Следите за нашими новостями!
Philology.ru - Русский филологический портал
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

Е. Горный

РЕМИЗОВ И ЧЕХОВ (материалы и пролегомены)

(Philologica. - М., 1997. - Т. 4. - № 8-10. - С. 153-159)

 
Тема статьи может вызвать недоумение: "художественные миры" Чехова и Ремизова слишком несходны. Попытка соотнести их творчество была предпринята лишь однажды, но ее итогом было резкое противопоставление: в 1908 г. Ю. Александрович (А. Н. Потеряхин) назвал Ремизова одним из "декадентов" - тех, кто отказался "отъ наследства" и порвал с традицией "героическаго пессимизма", нашедшей свое предельное выражение в произведениях Чехова (1908, 9, 156, 158-159, ср. 243-245).
Действительно, сопоставление Чехова и Ремизова по их "творческому методу" ("реализм vs модернизм") скорее разводит их, чем сближает. Однако чеховский реализм не без странностей: в нем размывается принцип социально-исторического детерминизма, который считается одной из главных предпосылок этого метода. Эмпирика жизненных ситуаций, не опосредованная "теорией жизни", не содержит в себе самой причинно-следственных объяснений, а избегание всяких теорий - это принципиальная позиция Чехова. Отсюда - критические штампы 1890-х годов ("безыдейность", "фотографизм" и проч.). Но то, что шокировало критиков, увидевших в Чехове "отступление от реализма", вызвало восторг молодого поколения литераторов, к которому принадлежал Ремизов.
Творческая связь Чехова и Ремизова асимметрична. Лично они знакомы не были. По словам Ремизова, Чехов читал его ранние сочинения, но не оценил их: "Мои первые рассказы в рукописи Мейерхольд, у которого я служил в театре, показывал Чехову: Антон Павлович не одобрил, как потом не одобрит и Алексей Максимович: Чехов от своей простоты, Горький от высокопарности" ("Хмурые люди"). Зато для Ремизова Чехов, как и многие другие русские писатели, оставался собеседником на протяжении всей жизни: "С первых книжек Суворина я шел за Чеховым <...> читал <...> не пропуская ни одного рассказа" ["Антон Павлович" (Ремизов 1989, 465, 463)]. Отражение этого есть в рассказах Ремизова; имя Чехова мелькает в ремизовских "автобиографиях"; два "поминальных" очерка ("Антон Павлович" и "Хмурые люди") целиком посвящены Чехову. Он является в ремизовских "снах"; уже в "Бедовой доле" (1900-1909) есть сон "Жандармы и покойники", включающий любопытный эпизод: "А я съ вами давно хотелъ познакомиться, - говоритъ мне известный русский писатель, умерший совсемъ недавно" (Ремизов 1911, III: 190). Имя Чехова раскрыто в переработке "сна", вошедшей в сборник "Мартын Задека" (Ремизов 1954, 88). Желание познакомиться Ремизов - в соответствии с логикой сновидения - с себя перенес на Чехова.
В очерке "Хмурые люди" Ремизов говорит о своем восприятии Чехова-писателя: "С первых книг я полюбил Чехова <...> Но это была любовь не та, с какой я читаю Достоевского или Толстого: Достоевский действовал на меня до содрогания, а Толстому мне хотелось подражать и в письме и в жизни. Чехова я полюбил какой-то домашней любовью и рассказы его читал напоследок, не пропуская ни одной печатной строчки <...> Потом, перечитывая Чехова, я увидел, что его душа - описание, как пропадает человек и притом пустой человек, или, по определению Шестова, "творчество из ничего" [1]. Пропад ли, который я видел вокруг себя с детства, пустота ли человеческая <...> или не пропад и не пустота, а тот чеховский рефрен, выделяющий его из тысячи пустых рассказов "беллетристики", рефрен, неизменно начинающийся - "и думал он..." - то самое раздумье - мечта, взблеск в глухой пустоте и безнадежном пропаде" (Ремизов 1989, 464).
Отношение Ремизова к литературе - интимно-личное. Литература для него не "объект анализа", а скорее "субъект" - собеседник и катализатор самопознания. "Чужой" текст содержательно постигается как "свой", и поэтому его возможно пересказать "своими словами". Ключевые слова вышеприведенного отрывка: пропад - пустота - мечта. Центральные мотивы творчества Ремизова становятся "терминами метаязыка", с помощью которых описывается чеховский мир. В "Антоне Павловиче" Ремизов прямо говорит, что у Чехова он нашел "свое горячее - непоправимое - свой пропад" (Ремизов 1989, 463). Ср. в письме к Н. В. Кодрянской (5.II 1954): "Чехов пришелся по душе легким смехом, лирикой-мечтой, пропадом" (Кодрянская 1977, 347). Пустота, пустяшность - так Ремизов характеризует и свою жизнь, и свое творчество. С другой стороны, мотив "пустоты" связывается у него с Чеховым. В упоминавшемся сне из "Бедовой доли" на вопрос: "Где же вы теперь живете?" - Чехов отвечает: "В Москве <...> в доме Грузинской церкви на Воронцовом поле: церковь на горе, а мой дом под горой въ репейнике, такое пустое место есть" (Ремизов 1911, III: 191). В "Мартыне Задеке" этот эпизод изложен несколько иначе: "<...> на Воронцовом поле, где жил Островский, дом под горой в репейнике на пустыре"; выслушав ответ, сновидец спрашивает: "А что же вы написали на пустыре - места мне с детства памятные" (Ремизов 1954, 88). Топография сна символична: дом под горой, на которой стоит церковь = двусмысленное отношение к религии [2]; где (раньше) жил Островский = связь с традицией, преемственность по отношению к русскому реализму XIX в.; репейник на пустыре, пустое место = пустота обыденности, непонимание жизни, отсутствие идейного стержня, чистая экзистенция; с детства знакомые места = "свое", общее обоим писателям.
Весьма вероятно, что проанализированный сновиденческий эпизод мистифицирован. В очерке "Хмурые люди" Ремизов вспоминает: "Не довелось мне в жизни встретить Чехова, но во сне однажды снился" (разрядка моя. - Е. Г.) - и рассказывает совсем другой сон ("Чехов и жареная утка"), содержащий, кстати, мотив мистификации (Ремизов 1989, 465). Любопытно, что в сонник "Мартын Задека" включены оба сна о Чехове, причем второй снабжен автокомментарием: "<...> весь чеховский юмор для меня в этой домашней птице; а кроме того, "утка" - говорится: "пустить утку" - понимай, какой-нибудь невероятный слух" (Ремизов 1954, 96).
Перечисляя чеховские рассказы, Ремизов определяет их тематику и содержание с помощью цитат и реминисценций из собственных произведений; в то же время названиями чеховских произведений он как бы инвентаризирует собственное творчество: "<...> его "человечность" - суд надчеловеческий: "обвиноватить никого нельзя" (Враги), и решение судьи не бесстрастное и безразличное: "проходи дальше", а участливое - жалость и сострадание. Теплота глаз его голоса - слова (Анюта, Хористка, Трагик [3]). По таким глазам мир детей и безгрешное звериное"; "Немощи человека, боль и терпение приближают к Богу (Мороз). - Добрых больше, чем злых (На пути)" (Ремизов 1989, 457-458). Казалось бы, между рассказом Чехова "Враги" (1887) и повестью Ремизова "Крестовые сестры" (1910) нет ничего общего; но с точки зрения Ремизова дело обстоит иначе. Главную мысль чеховского рассказа он обозначает фразой: обвиноватить никого нельзя; это - не просто автоцитата из "Крестовых сестер", а ключевая словесная тема ремизовской повести, задающая ее пафос и резюмирующая содержание (см. Ремизов 1911, V: 45, 85, 136) [4].
Любовно отыскивая в Чехове "свое", Ремизов тщательно фиксирует и "чужое" - то, чего он не хочет и не может принять; самоописание "через Чехова" продолжается апофатически. Эволюцию Чехова Ремизов рисует так: "Этот мир он встретил смехом. Смех погас, начались обличения. Выговорившись, Чехов пустился парить в эмпиреях - все эти разглагольствования о грядущем дне на земле и в чепушном мире" (Ремизов 1989, 459) [5]. Несостоятельность мечтаний о лучшем будущем Ремизов доказывает примерами из самого Чехова, подкрепляя их аргументацией в духе подпольных героев Достоевского: "И пусть новые люди установят разумный порядок <...> но куда девать "тяжелых людей" [6], которые непременно сорвут всякий порядок, и куда девать всех этих навязчивых со своими убеждениями "жаб", "Печенегов" и Пришибеевых [7] <...> Куда девать жадных зверовидных баб (Ариадна, Сусанна, Аксинья [8]) и расчетливое скотоподобие (Анна на шее, Супруга, Попрыгунья)". Что же остается, если нет больше смеха, а мечты о прекрасном будущем - всего лишь "маниловские эмпиреи"? Ремизов отвечает: "Здание Рениксы - не вижу дверей, окна заколочены - ни туда, ни сюда". "Чепуха - единственный "смысл" жизни". "Все ничтожно, бренно, призрачно и обманчиво - мираж" (Ремизов 1989, 459-460).
Реникса - "призрачное слово" (ghost word), изобретенное Чеховым: "Русская "чепуха" выговорилась у Чехова как латинское "renyxa" и обернулась - и уж не просто renyxa, а чепуха вселенская - вздор, обман, ложь, призрак, морок, неразбериха-бестолочь, чушь". ""Чепуха" рефрен раздумий Чехова над жизнью, - чепуха, чепуховина - чепушенция" (Ремизов 1989, 454-455). Ремизов намекает на сцену из "Трех сестер":
 
"Чебутыкин. Не знаю. Чепуха все.
Кулыгин. В какой-то семинарии учитель написал на сочинении "чепуха", а ученик прочел "реникса" - думал, по-латыни написано. (Смеется.) Смешно удивительно <...>
Чебутыкин. Реникса. Чепуха" (Чехов 1978, XIII: 174, 176).
 
У Ремизова реникса персонифицируется, и с ее именем соединяется другой чеховский символ (запертый дом Раневской из финала "Вишневого сада"): "Огромный дом Рениксы с заколоченными окнами и дверями" (Ремизов 1989, 458; ср. на с. 460 о "Вишневом саде") [9].
Выход из "чепухового", обессмысленного мира обыденной жизни Ремизов находит в том, мимо чего, по его мнению, прошел Чехов; путем к освобождению от тирании "объективности" становятся для Ремизова песня, сказка, миф, сновидение. Объективизм Чехова он оценивает так: "Все совершается на глазах в привычной обстановке и круге прописных чувств, ни тайн, ни изворотов". "Сказка для него не закрыта", считает Ремизов, однако "чудесное для него лишь больное воображение". То же и со сновидением: хотя Чехов "поминает" "о снах", "мир для него скован Эвклидом". "И даже там, при повышенной температуре - где для Гоголя, Достоевского и Толстого пролет в другой мир - для Чехова только галлюцинация по Бюхнеру, Фохту и Молешоту <...> но ничего нового, никаких "клочков и отрывков" другого мира" (Ремизов 1989, 458, 459). Даже такие рассказы, как "Черный монах" - не исключение: "Явление Черн<ого> мон<аха> - из другого мира. Но слова Черн<ого> мон<аха> не откровение, не "клочки другого мира", а ходульные истины и безсильные <sic!> пожелания, как обойти (нарушить) закон жизни" (Кодрянская 1977, 328).
О видении "другого мира" Ремизов писал в своей книге, посвященной снам в русской литературе ("Огонь вещей"): для гоголевских персонажей "звучали "клочки и обрывки <sic!>" не нашего из другого мира"; в "Вии" Гоголь показывает "те самые "клочки и обрывки" другого мира, о которых расскажет в исступлении горячки Достоевский". (Ремизов 1989, 48, 47). "В исступлении горячки" Достоевский рассказал о забытьи Раскольникова (заключительное предложение I части "Преступления и наказания"): "Клочки и отрывки каких-то мыслей так и кишели в его голове" (Достоевский 1973, 70). Этот же лейтмотив несколько неожиданно связывается у Ремизова не только с Гоголем и Достоевским, но и с Толстым: "Улыбка человека просвет оттуда. Это то, что есть в человеке от "клочков и обрывков" другого мира"; "Был у Толстого дар разглядеть этот свет". Гоголя и Толстого Ремизов сопоставляет отнюдь не как мастеров слова: "Учиться писать по Толстому пустое дело <...> Другое Гоголь: по Гоголю можно проследить его словесную постройку". Для Ремизова оба они - визионеры: "Толстой следует Гоголю"; "У обоих изощренность зрения: мир явлений - пестрота Майи, непроницаемая простому глазу, для них сквозная" ("Огонь вещей"; Ремизов 1989, 43, 59, 63). Иначе у Чехова: "Его глаза нормальны, пелена Майи плотно сплошь, восприятия ограничены. Всякое отклонение от нормы - чепуха" ("Антон Павлович"; Ремизов 1989, 461).
Разница в отношении к "другому миру" усиливается разным отношением к слову. Чехова как писателя Ремизов ставит невысоко - "ведь если расценивать по дару и сокровенному зрению, имя Чехова попадет не в первый круг к Гоголю, Толстому и Достоевскому и не во второй ряд с Лесковым, а только в третий и притом на второе место: Слепцов, Чехов". Ремизов говорит, что литературному мастерству он, как и Белый, учился не у Чехова, а у Гоголя и Мельникова-Печерского, "и это совсем другой исток и другие корни в нашей литературе, чуждые Чехову" (Ремизов 1989, 464-465). "Чехов не Гоголь", он "не задумывался" над "искусством слова", утверждает Ремизов и упрекает Чехова за "штампованные определения" и "книжную грамматику" (Ремизов 1989, 462, 461) [10]. Если в "клочках и обрывках другого мира" Ремизов ищет освобождение от безвыходной нормальности "мира объективного", то в литературе это освобождение обретается через стиль: "плетение словес" (ср. Ремизов 1989, 462) относится к "утилитарной" ясности "пушкинизма" так же, как алогизм и глубина сновидения к поверхностной логике "бодрственного сознания".
Бунт Ремизова "против навязанной реальности, отказ от общих истин и установленной шкалы ценностей" (Резникова 1980, 25) выражается через его знаменитое наперекор; это словечко, встречающееся в десятках ремизовских произведений, появляется и в рассуждении о любви к Чехову ("Хмурые люди"): чеховские герои близки "мне, незаметному человеку, среди великого множества таких же незаметных, мне, забившемуся в свой угол, в пропаде и такой духовной бедности - до пустоты, все-таки наперекор всему" (Ремизов 1989, 464- 465). Но поступок "наперекор" - "никогда не от согласия, а всегда от нарушения принятой и установившейся "нормы" или от уклона от этой нормы" (Ремизов 1983, 373). Если верить Ремизову, для Чехова "отклонение от нормы - чепуха"; не то у Ремизова: для него "чепухой" становится сама "норма". В этом он видел свое главное расхождение с Чеховым. Думается, однако, что взгляд "со стороны" мог бы найти в этих писателях много общего: не исключено, что сопоставительный мотивный анализ показал бы, что они гораздо ближе друг к другу, чем принято думать и чем представлялось Ремизову.
 

Литература

1. Заглавие статьи о Чехове, вошедшей в книгу Л. Шестова "Начала и концы" (С.-Петербург 1908).

2. Чехов - атеист; Ремизов - верующий: "Я верю в Бога, но моя вера другая. Я как наши стригольники" (Кодрянская 1959, 85).

3. В издании 1989 г. курсив при названии этих трех рассказов отсутствует; я не имел возможности сверить текст с первой (нью-йоркской) публикацией. - Е. Г.

4. Два последних рассказа ("Мороз" и "На пути") Ремизов также отобрал, исходя из собственных тематических пристрастий, но центральные идеи этих рассказов сформулированы при помощи модифицированных цитат из самого Чехова (ср. Чехов 1976, VI: 23; V: 473).

5. Ремизов советовал Кодрянской (5.I 1954): "Начните читать <Чехова. - Е. Г.> с первого тома. Я еще думаю как выразиться, но эти лоскутки жизни значительнее сурьезного Чехова больших рассказов с "истинами" из книг. Первые рассказы веселость духа, они глазатее ума". Ср. о "1-м томе Чехова" в письме от 14.I 1954: "Вот вам книга - "веселость духа", такое редкое явление среди хмури безулыбных" (Кодрянская 1977, 340, 343). Этими же словами Ремизов определял сущность главного героя "Крестовых сестер" - Маракулина: "<...> любовь его къ жизни, чутье его къ жизни - веселость духа - основа и стержень его жизни" (Ремизов 1911, V: 30).

6. См. рассказ "Тяжелые люди" (1886).

7. См. рассказы "В усадьбе" (1894), "Печенег" (1897), "Унтер Пришибеев" (1885).

8. См. рассказы "Ариадна" (1895), "Тина" (1886) и повесть "В овраге" (1900).

9. "Призрачное слово" становится "призрачным персонажем"; ср. сходный случай у Чехова ("Скучная история", гл. IV): "Я еду и от нечего делать читаю вывески справа налево. Из слова "трактир" выходит "риткарт". Это годилось бы для баронской фамилии: баронесса Риткарт" (Чехов 1977, VII: 291).

10. Ср.: "Письмо <Чехова. - Е. Г.> неряшливое и подглагольное <...> но необыкновенно изобретательно и никакой пошлости Теффи. О искусстве слова он думал, но не было слуха и давила грамматика" (Кодрянская 1977, 346, ср. 368).

Литература

Александрович, Ю.: 1908, После Чехова: Очерк молодой литературы последнего десятилетия. 1898-1908, Москва, [т. I].
Достоевский, Ф. М.: 1973, Полное собрание сочинений: В 30 т., Ленинград, т. VI: Преступление и наказание.
Кодрянская, Н.: 1959, Алексей Ремизов, Париж.
Кодрянская, Н.: 1977, Ремизов в своих письменах, Париж.
Резникова, Н. В.: 1980, Огненная память: Воспоминания об Алексее Ремизове, Berkeley.
Ремизов, А.: [1911], Сочинения, С.-Петербург, т. III, V.
Ремизов, А.: 1954, Мартын Задека: Сонник, Париж.
Ремизов, А. М.: 1983, Учитель музыки (Каторжная идиллия), Подготовка к печати, вступительная статья и примечания А. д'Амелия, Paris.
Ремизов, А. М.: 1989, Огонь вещей, Составление, вступительная статья, комментарии В. А. Чалмаева, Москва.
Чехов, А. П.: 1976-1978, Полное собрание сочинений и писем: В 30 т., Сочинения: В 18 т., Москва, т. V-VII, XIII.