Следите за нашими новостями!
Philology.ru - Русский филологический портал
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

А. И. Федута

ТИПЫ И ПРОТОТИПЫ

(Письма прошедшего времени. Материалы к истории литературы и литературного быта Российской империи. - Минск, 2009. - С. 142-150)

 
Адекватность понимания текста читателями, обращающимися к нему спустя многие десятилетия, зачастую затруднена тем, что объем нашей информированности об эпохе, в которую жил и писал автор, решительно не совпадает с информированностью самого автора. Нам просто трудно бывает понять, что он имел в виду. Зато читатели-современники легко разгадывали самые сложные «кроссворды».
В первую очередь это касается вопроса о прототипах конкретных персонажей. И если прототипы героев произведений «первого ряда» русской классики давно уже разгаданы и описаны, то тексты третьеразрядных беллетристов иногда преподносят сюрпризы.

1. Представление с Кукольником

Литература в России не была уделом исключительно столичных городов - Петербурга и Москвы. Зачастую на страницы литературных журналов пробивались и авторы-провинциалы. И тогда читатели-провинциалы вынуждены были давать пояснения своим друзьям и знакомым. В отделе рукописей Российской Национальной библиотеки хранится письмо известного в истории русской и польской литературы профессора Виленского университета И. Н. Лобойко к его московскому коллеге и многолетнему корреспонденту профессору И. М. Снегиреву, в котором, в частности, содержится следующий пассаж: «Напечатанная в последнем номере (декабрь) Библиотеки для чтения повесть “Катенька” сочинена здесь в Вильне разжалованным гвардейским офицером Веревкиным. Эпизоды заимствованы им с оригиналов. Луковкин списан с поэта нашего Павла Кукольника» [1].
Действительно, сын московского коменданта генерал-лейтенанта Николая Никитича Веревкина, Николай Николаевич Веревкин (1813–1838), был разжалован в солдаты за участие в дуэли со смертельным исходом, после чего спустя два года получил звание унтер-офицера и оказался в Вильно. Служить там ему, скорее всего, было тоскливо, и он начал писать повести, которые и публиковал под псевдонимом «Рахманный» в самом популярном журнале эпохи - «Библиотеке для чтения», редактировавшемся О. И. Сенковским. В частности, в томе 25 «Библиотеки...» и была опубликована повесть «Катенька» - обычная светская повесть, рисующая идеальный, по мнению автора, женский характер: Катенька - юная провинциалка, добродетельно сгорающая от страсти по развратному и недостойному ее светскому льву. Собственно говоря, история этого чувства и составляет основу фабулы повести Веревкина-Рахманного. «Катенька» пользовалась определенным читательским успехом, и даже молодой А. И. Герцен рекомендовал ее своей невесте Н. А. Захарьиной [2].
Есть в тексте и поэт Луковкин. Это типичный вставной персонаж, на месте которого мог оказаться любой другой - и не поэт, и не Луковкин, и вовсе даже безымянный и не имеющий прототипа. Но раз профессор Лобойко утверждает, что в данном случае прототип имеется, придется поверить ему как лицу несравненно более - по отношению к нам - информированному и приглядеться к этому славному литератору.
Вот как рисует автор своего героя:
«П-ские дамы впали в меланхолию. Афанасий Ильич Луковкин, для развлечения дам, стал им декламировать свои сочинения.
Луковкин - удивительный сочинитель! Верите ли вы, он не только напишет стихи и прочтет их вам; но еще потом положит их на ноты и пропоет; потом из мотива романса смастерит Французскую кадриль и разыграет ее; и наконец, в довершение, попросив вас занять место свое у рояля, протанцует всю свою поэму. Кроме того, он истребляет клопов и тараканов, плачет над Роксоланою, вырезывает мозоли, выводит пятна с платьев приятелей, знает наизусть множество подблюдных песен, буффонит ничуть не хуже гаера; с большим остроумием назначает в святочных играх, что тому делать, чей фант вынется, и обладает важным секретом заговаривать собак от ревматизмов. Но главная страсть его - трагедии! Он вдолбил в гомеопатическую пропорцию мозгу, которую отпустила ему природа, что он сам - олицетворение трагедии в пяти действиях и в стихах; и в силу этой господствующей идеи он душит всех в губернском городе П*** тирадами из своих драматических творений, никогда непокидающими карманы его. Ему нет дела, где бы он вас ни поймал: на улице или в гостиной, в спальне или за обедом: лишь бы поймать вас и ухватить за фалдочку. Тогда он всхлипывает, ударяет себя в грудь и в голову, взмахивает руками, и стихи как дрова с треском валятся на вашу голову.
В этот вечер П-ская публика сосредоточилась у советника казенной палаты. Мужчины пили пунш и играли в бостон; дамы страдали мигренью; барышни злословили ближних. Один Луковкин, засучив рукава, ревел во все горло свою трагедию “Истинная любовь”. Читая роль мужчин, он держался правой стороны; читая роль женщин, переходил на левую; для роли королевича всходил на креслы, а для роли короля вскакивал на стол, предупреждая в местах, чересчур патетических, дам, страждущих нервами, чтобы оне благоволили или выйти из комнаты или не слушать, поелику он сейчас сделает ртом подражание кораблекрушению и вместе представит отца, проклинающего сыновей. П-ския дамы, потрясенные перекатами громового голоса, как будто проснулись от долгого забытья, и меланхолия их снова превратилась в жадное любопытство» [3]. Впрочем, это любопытство касается вовсе не стихов незадачливого стихоплета Луковкина, а столичного гостя князя С***, навстречу которому и посылают беднягу пиита, обреченного ждать гостя в нетопленном коридоре: «зуб у него не сходился с зубом; руки и ноги одеревенели, одно сердце кое-как еще колотилось, защищаемое от сквозного ветра четырмя дестями писчей бумаги, исписанной стихами» [4].
Чувствуется, что автор своего «незадачливого стихоплета» ни в грош не ставит, однако описывает его довольно точно - раз уж Лобойко его опознал. Посему присмотримся поближе к прототипу Афанасия Ильича Луковкина - Павлу Васильевичу Кукольнику [5].
Сын известного педагога и юриста Василия Григорьевича Кукольника Павел Васильевич Кукольник (1795–1884) не обладал поэтическим размахом своего брата, Нестора Васильевича Кукольника, автора памятной драмы «Рука Всевышнего Отечество спасла». Павел Кукольник сделал удачную педагогико-административную карьеру: благодаря покровительствовавшему ему Н. Н. Новосильцову он получил место профессора кафедры всеобщей истории и статистики Виленского университета, освободившееся после отставки и отъезда из Вильны Иоахима Лелевеля, вынужденного переехать в Варшаву в связи с причастностью к тайным виленским студенческим обществам. Фактически он стал глазами и ушами Новосильцова как куратора университета - неслучайно он значительно позже яростно вступился за честь Новосильцова, несправедливо, по его мнению, обиженного в мемуарах О. А. Пшецлавского.
Получил Павел Васильевич некоторую известность и на цензурном поприще. Правда, цензором он считался достаточно либеральным, особенно в отношении польских текстов.
Поэзия - особенно нравственно-дидактическая и историческая - была его страстью уже в молодости. Младший современник, внук приснопамятного ректора Виленского университета В. В. Пеликана, А. А. Пеликан, особо отмечает: «Павел Кукольник прежде всего был непризнанный поэт. […] Всюду за собой он возил целый чемодан рукописей и читал их всем, кого только мог заручить в слушатели. Упиваясь чтением собственных стихов, он не обращал внимания на насмешки и шутки, которые на него сыпались со всех сторон. Особенно носился он с своей драматической поэмой “Иуда, брат Господень”. Он искренне верил, что поэма эта написана им по наитию свыше, что она новое божественное откровение. У меня в памяти из этой поэмы сохранились следующие две строфы: “Я вижу берег пред очами, разсеян тления туман”. Поэма эта, кажется, не напечатана, она в те времена никак не могла пролезть чрез духовную цензуру. Образцом остальных стихотворений Павла Кукольника может считаться напечатанное стихотворение: “За индейками уныло шла сиротка со двора, сердце юное грустило, много в свете есть добра…”» [6].
Страстный театрал, Павел Кукольник в ранних своих трагедиях подражал Расину, так что пассаж о «трагедии», которой Луковкин «душит» своих несчастных слушателей, не есть исключительно результат внимательного чтения Рахманным «Евгения Онегина», автор которого, как мы помним, признавался:
 
…Я плоды моих мечтаний
И гармонических затей
Читаю только старой няне,
Подруге юности моей,
Да после скучного обеда
Ко мне зашедшего соседа,
Поймав нежданно за полу,
Душу трагедией в углу… (ЕО, IV, XXXV).
 
Цитата из Пушкина вовсе не дезавуирует возможное наличие аналогичной страсти как характерной черты литературного поведения Кукольника. Пушкин рисует в приведенной нами строфе ту модель поведения, которую общественное мнение провинции навязывает писателям, а Рахманный высмеивает ее на примере провинциального поэтаграфомана, наделенного чертами реального лица. Кукольник, что называется, подвернулся.
Не исключено, впрочем, что подвернулся не только Кукольник и что прототипов имеют и персонажи других произведений Рахманного. Так, по нашему мнению, высока вероятность этого, если говорить об его повести «Женщина-писательница», опубликованной в той же «Библиотеке для чтения» двумя номерами ранее [7]. Во всяком случае в ее основе лежат явно виленские впечатления, о чем, на наш взгляд, косвенно свидетельствуют фамилии персонажей - явно полонизированные: Чаплицкий,
Вельсовский и т. д. (напомним, что Вильно первой трети девятнадцатого века скорее польский, чем литовский город).

2. Страшная месть князя Волконского

Созвучие «Кукольник - Луковкин» также косвенно подтверждает правоту И. Н. Лобойко относительно возможного прототипа поэта-графомана в повести Рахманного. Иногда сходство имени героя с именем прототипа - как своеобразная опознавательная метка, которой не Бог, но автор произведения шельму метит.
Автор вошедшей в историю русской литературы оперной пародии «Принцесса Африканская» [8] (более известной по имени главной героини - «Вампука») князь Михаил Николаевич Волконский был гораздо больше популярен среди своих современников как автор многочисленных романов, в которых вымышленные им герои действовали в антураже России XVIII в. Какие-то из этих романов удавались больше, какие-то меньше, но определенный читательский успех они имели.
К числу самых, на наш взгляд, слабых произведений Волконского относится его роман «Ищите и найдете». Запутанная интрига мало оправдана исторически. Дескать, в царствование Павла I сражаются между собой две тайные силы, два тайных общества, одно из которых стремится помочь французским эмигрантам, близким к будущему королю Франции Людовику XVIII, а второе, напротив, стремится их уничтожить. Этим вторым обществом и является орден иезуитов, пригретых в России аккурат в то время, когда его деятельность согласно решению папы была приостановлена во всей Европе. Но папа папой, решение же о деятельности ордена на территории империи принимала матерь всея России - императрица Екатерина II. А императрица и не догадывалась, какой зловещей силе оказывала покровительство.
Одним из членов этого общества, приближенным к его генералу патеру Йозефу Грубберу (кстати, вполне реальному историческому лицу), является жутковатый тип по имени Иосиф Антонович Пшебецкий. Волконский так изображает его: «У окна… сидел высокий, плечистый господин с такими большими черными глазами, что они как бы затмевали собою все остальные черты его лица, и казалось, что на этом лице, кроме больших черных глаз, ничего не было. Сила их взгляда была такова, будто они искрились и светились» [9].
Этот примечательный взгляд Иосифа Антоновича Пшебецкого вполне оправдан с точки зрения сюжета романа: персонаж наделен злой гипнотической силой и умеет выведать у человека его тайные мысли против его воли. «Он был одет в платье светского человека и, очевидно, принадлежал к тайным иезуитам, которые, как известно, имеют право носить платье, соответствующее их положению в обществе и занятиям, избранным ими для достижения этого положения» [10].
В конце романа зло наказано, и тайный иезуит Пшебецкий лишается своих способностей гипнотизера. Однако запутанный сюжет романа Волконского таков, что, как ни странно, Пшебецкий кажется в нем лишним, абсолютно вставным персонажем, что заставляет нас - как и в описанном выше сюжете с Луковкиным-Кукольником - подозревать: автор придумал линию этого персонажа именно для того, чтобы был повод о нем - вот таком, какой получился, - написать.
Осмелимся высказать гипотезу.
Та настойчивость, с которой Волконский называет этого своего персонажа по имени, отчеству и фамилии - в то время как все остальные запоминаются исключительно по фамилии, ибо по имени-отчеству автор их именует не более одного раза, - свидетельствует, что как раз в их звучании и есть некая загадка, адресованная читателю.
Героя - напомним - зовут Иосифом Антоновичем Пшебецким.
Но в русской литературе и общественной жизни предшествовавшего периода (роман впервые опубликован в 1904 г.) есть реальное лицо, которого зовут почти так же - Осипом (Иосифом) Антоновичем Пржецлавским (Пшецлавским).
Выпускник Виленского университета, редактор официальной газеты Царства Польского «Тыгодник петерсбургский» Юзеф Эмманюэль Пшецлавский совершил блестящую карьеру, дослужившись до чина тайного советника. В мае 1853 г. он был назначен членом Главного управления цензуры, где снискал себе недобрую славу, то выступая за запрещение публикации стихотворений Н. А. Некрасова, то резкими выпадами против Н. Г. Чернышевского и, наконец, нападая даже на столь лояльное к властям издание, как «Московские ведомости», редактировавшееся в этот период М. Н. Катковым.
После ухода в отставку Пшецлавский начал публиковать - вначале в «Русском архиве» П. И. Бартенева, затем в «Русской старине» М. И. Семевского - свои воспоминания, вызвавшие бурную реакцию со стороны многих читателей. Дело в том, что на старости лет в Пшецлавском проснулась национальная гордость, и оценки многим видным русским деятелям - например, Н. Н. Новосильцову, А. С. Шишкову, А. А. Кавелину - он давал исходя в том числе и из их отношения к полякам.
Добро бы это! Ему простили бы даже Новосильцова (хотя воспоминания Пшецлавского как раз о Новосильцове вызвали специальный «антимемуар» П. В. Кукольника, вступившегося за память своего благодетеля). Но Осип Антонович посягнул даже на Пушкина, сравнив его с Мицкевичем в крайне невыгодном для русского поэта плане. По мнению Пшецлавского, Пушкин был значительно менее образован, нежели Мицкевич.
Вероятно, Пшецлавский был в этом вопросе прав. Царскосельский лицей, в котором учили «чему-нибудь и как-нибудь», вряд ли мог сравниться с одним из старейших учебных заведений Восточной Европы, каковым был Виленский университет. Но были живы современники и друзья Пушкина, и на воспоминания Пшецлавского - вероятно, с ведома, если не по непосредственной просьбе П. И. Бартенева - откликнулся П. А. Вяземский, специально написавший широко известный очерк «Пушкин и Мицкевич» [11].
Одним словом, скандал с мемуарами Осипа Антоновича получился чрезвычайно громкий. Настолько громкий, что он прервал их публикацию, а возобновить ее довелось уже его сыну после смерти мемуариста.
Скандал усугублялся тем, что Пшецлавский был поляком. А Россия, пережившая на протяжении XIX в. два больших польских восстания, считала себя вправе подозревать поляков в тайной нелояльности. И хотя повстанцы 1830–1831 гг. показательно сожгли после эмиграции портреты Пшецлавского (тогда всего лишь редактора газеты) и троих его сотрудников на Батиньольских полях, предав таким образом их заочной смертной казни за измену «польскому делу», в России Пшецлавского постоянно подозревали в двойной игре. Настолько подозревали, что после подавления восстания 1863–1864 гг. полковник Н. В. Гогель, служивший при М. Н. Муравьеве-Виленском, прямо заявил в своей книге, что, например, известному петербургскому заговорщику Иосафату Огрызко, получившему право издавать газету на польском языке, покровительствовал высокопоставленный поляк, служащий по цензурному ведомству. Таким быть мог только Пшецлавский. (Несколько позже Пшецлавского в том же косвенно обвинил и Н. В. Берг.) Пшецлавский опять начал оправдываться, но чем больше он оправдывался, тем меньше ему верили [12].
Причем не верили Пшецлавскому даже тогда, когда его правота была очевидна. Скажем, серьезные возражения с его стороны вызвал очерк известного историка и писателя либеральной направленности Е. П. Карновича, посвященный цесаревичу Константину Павловичу. Пшецлавский, чья молодость прошла как раз в те времена, когда Константин Павлович управлял Царством Польским и литовскими губерниями, мог бы многое рассказать о формах и методах его административной деятельности. И свои замечания на очерк Карновича он направил в редакцию «Русской старины».
Однако редактор журнала М. И. Семевский встал на сторону Карновича и реплику Пшецлавского не опубликовал. Хотя можно предположить, что до сведения Карновича довел.
И вот здесь следует, на наш взгляд, упомянуть об еще одном обстоятельстве.
Евгений Павлович Карнович - двоюродный дядя по материнской линии Михаила Николаевича Волконского. Как утверждают авторы биографии Волконского, опубликованной в фундаментальном энциклопедическом словаре «Русские писатели», Н. Г. Охотин и И. И. Подольская, Волконский «рос под сильным влиянием своего двоюродного дяди» [13]. Этим влиянием была обусловлена и его страсть к исторической тематике. Не исключено, что воспоминания Пшецлавского, ставшие предметом бурных журнальных дискуссий, могли обсуждаться и в доме Волконских, так что сочетание звуков «Иосиф Антонович Пше…» будущий романист мог запомнить с детства. И когда ему понадобился отрицательный персонаж, да еще и католик-иезуит, Ципринус (псевдоним Пшецлавского) попросту всплыл в его памяти. Можно сказать, что выведя Пшецлавского под именем Пшебецкого, Волконский отомстил таким образом за своего дядюшку.
Попытаемся уточнить, насколько велико сходство описанного Волконским иезуита Пшебецкого с реальным Осипом Пшецлавским.
Нужно сразу отметить, что иезуитом Пшецлавский не был. Зато некоторое время являлся масоном. Интересовался он и проблемами магнетизма (то есть и собственно гипноз мог попасть в сферу его интересов). Так что определенное «тематическое» сходство между персонажем романа и его возможным прототипом, на наш взгляд, тоже есть [14].
Но лишь «тематическое». Найти портрет Пшецлавского нам не удалось даже в крупнейших специализированных хранилищах Польши: в соответствующих фондах Библиотеки Народовой (Варшава), Библиотеки Ягеллонского университета (Краков) и Музея имени Адама Мицкевича (Варшава). Возникает ощущение, что при Батиньоле эмигранты-повстанцы сожгли едва ли не все изображения крупнейшего польского журналиста эпохи.
Единственное же современное (и вполне, на наш взгляд, достоверное) описание внешности Пшецлавского весьма расходится с тем образом Пшебецкого, который нарисован М. Н. Волконским. Его словесный портрет оставил известный польский мемуарист и общественный деятель эпохи освобождения крестьян Тадеуш Бобровский (кстати, дядя по матери признанного классика английской литературы Джозефа Конрада): «Низенький, пузатый, с мелкими чертами лица и маленьким красным носиком, белесыми мутными глазками и низким лбом, с чертами посредственности и коварства на лице, и при напускной, если того требовали обстоятельства, скромности был безмерного самомнения» [15].
Очевидно, что внешность персонажа не совпадает с реальной внешностью потенциального прототипа. Именно поэтому мы не беремся с полной уверенностью утверждать, что Осип Пшецлавский действительно является прототипом (или единственным прототипом) иезуита-магнетизера, описанного М. Н. Волконским. Наиболее вероятной представляется нам версия, согласно которой в этом образе слились общие стереотипы эпохи о поляках - заговорщиках, участниках тайных обществ и коварных врагах России.
 

Литература

1. ОР РНБ, ф. 707 ед. хр. 49 л. 2 об.

2. См. об этом: Савкина И. Разговоры с зеркалом и зазеркальем: Автодокументальные женские тексты в русской литературе первой половины XIX века. М.: НЛО, 2007. С. 325.

3. Цит. по: Рахманный <Веревкин Н. Н.> Катенька // Библиотека для чтения. 1837. С. 114–115 (шестой пагинации).

4. Рахманный <Веревкин Н. Н.> Катенька // Библиотека для чтения. 1837. Т. 25. С. 115 (шестой пагинации).

5. Подробно о литературной деятельности П. В. Кукольника см.: Лавринец П. М. Русская литература Литвы: XIX - первая половина ХХ века. Вильнюс: ВГУ, 1999. С. 27–37.

6. Цит. по: Пеликан А. А. Во второй половине XIX века. Студенческие годы // Голос Минувшего. 1915. № 1. С. 159–160.

7. См. Рахманный <Веревкин Н. Н.> Женщина-писательница // Библиотека для чтения. 1837. Т. 23. С. 17–131.

8. См.: Русская театральная пародия XIX - начала ХХ века. М.: Искусство, 1976. С. 523–531.

9. Цит. по: Волконский М. Н. Ищите и найдете // Волконский М. Н. Избранные произведения: В 6 т. Т. 6. Ростов-на-Дону: Феникс, 1994. С. 136.

10. Там же. С. 137.

11. И не только. Д. П. Ивинский публикует и черновые заметки Вяземского, продиктованные им по поводу очерка Пшецлавского о Новосильцове. См.: Ивинский Д. П. «Я уверен, что Сумбурнашев никогда не вел дневника…»: Из полемических заметок кн. П. А. Вяземского // Ивинский Д. П. О Пушкине. М.: Интрада, 2005. С. 213–236.

12. Это недоверие к Пшецлавскому как мемуаристу перекочевало и к исследователям литературы. Как справедливо отмечает Д. П. Ивинский, «кажется, только Н. А. Тархова (в “Летописи жизни и творчества А. С. Пушкина”. - А. Ф.) решилась взглянуть на воспоминания Пржецлавского непредвзято». См.: Ивинский Д. П. Пушкин и Каролина Собаньская: Две заметки // Ивинский Д. П. О Пушкине. М.: Интрада, 2005. С. 207.

13. См.: Русские писатели. 1800–1917. Т. 1. М.: Советская энциклопедия, 1989. С. 471.

14. Впрочем, не исключено, что вся сюжетная линия, связанная с гипнозом, могла появиться в романе Волконского под влиянием романов А. Дюма из цикла о Жозефе Бальзамо (графе Калиостро): как раз в то время, когда Волконский создает значительную часть своих «исторических» произведений, известный издатель П. П. Сойкин выпускает в свет пятидесятитомное собрание сочинений французского писателя.

15. Bobrowski T. Pamiętnik mojego życia. T. 1. Warszawa: PIW, 1979. S. 463 (перевод Ю. В. Чайникова).