телу
ребенка. Аналогичных случаев изуверства были десятки, в обществе о них знали,
но у Радищева в тексте произведения ничего подобного мы не найдем.
Сделанная оговорка ("в тексте произведения") не случайна. По ранним редакциям
"Путешествия" можно проследить за последовательной работой писателя над "обобщением"
при изображении жестокости крепостников. Так, в рассказе о семействе асессора
в печатном тексте мы читаем: асессоровы "дочери, не имея женихов, вымещали свою
скуку над прядильницами, из которых они многих изувечили". Между тем в рукописях
концовка фразы была иной. В начальной редакции Радищев писал: "...из которых
многим веретенами выкололи глаза"; затем эта ужасающая конкретность приняла
более общин вид: "...из которых многим повыкололи глаза". Наконец, в печатном
тексте писатель пришел к наиболее обобщенной формулировке.
Совершенно очевидно, что Радищев сознательно снял подробности, которые можно
было бы истолковать как проявление индивидуальной жестокости, как злоупотребление
крепостным правом. Салтычиху, фон Клодтов и подобных им все-таки судили (хотя
зачастую и приговаривали к смехотворным наказаниям вроде церковного покаяния
сроком на месяц); изображенных же Радищевым помещиков и судить не за что. Это
обычные, "нормальные", заурядные, типичные крепостники, и тем страшнее изображаемая
Радищевым картина крепостничества, что среди "жестокосердых помещиков" "Путешествия"
нет ни одного исключительного, патологического злодея.
Особо следует указать на новаторство Радищсва-прозаика в области литературного
портрета. Характеристики внешности и манер семинариста в "Подберезье", членов
семейства Карпа Дементьича в "Новгороде" и другие - первые в русской беллетристике
реалистические портреты литературных персонажей, в которых социально-типические
черты сочетаются с индивидуальными. Так, в портрете самого Карпа Дементьича
такие детали, как "седая борода", "кланяется об руку", "бороду гладит", "всех
величает: благодетель мой", - метко схваченные Радищевым типичные для русского
купечества черты внешности и поведения. Такие же детали, как "борода в восемь
вершков от нижней губы", "нос кляпом", "глаза серые, ввалились", "брови как
смоль" (обратим внимание; черные брови при седой бороде!), создают индивидуальный
облик этого типичного купца.
Не менее важным было умение схватить мимику, движения, раскрывающие характер
в его социально-типической и одновременно индивидуальной сущности. Так, Карп
Дементьич "кланяется об руку", и это понятно: манера эта сохранилась у него
с тех пор, как нынешний "именитый гражданин" был мелкнм купчишкой, "купцом третьей
гильдии". В отличав от отца Алексей Карпович "кланяется гусем", то есть только
наклоняет голову. Хотя и был он недавно всего лишь приказчиком, "сидельцем"
в Петербурге, но он сын богатейшего человека, "именитого гражданина", и потому
спины не согнет...
Радищев завершал и выпустил "Путешествие" "как раз в дни, когда бушевало во
Франции революционное пламя". Напомнив об этом в речи на открытии памятника
Радищеву в Петрограде 22 сентября 1918 года, А. В. Луначарский подчеркивал:
"...революция звала его своим гремящим голосом, и - верный сын и ученик ее -
он ответил...
Екатерина была права, когда она всполошилась. Екатерина была права, признав
Радищева мятежником. Он был им, и в том его немеркнущая слава.
Нет, то был не только гуманист, потрясенный зверствами крепостного права...
то был революционер с головы до ног, в сердце своем носивший эхо мятежного и
победоносного Парижа. Не от милости царей ждал он спасения, а "от самого излишества
угнетения", т. е. от восстания. В своей яркой книге, которую в сейчас читаешь
с волнением, он не только, то бичуя, то рыдая, то издеваясь, рисует нам мрак
помещичьей и чиновничьей России, он замахивается выше, он прямо грозят самодержавию,
он зовет к борьбе с ним всяким оружием и радуется плахе для царей" [2].
Размышляя над ожидающей его самого судьбой, в момент окончания работы над
"Путешествием", когда первые главы уже набирались а печатались, в конец "Слова
о Ломоносове" Радищев ввел вопрос: "Недостойны разве признательности мужественные
писатели, восстающие на губительство и всесилие, для того что не могли избавить
человечества из оков и пленения?" Отвечая на этот вопрос, Радищев сравнил действие
слова и разума с библейским мифом о создании мира: "Первый мах в творении всесилен
был; вся чудесность мира, вся его красота суть только следствия. Вот как понимаю
я действие великия души над душами современников или потомков; вот как понимаю
действие разума над разумом".
"Первым махом" в русском революционном "творении" было слово Радищева - ода
"Вольность" и "Путешествие на Петербурга в Москву", и это очень четко сформулировал
сам Радищев, сказав о себе:
Под игом власти, сей, рожденный,
Нося оковы позлащенны,
Нам вольность первый прорицал.
И потому закономерным и по-своему символичным явилось то, что первым памятником,
который воздвигла Советская власть великому деятелю прошлого, был памятник Александру
Николаевичу Радищеву.
Примечания
1. Этот эпизод воссоздан на основании фактов
биографии Н. М. Максимовича-Амбодика и Д. С. Самойловича, а главное - показания
Г. К. Зотова на следствии: "Также вспомнил он, что один экземпляр продал Амбодику.
Когда ж он, Зотов, спросил его, где тот экземпляр, на сие Амбодик отвечал,
что он отдал частному приставу их части, а пристав обер-полицеймейстеру" (см.:
Бабкин Д. С. Процесс А. Н. Радищева. М.-Л., 1952, с. 199). Экземпляр
не мог быть конфискован полицией у доктора Амбодика потому, что конфискация
книги началась тогда, когда Радищев и Зотов давно уже находились под арестом
(и Зотов уже физически не мог разговаривать с Амбодиком). Иначе говоря, Амбодик
передал свой экземпляр полиции до того, как началось следствие, точнее, с
этого момента оно и началось.
2. Луначарский А. В. Радищев - пророк
и мученик революции. - Цит. по сб.: "Радищев в русской критике". М., 1952,
с. 75.
