Следите за нашими новостями!
А. Тархов
ЛИРИК АФАНАСИЙ ФЕТ
(Фет А.А. Стихотворения. Поэмы. Переводы. - М., 1985. - С. 3-22)
В 1842-1843 годах два русских журнала - "Москвитянин" и "Отечественные записки"
- открыли для читающей публики нового лоэта; среди его пестрой лирической россыпи
выделялись и сразу запоминались несколько поэтических циклов, и прежде всего
"Снега" и "Вечера и Ночи". Тут же была и небольшая поэма под названием "Талисман",
где автор рекомендовался читателю сельским жителем: "Деревню я люблю... Плохой
я горожанин". Новый поэт явно пришел из мира усадебной России: это было видно
и в стихотворении "Деревня" ("Люблю я приют ваш печальный // И вечер деревни
глухой..."), это сказалось и в теме "Вечернего сада" ("Не бойся вечернего сада,
// На дом оглянись-ка назад..."); это прозвучало и в строфах "На заре ты ее
не буди", ставших вскоре благодаря музыке А. Варламова "почти народною песней".
А отсюда - уже один шаг до того стихотворения (появилось оно в июле 1843 года
в "Отечественных записках"), которое являло собой как бы "лирический автопортрет"
нового поэта:
Я пришел к тебе с приветом,
Рассказать, что солнце встало,
Что оно горячим светом
По листам затрепетало;
Рассказать, что лес проснулся,
Весь проснулся, веткой каждой,
Каждой птицей встрепенулся
И весенней полон жаждой;
Рассказать, что с той же страстью.
Как вчера, пришел я снова,
Что душа все так же счастью
И тебе служить готова;
Рассказать, что отовсюду
На меня весельем веет,
Что не знаю сам, что буду
Петь, - но только песня зреет.
Если бы к этому времени уже существовала автобиографическая повесть С. Аксакова
об усадебном детстве, могло бы показаться, что в этом стихотворении прозвучал
голос повзрослевшего аксаковского героя. Но кому же на самом деле этот голос
принадлежал? Под стихотворением стояла полная подпись - и такой фамилии явно
было не найти ни в одной из родословных книг российского дворянства: "А. Фет".
Фамилия усадебного питомца звучала явным псевдонимом; однако тайна этой фамилии
была совсем не литературного, а жизненного - и притом весьма драматичного происхождения.
Эта тайна приоткрывалась, если рядом с загадочным "Фетом" поставить другую фамилию
- ту, которую этот же человек носил несколько лет назад: Шеншин. Автором стихотворения
"Я пришел к тебе с приветом" был Афанасий Шеншин-Фет, выросший в семье мценского
помещика Афанасия Неофитовича Шеншина, в его усадьбе Новоселки.
...В сентябре 1820 года дворня Новоселок встречала своего барина, который
отсутствовал почти целый год: ездил лечиться на воды в Германию. Отставной гвардеец,
44-летний Шеншин вернулся не один: он привез с собой жену - 22-летнюю Шарлотту
Фёт, которая бросила в Германии, в Дармштадтс, своего мужа Иоганна Фёта, дочь
Каролину, старика отца Карла Беккера, все принеся в жертву своей страсти. Вскоре
после приезда Шеншина с Шарлоттой в Новоселки и появился на свет младенец Афанасий;
точная дата его рождения неизвестна (варианты: 29 октября; 23 ноября; 29 ноября).
Но это лишь малая часть той "тайны происхождения", которая стала жизненной драмой
этого человека. Главное же в том, что А. Шеншин явно не был его отцом, но и
И. Фёт ие считал его своим сыном (это явствует из переписки Шеншиных и Беккеров,
разысканной уже в наше время Г. Блоком).
Ребенок Шарлотты Фёт, родившийся осенью 1820 года в Новоселках, был записан
в метрических документах сыном Шеншина; этот подлог каким-то образом всплыл
в 1834 году, последовал официальный запрос о рождении Афанасия и о браке его
родителей - и тут жизнь мальчика испытала катастрофическое "превращение". Прожив
четырнадцать лет в Новоселках и считаясь "несомненным Афанасием Шеншиным", он
вдруг был отвезен в далекий лифляндский городишко Верро, помещен в частный пансион
немца Крюммера и вскоре поставлен в известность, что ему следует отныне именоваться
"гессен-дармштадтским подданным А. Фётом". Эта "честная фамилия" немецкого мещанина
(права на которую для Афанасия с большим трудом добились его мать и Афанасий
Неофитович у даргмштадтских родственников) спасала мальчика от позорного клейма
"незаконнорожденного", которое отбросило бы его на самое дно общества а навсегда
закрыло перед ним все пути в жизни; но вместе с тем эта короткая фамилия, такая
"мягкая" ("Фёт" - по-немецки "жирный"), принесла ее новому владельцу "жесточайшие
нравственные пытки", подготовившие в его душе почву для того неискоренимого
пессимизма, которым впоследствии так отличались убеждения этого человека.
Оторванный от семьи, потерявший свою фамилию, отлученный от дома (его не брали
в Новоселки даже на летние каникулы), одинокий Афанасий рос в чужом городе,
чувствуя себя "собакой, потерявшей хозяина". Нетрудно представить, куда уносились
мысли и чувства пятнадцатилетнего изгоя: однажды, оказавшись на верховой прогулке
у лкфляндской границы, он за пограничным мостиком соскочил с лошади и бросился
целовать русскую землю. Где-то там, за тысячи верст, были Новоселки - его усадебная
колыбель, единственная отрада его души... Но уже готовилась и иная отрада для
этой души: в глубине своего существа юный Афанасий чувствовал рождение того
света, который вскоре станет его торжеством в борьбе с жизненным мраком: "В
тихие минуты полной беззаботности я как будто чувствовал подводное вращение
цветочных спиралей, стремящихся вынести цветок на поверхность..."
Это подавал голос никому еще не ведомый творческий дар, это просилась к жизни
поэзия. Но прежде чем эти тайные цветы появились, Афанасий должен был пережить
новую перемену, столь же неожиданную, как и первая, но несравненно более радостную:
по воле Шеншина он сменил Лифляндию на Россию, Верро - на Москву, пансион Крюммера
- на пансион профессора Московского университета Погодина.
Осенью 1838 года погодинский пансионер становится студентом университета,
и в это же время происходят два события, которые и обозначают в его жизни момент
"рождения поэта": восемнадцатилетний Афанасий начал неудержимо писать стихи
и познакомился с Аполлоном Григорьевым, тоже студентом университета и тоже горевшим
страстью к стихотворству, Вскоре два друга, "Афоня" и "Аполлоша", стали и совсем
неразлучны: Афанасий переехал в дом Григорьевых на Малой Полянке в Замоскворечье
и поселился в комнатке на антресолях, через стенку от Аполлона. В этом доме
друзья готовили к печати первый, "студенческий", сборник стихов Афанасия (который
вышел в 1840 году под инициалами "А. Ф."); в этом же доме были созданы и многие
уже зрелые, самобытные стихотворения, которые вскоре стали появляться в журналах
под именем "А. Фет". Эта полная подпись впервые появилась в конце 1842 года
под стихотворением "Посейдон" в журнале "Отечественные записки"; может быть,
следует приписать случаю, ошибке наборщика то. что буква "ё" превратилась в
"е", но сама перемена была знаменательной: фамилия "гессен-дармштадтского подданного"
отныне обращалась как бы в литературный псевдоним русского поэта...
И вот в 1843 году в июльском номере журнала "Отечественные записки" читатели
нашли стихотворение, в котором можно было равно видеть и "лирический автопортрет"
и "поэтическую декларацию" нового, поэта: "Я пришел к тебе с приветом". В четырех
его строфах, с четырехкратным повторением глагола "рассказать", Фет как бы во
всеуслышание именовал все то, о чем пришел он рассказать в русской поэзии; о
радостном блеске солнечного утра и страстном трепете молодой, весенней жизни;
о жаждущей счастья влюбленной душе и неудержимой песне, готовой слиться с веселием
мира. "Подобного лирического весеннего чувства природы мы не знаем во всей русской
поэзии!" - воскликнет под впечатлением этого стихотворения критик Василий Боткин,
автор одной из лучших статей о творчества Фета. О "весеннем чувстве" - этой
сердцевине фетовского творчества - будет много раз сказано в русской критике;
и при этом для обозначения его появится даже устойчивое определение - "благоуханная
свежесть".
Но если величайшей поэтической ценностью стала "благоуханная свежесть" фетовекой
поэзии, то велика была и цена, которую поэт должен был за это заплатить. Как
связать воедино драматическую историю происхождения Афанасия Шеншина и праздничное
для русской поэзии появление лирика Афанасия Фета? Может быть, в этом помогут
строки, которые юный поэт в 1841 году перевел из Гейне, но высказал в них самого
себя:
Из слез моих много родится
Роскошных и пестрых цветов,
И вздохи мои обратятся
В полуночный хор соловьев...
Однако, чтобы со всей очевидностью увидеть эстетически просветляющее, духовно
освобождающее начало в фетовской поэзии, чтобы она не представлялась "возвышенным
оправданием эпикурейской, благополучной жизни на лоне природы", нужно обратиться
к единственному свидетелю духовного становления Фета. Вдумаемся в следующие
слова: "Я не видал человека, которого бы так душила тоска, за которого бы я
более боялся самоубийства... Я боялся за него, я проводил часто ночи у его постели,
стараясь чем бы то ни было рассеять... страшное хаотическое брожение стихий
его души". Это слова Аполлона Григорьева о ближайшем и задушевном друге его
юности, авторе стихотворения "Я пришел к тебе с приветом"; это рассказ о рождении
поэта Афанасия Фета. "Этот человек должен был или убить себя, или сделаться
таким, каким он сделался <...> Страдания улеглись, затихли в нем, хотя, разумеется,
не вдруг <...> он был художник, в полном смысле этого слова: в высокой степени
присутствовала в нем способность творения... Со способностью творения в нем
росло равнодушие. Равнодушие - ко всему, кроме способности творить, - к божьему
миру, как скоро предметы оного переставали отражаться в его творческой способности,
к самому себе, как скоро он переставал быть художником. - Так сознал и так принял
этот человек свое назначение в жизни". Это свидетельство, многое объясняя в
становлении личности Афанасия Шеншина-Фета (с его парадоксальной, изумлявшей
многих контрастностью человека и поэта), находит подтверждение в том прозвище,
которое имел в студенческие годы Фет: "Рейхенбах". Это была фамилия героя романа
Н. Полевого "Абадонна". Наверное, не случайно Фет-студент выбрал себе (или получил
от друзей) прозвище "Рейхенбах". Вероятно, на страницах романа Полевого, в речах
его героя, поэта-романтика Вильгельма Рейхенбаха он нашел много "своего", нашел
отклик собственным убеждениям, вынесенным из горького жизненного опыта. "Никогда
не находил я в мире согласия и мира между жизнью и поэзиею!" - восклицает Рейхенбах.
С одной стороны - "бездушие жизни, холод существования", непреходящая "горечь
действительности"; но этому противостоит "наслаждение мечтаний" - то неистребимое
стремление поэта "отказаться от пошлой будничной жизни" и страстно требовать:
"Дайте мне первобытного, высокого, безотчетного наслаждения жизнью, дайте мне
светлое зеркало искусства, где свободно отражались бы и небо, природа и душа
моя!"
Свою "будничную жизнь" Шеншин-Фет на закате жизни описал в двух пространных
мемуарных книгах ("Мои воспоминания" и "Ранние годы моей жизни"). В "Моих воспоминаниях"
автор приводит свой разговор с отчимом Афанасием Неофитовичем - человеком, погруженным
всецело в "практическую действительность" и лишенным "порывов к идеальному";
резюмируя этот разговор, Фет пишет: "Нельзя более резкой чертой отделить идеал
от действительной жизни. Жаль только, что старик никогда не поймет, что питаться
поневоле приходится действительностью, но задаваться идеалами - тоже значит
жить". Лишь в сфере идеала можно "задышать лучшею жизнью" (чрезвычайно характерное
фетовское выражение из тех же воспоминаний); эту сферу образуют; красота (которая
"разлита по всему мирозданию" и к которой художник стремится, как пчела к цветку),
любовь ("которая, как связующее начало, разлита во всей природе"), сокровенные
моменты созвучия космической и душевной жизни, творения искусства. Всем этим
и "дышал" Фет в своей лирике.
Стихотворение "Я пришел к тебе с приветом" не только "лирический автопортрет"
и "поэтическая декларация" молодого Фета; это одна из самых ранних его "весенних
песней" - того рода стихотворений, которые составляют сердцевину фетовского
творчества. За их "благоуханной свежестью" стояло подлинное духовное откровение,
пережитое поэтом в молодости, - откровение непостижимой бессмертной стихии жизни,
которая олицетворялась для него в образе вечно юной Весны. Вот одно из самых
"программных" стихотворений фетовской "весенней сюиты":
Ты пронеслась, ты победила,
О тайнах шепчет божество,
Цветет недавняя могила
И бессознательная сила
Свое ликует торжество.
"Бессмертной Весне", этому величайшему своему божеству, Фет будет приносить
поэтические дары до последнего дыхания; каждую весну его будет вдохновлять чувство
"весеннего возрождения":
Но возрожденья весть живая
Уж есть в пролетных журавлях...
"Торжество весны" приносит поэту веру, что "как мир, бесконечна любовь":
Снова птицы летят издалека
К берегам, расторгающим лед,
Солнце теплое ходит высоко
И душистого ландыша ждет.
Снова в сердце ничем не умеришь
До ланит восходящую кровь.
И душою подкупленной веришь,
Что, как мир, бесконечна любовь.
"Любовь" и "кровь" - вечная пара, и поэт не смущается "банальностью" рифмы,
ибо чувствует это сердцем. Фетовские весенние стихотворения поражали читателя
стихийной силой любовного влечения: "Смело можно сказать, что на русском языке
еще не бывало подобного изображения весенней неги, доходящей до болезненности".
Так сказал критик Дружинин о стихотворении "Пчелы", в котором поэт буквально
не находит себе места от сжигающего его "весеннего огня":
Сердце пышет все боле и боле,
Точно уголь в груди я несу.
Музыка "сердечного огня" звенит пчелиной песнью: "В каждый гвоздик душистой
сирени, // Распевая, вползает пчела" - и сам поэт как будто превращается в пчелу.
Пчела у Фета (во многих случаях) несет в себе "радость земли", она символизирует
как раз ту "страстную чувственность", которую отмечала критика в фетовской поэзии
среди других характерных черт. Однако в этой поэзии живет и другой крылатый
вестник весны - соловей. Если пчела поет днем, то царство соловья - весенняя
ночь:
Какая ночь! На всем какая нега!
Благодарю, родной полночный край!
Из царства льдов, из царства вьюг и снега
Как свеж и чист твой вылетает май!
Какая ночь! Все звезды до единой
Тепло и кротко в душу смотрят вновь,
И в воздухе за песнью соловьиной
Разносится тревога и любовь.
Земная ночь, пронизанная весенней любовной тревогой, - это частица мирового
гармонического целого; поэтому так интимно-родственны отношения души поэта с
космической бесконечностью - со звездами. Из фетовских стихотворений можно было
бы составить целый "звездный цикл": так много писал он о звездах (как никто
в русской поэзии), снова и снова находя в звездном небе вдохновение для своего
"космического чувства". Одна из вершин "звездной лирики" Фета - стихотворение,
которое Чайковский ставил "наравне с самым высшим, что только есть высокого
в искусстве":
На стоге сена ночью южной
Лицом ко тверди я лежал,
И хор светил, живой и дружный,
Кругом раскинувшись, дрожал…
На этот раз поэт не передает своих "диалогов со звездами" (как в некоторых
стихотворениях этого рода) и не просто чувствует свое родство с космической
жизнью - он переживает необычайное состояние погружения в космическую глубину:
Я ль несся к бездне полуночной,
Иль сонмы звезд ко мне неслись?
Казалось, будто в длани мощной
Над этой бездной я повис.
Как оценивал сам лоэт свою открытость столь уникальным переживаниям? В этом
же стихотворении Фет дает исключительно важное для понимания его творческого
дара самоопределение: он говорит о себе -
…я, как первый житель рая...
Этим мифологическим уподоблением Фет как бы указывает на первозданную полноту,
силу и чистоту своего "человеческого естества", всех изначальных чувств, данных
природой человеку (эту фетовскую "первобытную природность" отмечала н критика).
Если продолжить мифологему "первого человека", то надо будет сказать, что в
фетовской поэзии рассказано столько же о "первом человеке" (мужчине), сколько
и о "втором" (женщине), а более всего - о них обоих, об их любви в "райском
саду". "Свидание в саду" - самый частый сюжет его любовной поэзии; как, например,
в замечательном стихотворении начала 1850 годов:
Люди спят; мой друг, пойдем в тенистый сад,
Люди спят; одни лишь звезды к нам глядят.
Да и те не видят нас среди ветвей
И не слышат - слышит только соловей...
Да и тот не слышит, - песнь его громка;
Разве слышит только сердце да рука:
Слышит сердце, сколько радостей земли,
Сколько счастия сюда мы принесли...
Но, конечно, самое знаменитое стихотворение этого рода - то, с которого и
началась громкая слава Фета и которое навсегда стало для многих русских читателей
символом всей фетовской поэзии:
Шепот сердца, уст дыханье,
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья,
Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца,
Ряд волшебных изменений
Милого лица,
Бледный блеск и пурпур розы,
Речь не говоря,
И лобзания, и слезы,
И заря, заря!..
Здесь любовное свидание окутано какой-то "полупрозрачной завесой", каким-то
таинственным полумраком. Однако можно догадаться, что в этом воздушнейшем стихотворении
скрыты "радость земли", огонь страсти, что это один из тех случаев (по словам
самого Фета), когда "поэт сам не подымает окончательно завесы перед зрителем,
предоставляя последнему глядеть сквозь дымку, как, например, пред изображением
вчерашней наивной девушки, взглянувшей наконец в действительную жизнь с ее высшими
дарами". Да, "первый житель рая" умел рассказать о первозданном человеческом
естестве, о вечных "радостях земли" не только с поэтическим целомудрием, но
и с ошеломляющей лирической новизной. Читатели этого стихотворения (оно было
впервые опубликовано в 1850 году во втором номере журнала "Москвитянин") поражались
его безглагольности; но это полное отсутствие глаголов (небывалое до того в
русской поэзии) не технический эксперимент, а органическая часть той "музыки
любви", которая стремится передать поднимающуюся, нарастающую и разрешающуюся
волну страсти. Не логически последовательной речи, опирающейся на глаголы и
расчлененной синтаксисом, хочет Фет; он ищет лирического способа выразить дрожь
сердца, огонь крови, волнение и нарастание страсти: Фет ищет речи музыкально-экстатической.
Афанасий Фет снискал славу в самом "музыкальном" роде словесного творчества
- лирике; это - высокое и очень трудное искусство. Лирический поэт как художник
слова имеет дело с особенным материалом, который можно назвать "звукосмыслом":
это то, что рождено единством "волшебных звуков, чувств и дум" (как определил
область лирики еще Пушкин). Лирика - словесный вид искусства, но вместе с тем
органически связан с музыкой: ведь музыка живет внутри самого человеческого
слова, которое есть не только "смысл", но и "звук". Все слова человеческой речи
- это океан звуков, это великая и таинственная стихия "музыки речи", над которой
властен только лирический поэт: чем глубже изведал он тайны этой музыки, тем
больше мощь, тем неотразимее магия сотканного им нового "смыслового созвучия",
каким является лирическое стихотворение. Порой такое стихотворение заключено
всего в нескольких строках, но по властной силе его воздействия на нашу душу
можно догадаться о громадной духовной энергии, затраченной на него поэтом. Однажды
Фет написал о процессе создания лирического произведения как о "напряженном
акте", в котором "сосредоточены все усилия духа - все, можно сказать, видимые
и невидимые средства". Убеждения Фета-лирика выразительно характеризуют следующие
слова: "Поэзия и музыка не только родственны, но нераздельны. Все вековечные
поэтические произведения от пророков до Гете и Пушкина включительно - в сущности-
музыкальные произведения - песни".
Один из шедевров фетовского "лирического пения" - стихотворение "Шепот сердца...";
очень тонко уловил его "музыкальное дыхание" Аполлон Григорьев: "Это ряд бесконечных,
столь внутренно связанных, столь необходимо следующих один за другим аккордов,
которых прервать нельзя - стихотворение, которое не может быть иначе прочтено
как одним дыханием". Григорьев, замечательный поэт и творец "органической критики",
говорит здесь о "дыхании песни" у Фета, об "аккордах" его поэзии: эти образы
были равно близки как одному, так и другому поэту. Однажды Григорьев получил
от Фета письмо, которое включил в свой рассказ "Другой из многих" (опубликован
в 1847 году); это письмо содержит чрезвычайно характерную для Фета жалобу на
бессилие слова высказать сразу, одновременно все множество мыслей и чувств,
непосредственно перелить их в собеседника. "Тут бы надобна музыка, потому что
одно это искусство имеет возможность передавать и мысли и чувства не раздельно,
не последовательно, а разом, так сказать - каскадом. Прочь переходные состояния,
как бы разумны они ни были; да, прочь! их не существует..." В этих словах мы
слышим все то же заветное желание "поэта-музыканта":
О, если б без слова
Сказаться душой было можно!
В упомянутом рассказе Григорьева автор письма именуется "ротмистром Зарницыным".
Фет в это время действительно служил в армии, хотя имел чин не ротмистра, а
только корнета. Окончив Московский университет (по словесному отделению) в 1844
году, Фет в следующем году направился в Херсонскую губернию, где поступил на
службу в кирасирский Военного Ордена полк. Фет избрал "наследственный" для Шеншиных
род войск - кавалерию. Сотни дворянских детей подобным же образом шли по стопам
своих отцов - военных; но для Фета вступление на эту дорогу имело иной смысл:
не естественное продолжение родовой традиции, а целенаправленное обретение ее,
возвращение в то лоно, откуда он был исторгнут, "Вольноопределяющийся действительный
студент из иностранцев" мог снова стать законным членом своего дворянского рода
только одним путем - поступить нижним чином в армию и дослужиться до офицера.
Фет вышел на борьбу с судьбой - и в этом споре обнаружил энергию, упорство и
терпение, которые трудно было предположить. Девизом неимущего кирасирского "унтера"
стал совет, данный ему эскадронным командиром Оконором: "Вам надо идти дорожкою
узкою, но верною". Вчерашний вольный студент беспощадно обуздал себя во всем;
ни на шаг не отступая от поставленной себе цели, Фет достиг образцовой военной
формы, удовлетворявшей самых строгих командиров. Ко судьба как будто смеялась
над ним: за время его службы дважды выходили царские указы о повышении ценза
для получения потомственного дворянства - сначала это был чин майора, а потом
полковника. Достичь последнего Фет уже не надеялся - и в 1858 году вышел в отставку
гвардии штабс-ротмистром (в 1853 году Фет добился перевода из кирасирского полка
в лейб-гвардии уланский, квартировавший недалеко от Петербурга). Много жертв
принес Фет, стремясь к своей дели, и самой тяжелой из них была потеря любимой
девушки, Марии Лазич, дочери бедного херсонского помещика. "...Это существо
стояло бы до последней минуты сознания моего передо мною - как возможность возможного
для меня счастия к примирения с гадкою действительностью. Но у ней ничего и
у меня ничего..." - так писал Фет в марте 1849 года близкому другу И, Борисову.
Он не нашел в себе решимости жениться на бесприданнице (и тем самым поставить
крест на всех своих планах); а в 1851 году Мария погибла (историю этого трагического
романа Фет подробно рассказал в своей мемуарной книге "Ранние годы моей жизни";
памяти Марии посвящено несколько его стихотворений - "Старые письма", "Долго
снились мне вопли рыданий твоих" и другие).
Годы военной службы стали важной эпохой в судьбе Фета - человека и поэта.
"...Никакая школа жизни не может сравниться с военною службой, требующей одновременно
строжайшей дисциплины, величайшей гибкости и твердости хорошего стального клинка
в сношениях с равными и привычку к мгновенному достижению цели кратчайшим путем"
- так оценивал в мемуарах Фет значение своего "военного поприща". Эта эпоха
сформировала из юного поэта зрелого мужа, оформила весь облик Фета - с тем его
парадоксальным сочетанием "практика" и "поэта", "рациональности" и "интуитивности",
которое так изумляло всегда близко знавших его людей. Эту свою отличительную
особенность Фет в поздние годы описал в одном из писем так: "Несмотря на исключительно
интуитивный характер моих поэтических приемов, школа жизни, державшая меня все
время в ежовых рукавицах, развила во мне до крайности рефлексию. В жизни я не
позволяю себе ступить шагу необдуманно..."
По собственному признанию Фета, в первые годы военной службы поэзия его "упорно
безмолвствовала". В 1847 году, приехав в отпуск в Москву, он вместе с А. Григорьевым
приготовил к изданию сборник своих прежних стихотворений. Этот сборник вышел
в свет в 1850 году и обозначил собой рубеж на творческом пути поэта, Позади
было начало пути, такое многообещающее, впереди - время наивысшего взлета поэтической
славы Фета: этим временем стали 1850 годы. В 1853 году в Петербурге, в редакции
журнала "Современник", появился "коренастый армейский кирасир, говорящий довольно
высоким слогом", и скоро стал равным в кругу этого журнала, где собрался весь
цвет русской литературы. Особенно близко сошелся Фет с Тургеневым и издателем
"Современника" Некрасовым: первый стал на долгие годы его ближайшим "литературным
советником", а второй не только превозносил его талант ("человек, понимающий
поэзию и охотно открывающий душу свою ее ощущениям, ни в одном русском авторе
после Пушкина не почерпнет столько поэтического наслаждения, сколько доставит
ему г. Фет"), но н столь явно отдавал в своем журнале предпочтение стихам Фета
перед всеми иными - в том числе и своими собственными, - что Фет превратился
а 1850 годы в ведущего поэта "Современника" и фактически в одного из первых
поэтов эпохи. Лев Толстой, прочитав в 1857 году одну из новых фетовских "весенних
песней" (стихотворение "Еще майская ночь"), отозвался так: "И откуда у зтого
добродушного толстого офицера берется такая непонятная лирическая дерзость,
свойство великих поэтов?" Это было время высшего взлета поэтической славы Фета:
русская литература "окружает похвалами" его поэзию, критика не скупится на самые
лестные отзывы, у читателей он в моде и, наконец, "романсы его распевает чуть
ли не вся Россия" (по словам М. Салтыкова-Щедрина).
Но вот то десятилетие, которое вынесло Фета к великой славе, подошло к концу;
у порога стояла новая эпоха - 60-е годы, время кардинальных социальных преобразований,
новых идейных веяний и резкого размежевания литературных и общественных сил.
"Современник" стал органом революционной демократии; Фет порывает с этим журналом,
а вскоре прекращает отношения и с его издателем Некрасовым, Именно тогда и возникает
знаменитый антагонизм "Некрасов - Фет"; но в этом противостоянии двух крупнейших
поэтов своего поколения позиция Фета была гораздо сложнее и драматичнее, чем
могло бы показаться по той репутаций "эстетствующего реакционера", которая была
создана вокруг Фета радикально-разночинской критикой (и стала затем надолго
едва ли не основным критерием оценки всего творчества Фета) [1].
Полемика Фета с "шестидесятниками", борьба с идеями революционной демократии
- это лишь часть той драмы художника, какой, безусловно, был фетовский "спор
с веком" под знаменем "служения чистой красоте" - спор, начавшийся в 60-е годы
и продолжавшийся до конца жизни поэта. Лирик Фет, чтобы остаться самим собой,
должен был встать против господствующего течения и, сохраняя неприкосновенность
своего поэтического мира, обречь себя на полное одиночество. Фет до конца жизни,
остался верен себе в отстаивании прав "свободной поэзии" - свободной от "всяческих
житейских скорбен, в том числе и гражданских"; в 1888 году позт писал: "...эта
скорбь никак не могла вдохновить нас. Напротив, эти-то жизненные тяготы и заставляли
нас в течение пятидесяти лет по временам отворачиваться от них и пробивать будничный
лед, чтобы хотя на мгновение вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии".
Это было сказано в предисловии к одному из тех четырех поэтических сборников,
которые старик Фет выпускал под общим названием "Вечерние Огни" и которые ознаменовали
подлинное "чудо возрождения" его поэзии после длительного перерыва.
Перерыв этот был заполнен хозяйственной деятельностью. После женитьбы в 1857
году на девушке из богатой московской семьи Марии Петровне Боткиной и выхода
в отставку (1858 год) Фет пытался встать на путь профессионального литератора.
Но вскоре убедился в "невозможности находить материальную опору в литературной
деятельности", чему немало способствовали "утилитарные" умонастроения, "базаровские"
идейные веяния и вкусы новой эпохи, враждебные фетовской эстетике и поэзии.
Фет впал в состояние тяжелейшей хандры и депрессии; в этой ситуации спасительным
оказалось для него решение оставить литературу и заняться сельским хозяйством.
Сельскохозяйственный сезон 1861 года Фет провел уже на "своей земле": на юго-западной
окраине родного ему Мценского уезда, среди голой степи, он купил хутор Степановку
с двумястами десятинами отличной, черноземной пахотной земли. Родственник Фета,
литератор В. Боткин, не сомневался в успехе предприятия: "А ты, Фет, я думаю,
можешь быть хорошим хозяином при твоем практическом смысле". Но, может быть,
наиболее важными были для Фета слова одобрения и поддержки, сказанные его другом
- писателем, еще раньше него оставившим литературу ради "сельского дела". "Вашей
хозяйственной деятельности я яе нарадуюсь, когда слышу и думаю про нее. И немножко
горжусь, что и я хоть немного содействовал ей", - писал Л. Толстой 12 мая 1861
года Фету, называвшему себя "упраздненным сочинителем". Живой портрет хозяина
Степаповки находим в письмах ему Тургенева (он навещал Фета в свои приезды а
Спасское и переписывался с ним из-за границы): "...вижу Вас, как Вы вскакиваете
и бородой вперед бегаете туда и сюда, выступая Вашим коротким кавалерийским
шагом..."; "Я не могу себе иначе представить Вас теперь, как стоящим по колени
в воде в какой-нибудь траншее, облеченным в халат, с загорелым носом, и отдающим
сиплым голосом приказы работникам. Желаю Вам всяческих успехов и до-небесной
пшеницы".
Семнадцать лет жизни отдал Фет Степановке, превратив ее в образцовое доходное
хозяйство; более того, бывший хутор стал хорошо устроенной усадьбой со скромным,
но уютным и комфортабельным домом, с прудом, садом (выращенным на пустом месте),
с отличной подъездной дорогой на месте прежней непролазной колеи к т. д.
Внутренняя, духовная жизнь хозяина Степановки известна нам более всего по
переписке с Толстым - ближайшим другом Фета в 1860-1870 годы. 19 октября 1862
года Фет писал в Ясную Поляну со своей фермы: "Жена набренькивает чудные мелодии
Mendelson'a, а мне хочется плакать. Эх, Лев Николаевич, постарайтесь, если можете,
приоткрыть форточку в мир искусства. Там рай, там ведь возможности вещей
- идеалы". Фет просил Толстого вернуться к искусству, но на то же самое надеялся
и Толстой, когда писал своему другу (в июне 1867 года): "Я от вас все жду, как
от 20-летнего поэта, и не верю, чтобы вы кончили. Я свежее и сильнее вас не
знаю человека". А когда в мае 1870 года Фет прислал ему свое новое весеннее
стихотворение ("Майская ночь"), Толстой писал поэту: "...мне кажется, это не
случайное стихотворение, а что это первая струя давно задержанного потока".
Толстой не только оказался прав, но и проницательно подметил в новом лирическом
потоке Фета нечто еще небывалое; прочитав очередное "весеннее лирическое приношение"
(стихотворение "В дымке-невидимке...") своего друга, он сообщал ему (11 мая
1873 года): "Стихотворение ваше крошечное прекрасно. Это новое, никогда не уловленное
прежде чувство боли от красоты выражено прелестно". Еще Б 50-е годы в фетовском
стихотворении "Диана" один из самых духовно чутких читателей, Достоевский, почувствовал
"моление перед совершенством прошедшей красоты и скрытую внутреннюю тоску по
такому же совершенству". Теперь, в 70-е годы, эта прежде скрытая "тоска по совершенству"
превратилась у Фета в ясно различимую "боль от красоты", зазвучав "плачем" и
"рыданием" в его поздней лирике.
Далекий друг, пойми мои рыданья,
Ты мне прости болезненный мой крик.
С тобой цветут в душе воспоминанья,
И дорожить тобой я не отвык... -
так начинается стихотворное обращение старика Фета к Александре Львовне Бржеской,
одной из самых дорогих поэту женщин, с которой его связывали близкие отношения
еще со времен херсонской службы. Это стихотворение - выразительнейший "лирический
автопортрет" позднего Фета, подтверждающего верность своему призванию и своим
духовным ценностям:
Кто скажет нам, что жить мы не умели,
Бездушные и праздные умы,
Что в нас добро и нежность не горели
И красоте не жертвовали мы?
Горестное чувство "безотзывности", обреченности одиноко нести свой "поэтический
огонь" с огромной силой звучит в финале стихотворения:
Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идет и плачет, уходя.
Но прежде, чем навсегда уйти в ночь, "поэтический огонь" ослепительно просиял
над жизнью Фета. Зтот последний взлет творческой активности поэта совпал с важной
переменой в его жизни: он покинул Степановку, оставил хозяйственную деятельность
и, купив в 1877 году великолепную старинную усадьбу Воробьевку, сделал ее "обителью
поэзии". Здесь "лирический поток" старика Фета набрал полную силу, и появились
один за другим четыре выпуска его лирических стихотворений (1883, 1885, 1888,
1893) под общим названием "Вечерние Огни". Название было многосмысленным, многозначным,
предметным и символическим одновременно. Это был и "вечер жизни", но и тот переходный
час от дня к ночи, когда радостнее всего чувствовал позт свею "легкость", "освобожденное"
от дневных, будничных забот; огонь зажигал уединенный человек, "не занавесивший
вечером своих освещенных окон", но за каждым "окошечком" четырех лирических
книжек горели бесконечные живые огни природы, космоса.
Какая ночь! Алмазная роса
Живым огнем с огнями неба в споре,
Как океан, разверзлись небеса,
И спит земля - и теплится, как море.
Мой дух, о ночь, как падший серафим,
Признал родство с нетленной жизнью звездной
И, окрылен дыханием твоим,
Готов лететь над этой тайной бездной.
Перед нами мотив, знакомый по более раннему стихотворению "На стоге сена ночью
южной"; поздний Фет не выходит за пределы своего лирического мира, но - если
употребить его собственное выражение (ощущение движения поэтической силы как
"вращение цветочных спиралей") - он выходит на новый, высший виток поэтической
энергии, духовного порыва, музыкальной силы. Б поздней фетовской лирике, как
и в ранней, все так же "царит весны таинственная сила":
Сад весь в цвету,
Вечер в огне,
Так освежительно - радостно мне!
Вот я стою,
Вот я иду,
Словно таинственной речи я жду...
Стоит сравнить "таинственное свидание" этого стихотворения с "таинством любви"
стихотворения "Шепот сердца, уст дыханье", чтобы почувствовать, каких высот
просветленной духовности достиг любовный экстаз поэта. И дело было не в старческой
немощи человека, но, наоборот - в вечной молодости лирика. Очень хорошо почувствовала
это женщина, которая близко знала Фета - человека и поэта. Софья Андреевна Толстая,
описывая в мемуарах встречу с Фетом в Ясной Поляне весной 1891 года, вспоминает
необыкновенное цветение яблонь и Фета, восхищенного ею и сестрой Татьяной: "Он
декламировал нам стихи, и все любовь, и любовь. И это в 70 лет. Но он своей
вечно поющей лирикой всегда пробуждал вo мне поэтическое настроение..." "...Все
та же, вечно молодая поэзия, для которой нет ни возраста и никаких оков" - так
сказала та же С. Толстая (в одном из писем I886 года) Фету о его лирике.
Как мы помним, фетовские "песни любви" поет не только соловей, но и пчела,
символизирующая страстно-чувственное начало в его поэзии. Так, некогда в стихотворении
"Роза" поэт говорил:
И тебе, царица Роза,
Брачный гимн поет пчела.
Поэт называет здесь любимейший из своих цветов, в котором он всегда видел
совершеннейшее создание природной красоты. Поэтому свою "страстную розу" Фет
отождествляет с красотой женского тела - подобно тому, как древние греки посвящали
розу совершеннейшей из женщин, богине красоты и любви Афродите:
Вижу, вижу! счастья сила
Яркий свиток твой раскрыла
И увлажила росой,
Необъятный, непонятный,
Благовонный, благодатный
Мир любви передо мной.
И через двадцать лет фетовское переживание "тождества цветка и женщины" остается
все таким же глубоко сердечным, страстно-чувственным; его "пчелиный инстинкт"
все так же могуч, все так же влечет его священная красота розы и всепобедная
красота женщины. Но теперь старик Фет изливает свою страсть в полных драматизма
строках, звучащих с органной мощью:
Моего тот безумства желал, кто смежал
Этой розы завои, и блестки, и росы;
Моего тот безумства желал, кто свивал
Эти тяжким узлом набежавшие косы.
Злая старость хотя бы всю радость взяла,
А душа моя так же пред самым закатом
Прилетела б со стоном сюда, как пчела,
Охмелеть, упиваясь таким ароматом...
Можно ли не поразиться поэту, которого ни долгие жизненные невзгоды, ни изнуряющие
болезни, ни немощная старость не могли разлучить с тем "садом любви", где "ночных
благовоний живая волна" "доходит до сердца, истомы полна…". Но, конечно, самое
поразительное, как жил этот лирик внутри человека, имевшего совсем иной "лик":
"В нем было что-то жесткое и, как ни странно это сказать, было мало поэтического.
Зато чувствовался ум и здравый смысл" (С. Л. Толстой). Разрешить загадку "двуликости"
Фета пытался и один из ближайших его друзей, поэт Яков Полонский. Он писал своему
другу 25 октября 1890 года по поводу его стихотворения "Упреком, жалостью внушенным":
"Я по своей натуре более идеалист и даже фантазер, чем ты, но разве я или мое
нутро может создать такой гимн неземной красоте, да еще в старости! <...> Что
ты за существо - не постигаю <...> Если ты мне этого не объяснишь, то я заподозрю,
что внутри тебя сидит другой, никому невидимый, и нам грешным невидимый, человек,
окруженный сиянием, с глазами из лазури и звезд, и окрыленный. Ты состарился,
а он молод! Ты все отрицаешь, а он верит! Ты презираешь жизнь, а он, коленопреклоненный,
зарыдать готов перед одним из ее воплощений, - перед таким существом, от света
которого божий мир тонет в голубоватой мгле!"
Что же питало того "внутреннего человека", который жил в Фете и которому мы
обязаны фетовской лирикой? И критики и читатели говорили о "волшебной музыкальности"
этой поэзии. Сам Фет утверждал, что "поэзия и музыка не только родственны, но
нераздельны"; но "музыкальность" означала для него нечто гораздо большее, чем
ласкающее слух благозвучие. В одной из статей поэт писал: "...сущность предметов
доступна для человеческого духа с двух сторон. В форме отвлеченной неподвижности
и в форме своего животрепещущего колебания, гармонического пения, присущей красоты,
Вспомните пение сфер. <...> Человеку-художнику дано всецельно овладевать самой
сокровенной сущностью предметов, их трепетной гармонией, их поющей правдой".
Музыка открывает поэту самую сокровенную суть бытия; Фет же был, по словам Чайковского
(считавшего его "поэтом безусловно гениальным"), "не просто поэт, скорее поэт-музыкант,
как бы избегающий даже таких тем, которые легко поддаются выражению словом".
Однажды в письме к Толстому Фет сказал: "Все понимается музыкой груди, но слов
понять нельзя". Это замечательное речение - "музыка груди" - есть своего рода
ключ фетовской музыкальности. С одной стороны - зто то, чем живет, чем дышит
"внутренний человек", лирик в Афанасии Фете; с другой стороны, этим выражением
можно обозначить то искусство, которое сильнее всего воздействовало на Фета:
искусство пения. Когда же он слышал женское пение, то это было для него живым
слиянием двух глубочайших начал бытия, Музыки и Любви.
Уноси мое сердце в звенящую даль,
Где как месяц за рощей печаль;
В этих звуках на жаркие слезы твои
Кротко светит улыбка любви.
О дитя! как легко средь незримых зыбей
Доверяться мне песне твоей:
Выше, выше плыву серебристым путем,
Будто шаткая тень за крылом...-
обращался Фет к юной певице в одном из стихотворений 1850-х годов. А в эпоху
"Вечерних Огней" появилось стихотворениие, где поэт запечатлел высочайший свой
взлет в царство чистой "музыки бытия":
Я видел твой млечный, младенческий волос,
Я слышал твой сладко вздыхающий голос -
И первой зари я почувствовал пыл;
Налету весенних порывов подвластный,
Дохнул я струею и чистой и страстной
У пленного ангела с веющих крыл.
Я понял те слезы, я понял те муки,
Где слово немеет, где царствуют звуки,
Где слышишь не песню, а душу певца,
Где дух покидает ненужное тело,
Где внемлешь, что радость не знает предела,
Где веришь, что счастью не будет конца.
Быть может, зто стихотворение более чем какое-либо другое дает нам почувствовать,
каким "чистым и свободным воздухом поэзия" дышал Фет, когда он искал в своей
лирике единственного убежища от тягости собственной будничной жизни, от всего
меркантильно-прозаического, мелочно-озабоченного, расчетливо-корыстного, равнодушно-эгоистического
в себе самом и в окружающей действительности. Фет считал своим "крестным отцом"
в поэзии Гоголя и вольно или. невольно оказался исполнителем его призыва: "О,
будь же нашим хранителем, спасителем, музыка! Не оставляй нас! буди чаше наши
меркантильные души! ударяй резче своими звуками по дремлющим нашим чувствам!
Волнуй, разрывай их и гони, хотя на мгновение, этот холодно-ужасный эгоизм,
силящийся овладеть нашим миром…".
О коренном свойстве фетовской поэзии замечательно точно сказал как-то в письме
к Фету его друг Полонский; "...мой духовный внутренний мир далеко не играет
такой первенствующей роли, как твой, озаренный радужными лучами идеального солнца".
Эта радуга фетовской поэзии победила мрак его жизни. Свет идеала был для него
силой преображающей - подобно той идее преображения мира, которая существовала
в одном из вариантов "народной идеологии": радуга, являющаяся на земле человеку,
есть знак того, что мир горестный, тленный и временный может быть духовно преображен
и стать "нетленен, чист, светел, вечен". Фетовская песня возносилась тем же
духом "сопротивления тяготам жизни" (В. Асафьев) и достигала той же всеохватывающей
экстатической силы, которые мы находим у безвестного народного певца (его рассказ
сообщен в книге известного этнографа С. Максимова "Бродячая Русь"); "Я пою,
а в нутре как бы не то делается, когда молчу, либо сижу. Поднимается во мне
словно дух какой и ходит по нутру-то моему. Одни слова пропою, а перед духом-то
моим - новые встают и как-то тянут вперед, и как-то дрожь во мне во всем делается.
Лют я петь, лют тогда бываю: запою и по-другому заживу, и ничего больше не чую".
У Фета было свое отчетливое представление о "назначении поэта":
Одним толчком согнать ладью живую
С наглаженных отливами песков,
Одной волной подняться в жизнь иную,
Учуять ветр с цветущих берегов,
Тоскливый сон прервать единым звуком,
Упиться вдруг неведомым, родным,
Дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам,
Чужое вмиг почувствовать своим,
