Следите за нашими новостями!
Philology.ru - Русский филологический портал
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

А. С. Курилов

СИМЕОН ПОЛОЦКИЙ И РУССКАЯ ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНАЯ МЫСЛЬ XVIII в.

(Симеон Полоцкий и его книгоиздательская деятельность. - М., 1982. - С. 318-333)

 
Перед каждым национальным литературоведением в процессе его формирования встает целый ряд проблем и вопросов, без решения которых невозможно его самоопределение, превращение в самостоятельную науку, в особую специфическую область познания. Важнейшими среди них являются вопросы об исторических границах и далях отечественной словесности, о том, «откуда есть пошла» родная литература, кто был первым по времени ее поэтом. Не ответив на них, не выявив, когда и где берет свое начало национальное литературно-художественное сознание, нельзя представить себе картину исторического движения родной литературы, характер, направление, этапы ее развития. Собственно говоря, с ответа на эти вопросы и начинается рождение национальной историко-литературной мысли в каждой стране и, в конечном счете, формирование национальной историко-литературной науки.
У нас первым шагом на этом пути становится предположение, высказанное В. К. Тредиаковским в 1752 г. в статье «Мнение о начале поэзии и стихов вообще». Русская литература, полагал он, как и литература других народов, началась с поэзии, с устного поэтического творчества, истоки которого теряются в глубине веков. И «вероятно по всему... - писал он, - первыми у нас стихотворцами» были «наши поганские (языческие. - А. К.) жрецы» [1]. Правда, в подтверждение своих слов Тредиаковский не приводит ни одного примера, ни одного, как он сам пишет, «обрасчика языческой нашей поэзии», тем не менее определенные основания для такого рода утверждения у него были.
Вместе с многочисленными русскими и зарубежными своими предшественниками Тредиаковский считал, что поэзия как способность «творить, вымышлять и подражать» заключена в самой природе, «естестве» человека, что она «родилась с человеками» [2]. Человеческое же естество (в чем он нисколько не сомневался) от бога, следовательно, у всех одинаково, а значит в известной мере одинаковыми должны быть у каждого народа и процесс возникновения его поэзии, и характер ее бытования, распространения, и этапы развития. Этот вывод подкреплялся соответствующими суждениями и свидетельствами историков, философов, самих древних поэтов и ораторов, к сочинениям которых обращался Тредиаковский, работая над своей статьей.
Вырисовывалась приблизительно такая картина истории первоначальной поэзии. Изобретателями ее и распространителями были пастухи, потому что «пастушеское состояние, - цитирует Тредиаковский Фонтенеля, - есть старее всех состояний». Они пели «увеселения свои и любовь», а также «стада свои, леса, источники и все вещи, кои знакомее им были». Однако это еще была поэзия, так сказать, естественная, непроизвольная, ритмическая. Пастухи не знали стопосложения, не имели представления о сти­хе, поэзии метрической. Подлинная «стиховная поэзия» появляется только с возникновением богослужения, становясь в этом ка­честве «священнейшею и первейшею философиею, которая с начала веков образу жития научала, путь показывала к добродетелям и провождала по нем; а особливо прославляла бога, и его величие, и свойства [3].
Мысль о том, что рождение нашей поэзии, «наших самых первоначальных стихов» совершалось аналогичным образом и что первыми стихотворцами, т. е создателями «стиховной поэзии», у нас также были священнослужители - жрецы, приходит к Тредиаковскому почти как озарение в момент написания им этой статьи. И, по-видимому, для него самого неожиданно, потому что делится он ею с читателями в подстрочных примечаниях, как бы между прочим, не вводя рассуждение о начале русской поэзии в основной текст, дабы не нарушить уже продуманную заранее композицию статьи. Но пришла она отнюдь не случайно, о чем говорят последующие его работы, и прежде всего - «О древнем, среднем и новом стихотворении российском».
Если бы Тредиаковский в это время не размышлял над тем, откуда берут свое начало русская поэзия, русский стих, тоническую природу которого он выявил уже в 30-х годах [4] и подробно обосновал в своем труде «Способ к сложению российских стихов, против выданного в 1735 годе исправленный и дополненный», увидевшем свет под одной обложкой с «Мнением о начале поэзии и стихов вообще» [5], ему просто незачем было прилагать отмеченные им закономерности возникновения поэзии у разных народов к истории нашей древней поэзии. А он приложил, в результате чего сумел сделать открытие, глубину и важность которого он на первых порах еще и сам не осознавал (иначе сообщил бы о нем не в подстрочных примечаниях, не петитом, а корпусом), но которое в дальнейшем позволило ему в самые, как говорится, сжатые сроки - два с небольшим года, - провести соответствующее исследование и написать первую историю отечественной поэзии с древнейших времен до середины XVIII в.
Я хочу подчеркнуть это слово - «сумел», потому что быть в чем-то первым всегда трудно. Для этого нужно преодолеть инерцию привычного, остановившегося, несомневающегося взгляда на вещи, задаться таким вопросом, получение позитивного ответа на который кажется практически невозможным, подойти к рассматриваемому явлению с новой, порой совсем неожиданной стороны. Именно так и поступил Тредиаковский, пытаясь ответить на вопрос о том, какие были у нас «первоначальные стихи» и первые по времени поэты. А затем, впервые в истории отечественной филологии, он применил типологический подход к решению этой важнейшей историко-литературной проблемы, сделав одновременно и первый шаг на пути формирования у нас сравнительно-исторического литературоведения. Новым, даже можно сказать, новаторским было и то, что в своем решении он опирался не только на зарубежную историко-литературную мысль, но и на национальный художественный опыт, русский фольклор, «мужицкие песни» [6], как он называл произведения устного народного творчества, которые выступали для него реальным свидетельством существования поэзии и в дохристианской, языческой Руси.
К работе над статьей о «российском стихотворении» Тредиаковский приступил уже в известной мере обогащенный собственным опытом историко-литературной типологии. И это сразу же сказалось на методологии его исследования. Типологический подход становится основой принципа вероятности, который он, впервые в нашем литературоведении, применяет непосредственно при решении проблем, связанных с освещением истории древнерусской поэзии (литературы).
Тредиаковский и сам прекрасно понимал, что именно этот принцип уже отчасти был использован им и небезуспешно при разговоре «о начале поэзии и стихов вообще». В статье же «О древнем, среднем и новом стихотворении российском» он выдвигает его в качестве одного из важнейших и в то же время единственно возможного и продуктивного в тех случаях, когда исследователь сталкивается с явным недостатком или даже полным отсутствием соответствующих исторических фактов. Предлагая читателям «историческое описание, касающееся особливо до российскаго нашего стихосложения, - древняго, средняго и новаго», Тредиаковский прямо заявлял: «...к показанию и определению первобытнаго нашего сложения стихов, послужит мне, за не­имением надлежащих и достопамятных, оставшихся от древности нашея, обрасцов, одна только вероятность...» [7].
Реализуя этот принцип, Тредиаковский не только создает первую картину исторического бытия и судьбы «самаго древняго стихотворения нашего», но кладет начало разработке методологических основ национального историко-литературного познания. Причем становление методологии совершается буквально на наших глазах, вместе с решением тех задач, которые возникали при изучении и освещении им последовательно сменявших друг друга этапов исторического развития русской поэзии.
Повторив, но с большей категоричностью - «бесспорно», - слова о том, что «во всех человеческих обществах, от самыя пероначальныя древности, богослужители были первенствующими стихотворцами и владели стихами всюду, как законным и природ­ным своим наследием», Тредиаковский заметит: «По сему и наши языческие жрецы, без сомнения, такое ж равно преимущество имели, и были главный и лучший в наших обществах, слагатели стихов» (503). Здесь вероятность существования у нас языческих поэтов и языческой поэзии доказывается исключительно положением о типологическом сходстве самой сущности древней поэзии у всех народов, ее назначения, а также социальной природы древних поэтов. Положение это, по глубокому убеждению Тредиаковского и современных ему теоретиков, имело всеобщий и абсолютный характер. Им же руководствовался Тредиаковский и при объяснении того факта, что «не осталось нигде для нас, по крайней мере неизвестно нам всем поныне ни о самом малом образчике, оставшемся от языческаго нашего стихотворения: истребило его наставшее благополучно христианство» (503-504).
Допустив, по принципу вероятности, неизбежность истребления языческой «стиховной поэзии» в период утверждения на Руси христианства, Тредиаковский в результате получает своего рода ключ и для объяснения своеобразия литературной жизни и художественного развития нашей страны на протяжении последующих «без мала шести сот лет», которое заключалось в том, что народ, как ни в чем не бывало, продолжал распевать свои «старинные песни» и сочинять новые в духе старых, языческих, другие же слои русского общества, и прежде всего священнослужители, церковь, пребывали все это время - «с X века по XVI включительно, без стихов, собственно так называемых по составу, имея, впрочем, стихи, только ж в прозе» (506, 508).
Одновременное сосуществование двух различных видов поэзии - «стиховной» и «прозаической» - оказывалось возможным лишь при условии неполного, выборочного уничтожения произведений языческой поэзии. Это была вероятность, к осознанию и обоснованию которой Тредиаковский пришел уже не типологическим, а чисто логическим путем, бросив ретроспективный взгляд на историю русской литературы с высоты своего столетия. Христианство, отметил он, «искоренило все многобожныя служения и песенныя прославления мнимым богам и богиням; однако с пренебрежения, или за упражнениями, не коснулось к простонародным обыкновениям: оставило ему забаву общих увеселительных песен, и с ним способ... сложения стихов». Именно поэтому «стихосложение, пребывающее и доднесь в простонародных, молодецких и других содержаний песнях, живо и цело» (506).
В то же время, продолжал Тредиаковский, «уничтожившее вконец сплетенныя песни стихами в похвалу идолам», христианство «награждало нас духовными песнями», сочиненными или переведенными с других языков прозой. «От сего, сверьх природныя способности, вкоренилась между нами проза за единственный способ речи; а заключенное мерами и числами слово, то есть стихотворение оное важнейшее, совсем позабыто: ибо простонародное стихосложение, за подлость (т. е. низкое происхождение. - - А. Е.) стихотворцев и материй, от чесных (т. е. высокого происхождения. - А. К.) и саном знаменитых людей, презираемо было всеконечно...» (506-507).
Так принцип вероятности послужил Тредиаковскому при построении и объяснении им картины исторического развития нашей древней - языческой и средневековой - поэзии. И хотя принцип этот в методологическом отношении отличался, как мы видели, известным разнообразием своего применения, открывая, по крайней мере, два пути в решении историко-литературных проблем (один - основанный на типологии, другой - на внутренней логике развития явлений), тем не менее возможность того или иного факта, события утверждалась при помощи его умозрительно, «мысленно», как говорил сам Тредиаковский. Иначе и не могло быть, потому что принцип вероятности служил орудием познания, имел силу и применялся лишь в тех случаях, когда в распоряжении филологов, ученых, исследователей оказывалось слишком мало либо вообще не было никаких конкретных исторических данных и сведений, необходимых для соответствующих заключений, суждений, выводов, что неизбежно предполагало их умозрительность.
Но вот наступает момент, когда изучение истории национальной литературы подходит к той черте, той ее временной границе, где кончалась область возможного и вероятного и открывались просторы действительного и реального, оставившего свой более или менее заметный след в анналах отечественной истории. При этом существенно, если не сказать - принципиально, менялась и методология историко-литературного познания: принцип вероятности уступает место принципу достоверности, согласно которому все суждения, заключения и выводы делаются не умозрительно - логически или типологически, - а на основании точных, конкретных, определенным образом зафиксированных данных - фактов, свидетельств, сведений и т. п.
Стремление к достоверности представляло собою первый шаг научности. И его делает Тредиаковский, приступив к освещению «средняго нашего стихотворения». Именно с этого момента существование отечественной «стиховной поэзии» и ее история становятся неопровержимым, достоверным фактом. И лучшим тому доказательством выступает творчество Симеона Полоцкого - первого русского поэта-стихотворца, большая часть произведений которого, а не только их «обрасцы», дошла до потомков.
Уже в самом начале своей статьи Тредиаковский обещал - «потщусь» - «среднее» и «новое» российское стихотворение «изъяснить, при всей возможной твердости, самою точною достоверностию» (503). Теперь же, выполняя свое обещание, он старается быть предельно, даже можно сказать, до педантичности точным и пунктуальным. «Ровно 72 года», пишет он, «с 1663 до 1735», пребывал у нас «состав стиха», который «перешел от белорусцов и поляков в Малую Россию, а из Малыя к нам» (513). Этот «состав стиха» Тредиаковский называет «средним», тем самым довольно четко обозначив и «средний» период в истории русской «стиховной поэзии».
Нижнюю границу этого периода определила дата выхода Московской библии, где были помещены «самые первые» наши «рифмические стихи». И хотя данная их публикация была повторной, являясь по сути перепечаткой из Острожской библии 1581 г. (на что указывает и сам Тредиаковский), тем не менее он выделяет именно ее. И не случайно.
Дело в том, что в свое время острожская публикация не оказала практически никакого влияния на процесс формирования письменной русской поэзии, как не оказала его и последующая затем попытка Мелетия Смотрицкого ввести у нас греко-латинский способ стихосложения, образцы которого он поместил в своей «Грамматике», изданной в 1619 г. Процитировав два стиха, сочиненных Смотрицким, - гекзаметр и героэлегический (пентаметрический), - Тредиаковский скажет: «Но коль ни достохвальное сие тщание Смотритскаго, однако, ученый наши духовный люди не приняли сего состава его стихов: остался он только в его Грамматике на показание потомкам примера; а те утверждались от часу более на рифмических стихах средняго состава, приводя их в некоторую исправность с обрасца польских стихов» (516). И вот утверждение у нас «рифмических стихов» было, как казалось Тредиаковскому, самым непосредственным образом связано с публикацией их «обрасца» в «заглавии Московской библии».
С установлением верхней границы «среднего» периода было проще: ее определил год выхода из печати работы самого Тредиаковского «Новый и краткий способ к сложению российских стихов, с определением до сего надлежащих званий», где обосновывалась тоническая, «ударятельная» природа русского стиха и отвечающая ему система стихосложения, пришедшая на смену силлабической - «польской», по выражению Тредиаковского.
Дата появления печатной Московской библии, зафиксированная в выходных данных книги с точностью до дня и месяца - 12 декабря 1663 г. [8], представлялась нашему историку литературы достаточно удобной и надежной для обозначения начала нового периода в развитии отечественного стихосложения и «стиховной поэзии». Она была наглядной и по-своему бесспорной: названное издание Библии действительно открывалось первыми русскими «рифмическими стихами», в чем легко мог удостовериться каждый. И вместе с тем она свидетельствовала о выполнении им обещания быть достоверным и точным при изъяснении указанного периода.
На самом деле подлинную историю «средняго российского стихотворения» открывала поэзия Симеона Полоцкого, о чем в своей статье Тредиаковский скажет достаточно определенно. Казалось бы, и начало нового периода естественнее и правильнее было бы связать с конкретными фактами его творчества. Однако Тредиаковский этого не делает и не делает сознательно, и поступает он так потому, что не знает, когда, в каком конкретно году поэт написал свои первые стихи. Без таких сведений любая приведенная им цифра оказывалась даже не вероятной или возможной, а предположительной, на что Тредиаковский, стремясь к достоверности, пойти никак не мог. И останавливается он на дате, хронологическая точность которой ни у кого не могла вызвать сомнений.
Выделение и установление именно такой даты было не только важно, но крайне необходимо. В противном случае никак нельзя было привязать, приковать, как говорится, воображение, внимание и взоры читателей к определенной эпохе и показать, внушить им, что существует реальная веха для отсчета времени, выпавшего на долю нашего «среднего» стихотворения. Это была своеобразная исследовательская уловка, рассчитанная на то, чтобы завоевать доверие читателей, расположить их к себе своей точностью и однозначностью суждений. Добившись такой цели, скорее эффекта, сконцентрировав внимание читателей на годе издания Московской библии, эпохе 60-х годов XVII в., Тредиаковский тут же дает понять, что в действительности Симеон Полоцкий, и никто другой, кладет начало новому периоду в истории нашей «стиховной поэзии». И этот факт немедленно заслоняет, перекрывает собой названную ранее конкретную дату. Она оказывается всего лишь точкой, местом, своего рода площадкой, встав на которую вместе с автором читатели получили возможность наблюдать, следить за тем, как шло последующее, вплоть до их времени, развитие отечественной поэзии.
В результате такой нехитрой «операции» нужный для Тредиаковского акцент на достоверности рассказываемого сохранялся, переключалось лишь внимание читателей с сообщения о том, что «среднее» наше стихотворение берет свое начало вместе с изданием названной Библии (этот вывод являлся в известной мере умозрительным), на тот уже несомненно бесспорный факт, «что с времен Симеона Полоцкаго, иеромонаха, жившаго в Москве, польского состава стихи начали быть в составлении постоянны и одноличны на нашем языке», и что «вероятно... он был и первый самый стихотворец у нас в Великой России на славенском языке». А первым он может быть назван потому, так как «не вид­но в московских книгах, польских исправным образом, рифмических стихов, бывших прежде Полоцкаго, выключая некоторыя в народе старинные присловия, в коих, так называемая, фигура гомеотелевтон играет» (521).
Все это и, можно сказать, главным образом это и оказывается самым что ни на есть достоверным свидетельством начала и существования «средняго российского стихотворения».
Чтобы закрепить данную мысль в сознании читателей, Тредиаковский затем еще раз повторит слова о первенствующем значении Симеона Полоцкого: «Но настало время: завелся и у нас сей состав стихов, и завелся при Симеоне точно Полоцком; а училищем потом Московским в Заиконоспасском монастыре, называемым также по богословскому факултету, Академиею, и всеконечно уже оный утвердился» (521). Именно обращение к творчеству Симеона Полоцкого позволило Тредиаковскому достоверно и точно определить время возникновения на Руси «стиховной» «рифмической» поэзии, которая была основана на силлабическом стихосложении, и заявить об этом прямо и недвусмысленно, «при всей (обещанной. - А. К.) возможной твердости».
Тредиаковскому принадлежит и первое известие о поэтическом наследии Симеона Полоцкого. Говоря о произведениях, написан­ных «рифмическими стихами» по «польскому образу», он скажет, что первой среди них была «Псалтирь, составленная от Полоцкаго сими стихами, и напечатанная в Москве 1680 года. В ней, - подчеркнет Тредиаковский, - сие удивительно, что и Святцы или Месяцослов церьковный, состоящий в именах только святых, почитаемых в церькви на каждый день, сочинен также есть стихами. Вторая, - отметит далее Тредиаковский, - Верт или Вертоград многоцветный, его ж, Полоцкаго; превеликая рукописная книга, хранящаяся в императорской академической библиотеке: написана она 1678 года. Сия книга писана толь чистым и преизрядным письмом, что уже ныне таких рук у наших писцов не видно: упоминает о сей книге сам Полоцкий в предисловии на Псалтирь».
Таким образом, уже в середине XVIIIв. Симеон Полоцкий был осознан отечественной историко-литературной мыслью как основоположник национальной, шире - «славенской», «стиховной поэзии», как «первый самый стихотворец... на славенском языке» не только «в Великой России», но и в «Малой России и в Белой Руси» (521).
Обращение к творчеству Симеона Полоцкого способствовало качественному изменению и самой методологии исследования и объяснения нашими филологами литературных явлений: умозрительное в ней начинает уступать место конкретно-историческому, вероятное - достоверному. Особенно наглядно проявилось это при разговоре Тредиаковского о книгах, написанных и изданных, «частию от белорусцов, а частию от малороссийцов», - Кириллом Транквиллионом и Иоанном Максимовичем, а также о произведениях, созданных «великороссийскими стихотворцами» в конце XVII - первой трети XVIII в. до времени выхода его «Нового и краткого способа к сложению российских стихов» - Медведевым, Карионом Истоминым, Федором Поликарповым, Леонтием Магницким, Иоанном Илинским, Антиохом Дмитриевичем Кантемром, Петром Буслаевым и им самим (522-526).
Оставив в стороне какую бы то ни было умозрительность и предположительность, Тредиаковский говорит здесь только о том, что действительно было. И он не просто указывает реальные исторические факты, но и сопровождает их своего рода библиографическими справками, где приводит название, год и место издания каждой книги, давая тем самым возможность любому читателю, при желании, легко найти то или иное произведение или саму книгу, упоминаемую в тексте статьи. Все же другие источники сведений им также специально оговариваются.
В этом отношении показательна его характеристика Медведева. «Монах некто, прозванием Медведев, - пишет Тредиаковский, - ученик Симеона Полоцкаго, много, как говорят, писал стихами; но печатных я не видал нигде. Один токмо огромный эпитафий Симеону Полоцкаму, погребенному в Заиконоспасском монастыре в нижней церькви, им сочиненный, вырезан на большом стоячем, или, помнится, на двух стоячих камнях. Его ж рукописный плач и утешение о преставлении государя царя и великаго князя Феодора Алексиевича» (523). Здесь приводятся сразу три источника: слухи («как говорят»), рукописи и публикация, в высшей степени оригинальная: высеченная на надгробном камне эпитафия.
Все это говорит не только о последовательном стремлении нашего филолога к достоверности, но является и лучшим свидетельством его необычайной добросовестности как ученого, который, собрав все известные ему сведения, выделяет и подчеркивает то, что видел собственными глазами и в чем может удостовериться каждый, отграничивая при этом увиденное от устных преданий, за достоверность которых он не может ручаться. Тредиаковский по праву стал первым русским академиком.
Обращение Тредиаковского к творчеству Симеона Полоцкого сыграло непреходящую роль в процессе становления отечественной историко-литературной мысли. Именно при характеристике творчества этого писателя у Тредиаковского впервые при изучении им русской поэзии и «российского стихосложения» так четко и определенно прозвучало слово «точно», а приводимые им факты и сведения были действительно точными и достоверными. Точность, как известно, это первое требование научности. Следовательно, именно с момента обращения Тредиаковского к творчеству Симеона Полоцкого у нас начинает формироваться уже в известной мере научное историко-литературное сознание.
Нельзя не поразиться той стремительности, с какой развивалась в те годы историко-литературная мысль Тредиаковского, пройдя за несколько лет путь от сравнительно-исторической аналогии, имевшей место в статье «Мнение о начале поэзии и стихов вообще», через типологию принципа вероятности к хронологической точности принципа достоверности, которыми он уже пользуется при написании статьи «О древнем, среднем и новом стихотворении российском». Так закладываются у нас основы научной методологии историко-литературных исследований.
Одновременно формируется и первое представление о русской «стиховной поэзии» и поэтах-стихотворцах XVII - первой трети XVIII в. (если говорить о начале процесса рождения отечественной историко-литературной науки). Если в «Эпистоле к Аполлину» (1735) Тредиаковского и эпистоле «О стихотворстве» (1748) А.П.Сумарокова вопрос о существовании у нас в XVII в. «правильного» стихотворения, письменной, искусственной, а не устной, народной, естественной «стиховной поэзии» даже не ставился, то после выхода статьи «О древнем, среднем и новом стихотворении российском» ее существование у нас по крайней мере со времени Симеона Полоцкого можно было считать доказанным.А сам Симеон при этом выступал как первый в России поэт-стихотворец и крупнейший представитель «средняго российского стихотворения».
Такое представление о Симеоне Полоцком и времени возникновения на Руси «стиховной поэзии» будет разделять и С. Г. Домашнев, - младший современник Тредиаковского, автор статьи «О стихотворстве» - самого раннего у нас очерка истории всемирной литературы. В этой статье он скажет: «В России понятие о стихотворстве начали иметь в прошедшем веке». Однако, считает Домашнев, это совсем не значит, что на Руси вплоть до XVII в. вообще не было никакой поэзии. «Стройность в сложении речей (есть ли сие позволено назвать стихотворением), - отмечает он, - была россиянам известна тогда, как еще многие писать не умели. Доказательством тому служат старинные русские песни: в них почти везде было наблюдаемо ударение, а в некоторых и рифмы». И это понятно, потому что «естество само у всех народов было предводителем в стихотворстве» [9]. Таким образом, Домашнев полностью согласен с положением Тредиаковского, что «ритмическая» поэзия известна у всех народов, в том числе и русского, с самой древности, и что поэзия «метрическая» и «рифмическая», т. е. собственно стихотворство, возникает везде значительно позже. В России это происходит лишь в XVII в., и у истоков нашей «стиховной поэзии» стоит не кто иной, как Симеон Полоцкий, который «переложил на российском языке псалтирь стихами» [10].
Подтвердив тот факт, что именно Симеон Полоцкий первым начал писать у нас стихи и тем самым дал русской литературной общественности первое понятие «о стихотворстве», Домашнев тут же заметит, что стихотворство наше «тогда не только не имело нынешней чистоты, нежности и великолепия, но ниже рода стихов», что «стихи от прозы в то время отличались одними рифмами и ударениями; и употреблялись обыкновенно в приношении (т. е. в посвящении. - А. К.) книг» [11]. Тем самым Домашнев, наряду с критерием исторической ценности произведений того или иного писателя, вводит критерий их ценности художественной, эстетической. И первым у нас писателем, творчество которого показывало необходимость введения такого критерия, становится Симеон Полоцкий.
Действительно, он дал нам первое понятие «о стихотворстве», но не о поэтическом искусстве. В его стихах были рифмы и ударение, но не было «чистоты, нежности и великолепия». Да, это уже были стихи, но в то же время они были еще далеки от того, что в дальнейшем получило название изящной словесности. Так, в процессе непосредственного изучения творчества отечественных писателей, и прежде всего Симеона Полоцкого, совершенствуется методология историко-литературного познания, обогащаясь критерием эстетической, художественной ценности произведений искусства.
Важнейшей составляющей этого критерия оказывается понятие о современности, что, по мнению Домашнева, является неотъемлемым качеством «хорошего стихотворения», которое должно быть «современно просвещенному рассуждению и тонкости вкуса» [12]. Здесь Домашнев фактически высказывает мысль о том, что современность - это свойство подлинного произведения искусства и, следовательно, подлинное искусство всегда современно, так как представляет определенный художественный интерес для всех последующих поколений. На этом основании, не обнаружив ничего современного и близкого их поколению в стихах Симеона Полоцкого, а также учитывая, что они написаны по правилам «стихосложения польского», уже давно оставленного нашими поэтами, Домашнев не находит возможным говорить о какой-либо эстетической, художественной ценности произведений российского стихотворца XVII в. Симеон Полоцкий, считает он, останется в памяти потомков не как первый русский поэт-художник, а лишь как создатель первых «на российском языке» стихов, давший россия­нам своим стихотворным переложением Псалтыри только самое первое «понятие о стихотворстве».
Такая оценка роли и места Симеона Полоцкого в истории отечественной поэзии получит известное распространение среди русских филологов XVIII в. В «Рассуждении о российском стихотворстве» (1772) М. М. Херасков, например, говоря о том, что «почти до начала сего (т. е. XVII - А. К.) века Музы не дерзали вступить в отечество наше и науки, которые воцарения Петра Великого ожидали, света своего представить нам не могли», замечает: "и хотя был у нас «род пиитов до вступления сего великого монарха на престол и во время его царствования; но творения сих сочинителей только что по имени были стихи» [13]. К такого рода сочинителям он относит и Симеона Полоцкого.
«В правление царя Алексея Михайловича, - пишет Херасков, - все псалмы были преложены стихами, ни меры, ни падения, ни приятности не имевшими, и лишь, по обыкновению древних пиитов польских, оканчивались рифмою. Монах Симеон Полоцкий, преложивший псалмы стихами, был, быть может, изобретатель сих безобразных стихов. Он сочинил Плач на смерть Алексея Михайловича и другие творения в таком же вкусе; многие были подражатели в сем роде стихотворства, где правила пиитические ни в каковой мере не соблюдались» [14]. Отметив, что именно Симеону Полоцкому принадлежат первые стихотворные сочинения, созданные на русском языке, Херасков, однако, как мы видим, более критично по сравнению со своими предшественниками оценивает значение данного факта для развития нашей поэзии. Для него это значение скорее отрицательное, чем положительное.
Симеон Полоцкий, полагает он, пойдя за «древними пиитами польскими», «преложил псалмы» не просто стихами, а «безобразными», в которых не было «ни меры, ни падения, ни приятности» (этот упрек, как мы видели, слышится уже у Домашнева). Написав же и «другие творения в таком же вкусе» и оставив после себя многих подражателей «в сем роде стихотворства», Симеон Полоцкий оказал неважную услугу отечественной поэзии, которая довольно длительное время (начиная с правления Алексея Михайловича и кончая царствованием Петра Первого) создавалась не только без соблюдения «правил пиитических», но и без учета просодических, версификационных («меры» и «падения») свойств русского языка. Это прямо сказалось на творчестве А. Д. Кантемира и раннего Тредиаковского. Лишь ломоносовская «Ода на взятие Хотина в 1739 году» обучила россиян «правилам истинного стихотворения» [15].
Такая строгая оценка Херасковым творчества Симеона Полоцкого была обусловлена прежде всего дальнейшим развитием нашими филологами критерия художественной, эстетической ценности произведений искусства, его углублением и обогащением. Именно высота этого критерия дала основание Хераскову назвать стихи первого российского поэта «безобразными» и дать его сочинениям в целом довольно-таки снисходительную характеристику, фактически выведя их за черту подлинной поэзии.
Возрастание роли эстетического начала в оценке творчества писателей не могло не сказаться и на характере исторической их оценки. И вот анонимный автор «Известия о некоторых русских писателях», увидевшего свет в Лейпциге в 1768 г. на немецком языке, начинает свой рассказ об отечественных поэтах не с Симеона Полоцкого, а с Феофана Прокоповича [16]. А И. Ф. Богданович в статье о Симеоне Полоцком, написанной по просьбе Я. Я. Штелина, собиравшего материалы по истории русской литературы, говорит о нем уже как «об одном из древних русских поэтов» [17].
Вместе с тем надо сказать, что Богданович более объективно и более исторично, нежели Херасков, подходит к характеристике творчества Симеона Полоцкого. Приведя уже известные всем факты о стихотворных сочинениях Симеона и отметив, что в переложении псалмов наш поэт шел во след другим, учитывая опыт стихотворных их переводов на другие языки (чего, кстати, не скрывал и сам Симеон), Богданович особо выделит то обстоятельство, что именно Симеону Полоцкому «первому удалось зарифмовать Святцы, несмотря на то, что имена святых гораздо больше приспособлены для рая, чем для версификации» и что на это его могла подвигнуть лишь «великая склонность к поэзии» [18]. Отсюда недалеко и до мысли, что Симеон Полоцкий для своего времени был поистине великим поэтом.
Здесь же Богданович скажет, что стихотворные переложения Симеона Полоцкого отвечали уровню поэзии той эпохи и были выполнены «хорошо размеренными стихами, хотя и без стоп, которых тогда не знали» [19]. Последняя фраза замечательна. Она говорит, что историко-литературным взглядам и суждениям Богдановича был присущ подлинный историзм, в то время как Херасков подходил к оценке стихов Симеона Полоцкого с чисто эстетической точки зрения, а потому и требовал от них того, что стало достоянием нашей поэзии только в 50-60-е годы XVIII в. и чего во времена Симеона не только не знали, но просто и не могли знать.
Своеобразным итогом изучения и познания творчества Симеона Полоцкого в XVIII в. становится статья Н. И. Новикова, помещенная в его «Опыте исторического словаря о российских писателях». И хотя при ее написании Новиков не смог учесть точку зрения Хераскова и соответствующим образом на нее отреагировать, так как херасковское «Рассуждение» увидело свет почти одновременно с его «Опытом», и ему также не была известна статья Богдановича, которая была изложена в частном письме, да к тому же адресованном его идейному противнику, тем не менее в сказанном Новиковым был ответ и на попытку принизить значение Симеона Полоцкого в истории отечественной поэзии и одновременно развивалось и углублялось то позитивное, что имелось в суждениях об этом поэте других наших писателей и филологов, и прежде всего Тредиаковского. В этом отношении мысль Новикова работала, как говорится, в одном направлении с мыслью Богдановича.
Подчеркнув, что Симеон Полоцкий «писал много стихами» и приведя почти дословно слова Тредиаковского о «Псалтыри» и «Вертограде многоцветном», Новиков затем называет еще несколько произведений Симеона: стихотворные «Орел российский в солнце представленный», которое «содержит в себе похвальное сочинение царю Алексею Михайловичу», и «Глас последний ко господу царя Алексея Михайловича, к царевичу Феодору Алексеевичу, с наставлением, как в России царствовать; ко всем особам царского рода, к патриарху, к архиереям, к боярам и властям, к воинству и ко всем сынам Российскаго царства, с их ответами; а напоследок с присовокуплением двенадцати плачей о кончине помянутого царя», и две «прозаические книги: Обед духовный и "Вечеря духовная». . Кроме того, Новиков отметит: «...Должно объявить к чести сего писателя то, что он был учителем российской грамоты и богословии Петру Великому: он сочинил и предсказание о рождении сего императора» [20]. Так расширяется представление о сферах деятельности и творчества Симеона Полоцкого, о его вкладе в отечественную литературу и культуру XVII в.
Новиков соглашается с мнением Тредиаковского, заявляя, что «стихи сего Полотского суть средняго российскаго стихотворства, котораго состав при нем точно... и утвердился» [21]. Однако этим он не ограничивается и идет дальше Тредиаковского и других своих предшественников, видя в Симеоне Полоцком не только первого по времени слагателя стихов «на российском языке», но и первого у нас поэта-художника, которому удалось создать или запечатлеть «стихотворчески» определенные, современные ему образы-характеры. «В книге Глас последний, - пишет Новиков, - достойно примечания, что он по приличию (т. е. соответственно положению каждого. - А. К.) всем дал характеры, а может быть, и подлинные поставил и расположил ее как разговорами». И тут же Новиков дает очень высокую оценку творчества Симеона: «Во всех сочинениях его видна острота его разума, искусство и дух стихотворческий» [22].
Если принять во внимание шкалу ценностей, какой пользовался в своем «Словаре» Новиков при характеристике отечественных писателей, то нельзя не признать, что подобная оценка ставила Симеона Полоцкого в один ряд с виднейшими русскими поэтами-лириками, отличавшимися самобытным направлением своего творчества. Достаточно сказать, что «стихотворческий дух» он еще находит только в произведениях Василия Майкова, который «почитается в числе лучших наших стихотворцев», а «стихотворческий огонь» - только в одах М. М. Хераскова, который «по справедливости почитается в числе лучших наших стихотворцев» [23].
Таким образом, обращение к творчеству Симеона Полоцкого способствовало становлению в России XVIII в. историко-литературной мысли и методологии исторического познания литературы. В свою очередь, развитие отечественной историко-литературной мысли и совершенствование методологии историко-литературного познания открывали возможности для более глубокого проникновения в сущность творческого наследия поэта и объективной оценки его художественного своеобразия, а также той роли, какую он сыграл в процессе формирования у нас поэзии как особого вида искусства, в поисках путей к самобытному «российскому стихотворству», что и было прослежено в данной работе. А уже в начале XIX в. Н. М. Карамзин, включая Симеона Полоцкого в свой «Пантеон российских авторов», назовет его «просвещеннейшим мужем своего времени», который «имел дар слова» и мимо произведений которого не может проходить ни один «философический исследователь нашего языка» [24].
 

Литература

1. Тредиаковский В. К. Сочинения и переводы как стихами, так и прозою. - СПб., 1752, т. 1, с. 170.

2. Там же, с. 157, 159.

3. Там же, с. 165, 161-162.

4. Тредиаковский В. К. Новый и краткий способ к сложению российских стихов с определением до сего надлежащих званий. СПб, 1735.

5. См. Тредиаковский В. К. Сочинения и переводы..., т. 1, с. 93-155.

6.  Тредиаковский В. К. Сочинения и переводы..., т. 1, с. 170.

7. Тредиаковский В. К. О древнем, среднем и новом стихотворении российском. - Ежемесячные сочинения к пользе и увеселению служащие, 1755, июль, с. 503 (далее ссылки на это издание приводятся в тексте).

8. См. : Библия. М.: Печатный двор, 1663, титульный лист.

9. Домашнев С. Г. О стихотворстве. - Полезное увеселение 1762 года на июнь месяц, с. 235.

10. Там же.

11. Там же.

12. Там же, с. 236.

13. См.: Русская литературная критика XVIII в.: Сб. текстов. М., 1978, с. 278.

14. См. Там же.

15. Там же.

16. См.: Немецкое известие о русских писателях (1768). М., 1862, с. 5, 25.

17. См.: Письма русских писателей XVIII в. Л., 1980, с. 250.

18. Там же.

19. Там же.

20. Новиков Н. И. Опыт исторического словаря о российских писателях. СПб., 1772, с. 166-167.

21. Там же, с. 167.

22. Там же.

23. Там же.

24. Карамзин Н. М. Пантеон российских авторов. СПб, 1802, л. 6.