(Гуманитарные науки в Сибири. - Новосибирск, 1999, № 4)
В сопроводительной статье "Прижизненный свод пушкинской поэзии" к тому "Стихотворений
Александра Пушкина", вобравшему в себя прижизненные поэтические сборники поэта
1829–1835 гг. Л. С. Сидяков, подводя итоги своего исследования, приходит к осознанию
все еще нерешенных проблем: "Ждет своего продолжения, пишет он, – старый спор
Г. О. Винокура с Б. В. Томашевским, отнюдь не снятый временем. <…> В истории
"Стихотворений Александра Пушкина" немало неисследованного и непроясненного,
ожидающего еще внимания ученых" [1].
Напомним, что "старый спор Винокура с Томашевским" касается проблемы понимания
того, чем собственно является тип прижизненного сборника стихотворений Пушкина?
Случайной издательской формой или сознательной формой творчества поэта? Можно
ли считать прижизненные сборники Пушкина 1829, 1832 и 1835 годов авторскими
сборниками, вполне воплотившими индивидуальные замыслы поэта, "репрезентативными"
художественным исканиям Пушкина в разные периоды его творчества?
Полемизируя с Б. В. Томашевским, придававшим пушкинским сборникам важное значение
для последующей практики издания сочинений Пушкина, Г. О. Винокур задавался
вопросом: "Можно ли с уверенностью утверждать, что композиция этих сборников
есть композиция художественно подлинная?" По мнению Г. О. Винокура, Пушкин не
работал над своими стихотворными сборниками "как над особой художественной формой".
В составленных поэтом списках, предназначенных для них произведений, он видел
лишь "записи припоминаемого, а не действительно художнического отбора". На основании
этих заключений Г. О. Винокур и делал вывод о том, что пушкинские сборники "ни
в какой мере не отражают действительного лирического наследства Пушкина и лишены
той внутренне закономерной композиции, которая заставляла бы считаться с ними
как с законченной и цельной формой" [2].
Таким образом, под сомнение ставится художественная значимость пушкинских
сборников, не проясненными вообще выглядят принципы их составления и творческой
работы.
Думается, для начала очень важно представить себе, что такое стихотворный
сборник вообще? Теоретически понятие сборника связано с триадой отношений автор
– составитель – издатель. Плодотворность использования данной модели видится
в том, что, во-первых, вопрос об авторстве сборника предстает как вопрос о сложном
авторстве (сборник – это выражение сознания не одного, а нескольких творческих
субъектов даже тогда, когда они связаны с одним биографическим лицом) и, во-вторых,
в сборнике издательская форма неотделима от художественной, так же как и
неслиянна с ней. Попробуем с этой точки зрения взглянуть на процесс формирования
пушкинского сборника 1826 года на основе дошедших до нас сведений.
В письме к Л. С. Пушкину и П. А. Плетневу, датированному 15 марта 1825 года,
Пушкин писал: "Третьего дня получил я мою рукопись. Сегодня отсылаю все мои
новые и старые стихи. Я выстирал черное белье наскоро, а новое сшил на живую
нитку. Но с вашей помощью надеюсь, что барыня публика меня по щекам не прибьет
как непотребную прачку. Ошибки правописания, знаки препинания, описки, бессмыслицы
– прошу самим исправить – у меня на то глаз недостанет. – В порядке пиес
держитесь также вашего благоусмотрения. Только не подражайте изданию Батюшкова
– исключайте, марайте с плеча. Позволяю, прошу даже. Но для сего труда возьмите
себе в помощники Жуковского, не во гнев Булгарину, и Гнедича, не во гнев Грибоедову.
Эпиграфа или не надо, или из A. Chenier. Виньетку бы не худо; даже можно, даже
нужно – даже ради Христа, сделайте; именно: Психея, которая задумалась над
цветком. <…> Впрочем, это все наружность <…>.
Пересчитав посылаемые вам стихотворения нахожу 60 или около (ибо часть подземным
богам непридвидима). Бирюков, человек просвещенный; кроме его я ни с кем дела
иметь не хочу. Он и в грозное время был милостив и жалостив. Ныне повинуюсь
его приговорам безусловно.
Что сказать вам об издании? Печатайте каждую пиесу на особенном листочке,
исправно, чисто, как последнее изд. Жуковского – и пожалуйста без ******** и
без —— + —— и без =======. Вся эта пестрота безобразна и напоминает Азию. Заглавие
крупными буквами и a la ligne. Но каждую штуку особенно – хотя бы из 4 стихов
состоящую – (разве из двух, так можно a la ligne и другую).
60 пиес довольно ли будет для одного тома? Не прислать ли вам для наполнения
Ц. Никиту и 40 его дочерей?" [3] (Выд.
мною – М.Д.).
Письмо Пушкина в данном случае вполне репрезентативно для издательской практики
той поры и, особенно – для правильного понимания места автора в этом процессе.
Обращает на себя внимание заботливое отношение Пушкина к проекту будущего сборника,
начиная с его внешнего облика ("наружности") и кончая внутренним отбором и расположением
отдельных произведений ("порядком пьес"). Может показаться несущественным указание
поэта на отдельные детали оформления сборника, эпиграфа, виньетки, страниц и
текстов печатаемых произведений. Однако, на наш взгляд, – это все важнейшие
показатели меняющейся модальности авторства на исходе эпохи рефлективного традиционализма.
Напомним, что незадолго до выхода в свет первого своего поэтического сборника
Пушкин написал и в 1925 году вместе с первой главой "Евгения Онегина" напечатал
свое программное стихотворение "Разговор книгопродавца с поэтом", в котором
по сути дела зафиксировал переход от идеологии "чистого гения" к иной парадигме
художественного творчества. Если творчество в идеологии чистого гения должно
быть анонимно, интимно), рукописно, безвестно, ("Блажен, кто про себя таил //
Души высокие созданья, // И от людей, как от могил, // Не ждал за чувство воздаянья!
// Блажен, кто молча был поэт // И, терном славы неувитый, // Презренной чернию
забытый, // Без имени покинул свет!"), то с другой позиции оно протекает в прямо
противоположном измерении: оно публично (выставленность имени автора обязательна),
печатно, известно. "Не продается вдохновенье, // Но можно рукопись продать.
// Что ж медлить? Уж ко мне заходят // Нетерпеливые чтецы // Вкруг лавки журналисты
бродят, // За ними тощие певцы: // Кто просит пищи для сатиры, // Кто для души,
кто для пера; // И, признаюсь, от вашей лиры // предвижу много я добра". Ответ
поэта следует в прозе: "Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся..."
Позиция для—себя—поэта сменяется позицией поэта для других. На наш взгляд, в
эпоху Пушкина происходит как бы расширение границ понимания авторства. Автор
– не только тот, кто пишет тексты, но и тот, кто их печатает и издает. Письмо
Пушкина наглядно демонстрирует нам степень его заинтересованности в издании
сборника. Идет поиск формы поэтического сборника как книжного целого, его эстетической
нормы, где даже "наружность" имеет важное значение. "Невский альманах", – пишет
Пушкин в одной из своей рецензий, – издается уже 6-ой год и видимо улучшается.
Нынче явился он безо всяких излишних притязаний на наружную щеголеватость; издатель
в сем случае поступил благоразумно, и альманах нимало от того не потерпел" (VIII,
130). Расчет на издательскую форму, ("без всяких излишних притязаний") во многом
определял и творческие поиски и решения Пушкина в построении поэтического сборника.
Пушкин наследовал традицию прежде всего русского стихотворного сборника, в
котором в начале XIX века все еще преобладали жанровые принципы организации
отдельных произведений. Пушкин сам указал на источник подражания – последнее
издание Жуковского, – однако в стилевом оформлении могли быть использованы и
другие сборники, например, издания Н. И. Гнедича.
Формирование сборника, расположение отдельных произведений в нем нередко принадлежало
не самому автору, но его литературным друзьям или ближайшему окружению. При
этом роль его могла быть и определяющей, и подчиненной. Однако приоритет чаще
всего принадлежал самому автору. В послании "К Плетневу" (1824) Н. И. Гнедич
предупреждал неуверенного в своих силах поэта: "Доверенность к друзьям, но не
слепая вера". С точки зрения "главного редактора" поэтов пушкинской эпохи "Счастлив,
кто сам, страстей своих в тиши, // Пристрастье дружеских почувствует советов".
Письмо Пушкина носит тон пожелания не только потому, что на то были причины
чисто биографического характера. Сам Пушкин находился в то время в Михайловском,
а сборник издавался в Петербурге, стало быть у поэта не было другого выхода,
кроме как опереться на помощь друзей. Причина обращения к литературным соратникам
(а из письма Пушкина видно, что он рассчитывал на достаточно широкий круг лиц:
Н. И. Гнедич, В. А. Жуковский, П. А. Плетнев, Л. С. Пушкин) состоит, видимо,
еще и в том, что само издание сборника стихотворений поэта отнюдь не считалось
только его индивидуальным делом и индивидуальным творчеством. Примечательна
фраза, употребленная Пушкиным в одном из писем к Вяземскому: "Теперь поручил
я брату отыскать и перекупить мою рукопись и тогда приступим к изданию
элегий, посланий и смеси" (Выд. мною – М.Д.). Форма множественного числа
"приступим" была вполне органичной. Индивидуальный автор в этом случае естественно
замещался коллективным авторством (мы уже имели возможность говорить о сложном
авторстве), соответствующим избранному направлению творчества. Форма сборника
предполагала определенное сочетание и единство выражения как личного творчества,
так и литературной нормы эпохи. Уровень нормы как раз и призван был "отследить"
избранный Пушкиным литературный "ареопаг".
И нет ничего удивительного в том, что в процессе подготовки и издания первого
сборника стихотворений Пушкина в него вкрадывались изменения и неавторского
характера. Если сравнить изложенный в письме к брату пушкинский проект издания
с самим изданным сборником, то мы обнаружим немало расхождений. Так, Пушкин
просил издать сборник без эпиграфа или из А. Шенье, в сборнике появился эпиграф
из Проперция (Aetas prima canat veneras, extrema tumultus – первая молодость
воспевает любовь, более поздняя – смятения). Пушкин хотел виньетку (Психею,
задумавшуюся над цветком), сборник вышел без нее. Существенны отличия и в количестве
изданных стихотворений. Пушкин упоминает о 60 пиесах, на самом деле было издано
99. Естественно предположить, что все эти изменения производились с легкой руки
издателей Пушкина.
В письме к брату от 27 марта 1825 года Пушкин писал: "Получил ли ты мои стихотворенья?
Вот в чем должно состоять предисловие: Многие из сих стихотворений – дрянь и
недостойны внимания россейской публики – но они часто бывали печатаны бог весть
кем, черт знает под какими заглавиями, с поправками наборщика и с ошибками издателя
– так вот оне, извольте-с кушать-с <…>.
2) Мы (сиречь издатели) должны были из полного собрания выбросить многие штуки,
которые могли бы показаться темными, будучи написаны в обстоятельствах неизвестных
или малозанимательных для почтеннейшей публики (россейской) или могущие быть
занимательными единственно некоторым частным лицам или слишком незрелые, ибо
Г.Пшк. изволил печатать свои стишки в 1814 году (т.е. 14-ти лет) или как угодно.
3) Пожалуйста, без малейшей похвалы мне. Это непристойность, и в "Бахчисарайском
фонтане" я забыл заметить это Вяземскому. 4) Все это должно быть выражено романтически,
без буфонства. Напротив. Во всем этом полагаюсь на Плетнева <…> Да, перешли
на всякий случай это предисловие в Михайловское, а я пришлю вам замечанья свои"(X,
133).
Текст предисловия "От издателей" содержал в себе следующее: "Собранные здесь
стихотворения не составляют полного издания всех сочинений А. С. Пушкина. Его
поэмы помещены будут со временем в особенной книжке. Мы теперь предлагаем только
то, что не могло войти в собрание собственно называемых поэм. В короткое время
автор наш успел соединить голоса читателей в пользу своих поэтических дарований.
Мы считаем себя вправе ожидать особенного внимания и снисхождения публики к
нынешнему изданию его стихотворений. Любопытно, даже поучительно будет для занимающихся
словесностью, сравнить четырнадцатилетнего Пушкина с автором "Руслана и Людмилы"
и других поэм. Мы желаем, чтобы на собрание наше смотрели, как на историю поэтических
его досугов в первое десятилетие авторской жизни.
Многие из сих стихотворений напечатаны были прежде в периодических изданиях.
Иные, может быть, нами и пропущены. При всем том, это первое в некотором порядке
собрание небольших стихотворений такого автора, которого все читают с удовольствием.
Как издатели, мы перед ним и перед публикою извиняемся особенно в том, что,
по недосмотрению корректора, остались в нашей книжке значительные типографские
ошибки. Для предварительной поправки выписываем замеченные нами" [4].
Сравнивая текст письма Пушкина с текстом предисловия "От издателей", можно
прийти к выводу, что основные пожелания поэта были учтены.
Из текста предисловия видно, что сборник Пушкина задумывался, во-первых, как
сборник лирических произведений ("только то, что могло войти в собрание собственно
называемых поэм"), во-вторых, должен был представить своеобразную эволюцию Пушкина-поэта
("мы желаем, чтобы на собрание наше смотрели как на историю поэтических досугов
в первое десятилетие авторской жизни"), в-третьих, должен был дать некоторое
представление о художественной системе пушкинского творчества ("первое в некотором
порядке собрание небольших стихотворений"). Состав и композиция сборника Пушкина
вполне соответствовали этому замыслу его издателей.
Сборник стихотворений Пушкина разбит на достаточно традиционные внешне жанровые
рубрики: "Элегии" (17 стихотворений), "Разные стихотворения" (24 произведения),
"Эпиграммы и надписи" (21 стихотворение), "Подражания древним" (12 стихотворений),
"Послания" (16 стихотворений) и "Подражания Корану" (9 стихотворений). Всего
99 произведений.
Однако уже в самом расположении разделов пушкинского сборника можно усмотреть
и некоторое несоответствие жанровым канонам. Так в сборниках поэтов XVIII века
стихотворения "духовного содержания" (можно, вероятно, считать таковыми "Подражания
Корану" Пушкина), как правило, помещались на первое место, а разделы элегий,
например, или "разных стихотворений", объединявшихся иногда под рубрикой "смесь",
попадали в конец сборника. У Пушкина мы видим как бы перевернутую композицию
традиционного сборника.
Симптоматично, что сборник стихотворений Пушкина открывается именно разделом
элегий. С точки зрения В.А.Грехнева "в них есть признак всеобъемлющей реакции
на мир, заостряемой ранним романтическим мышлением с его притязанием на универсальность".
Раздел элегий начинается со стихотворения "Пробуждение" ("Мечты, мечты! Где
ваша сладость?.."), написанного в 1816 году. Все собрание стихотворений Пушкина
в дальнейшем проникнуто идеей становления (своеобразного "взросления") поэта.
Если в начале сборника перед нами предстает "неопытный мечтатель" (стихотворение
"Мечтателю" – "Ты в страсти горестной находишь наслажденье…"), то в конце его
"искатель новых впечатлений", пройдя свой "мрачный путь", "для сердца новую
вкушает тишину".
Раздел "Посланий" предваряет заключительный раздел сборника "Подражания Корану".
Работе над этим разделом Пушкин придавал большое значение. В начале ноября 1824
года в письме к брату Пушкин сообщал из Тригорского: "Я тружусь во славу Корана
и написал еще кое-что" (X, 106). А в конце того же месяца в письме к Вяземскому,
сообщая некоторые подробности, связанные с историей рукописи сборника, Пушкин
еще раз упоминает о Коране: "в 1820 году переписал я свое вранье и намерен был
издать его по подписке; напечатал билеты и роздал около сорока. Я проиграл потом
рукопись мою Никите Всеволжскому (разумеется, с известным условием). Между тем
принужден был бежать из Мекки в Медину (намек на переезд из Одессы в Михайловское
– М.Д.), мой Коран пошел по рукам – и доныне правоверные ожидают его"
(X, 111).
Отождествление рукописи сборника с Кораном в данном случае примечательно.
"Подражания Корану", завершая пушкинский сборник, вольно или невольно выводили
личность поэта в план морально-этических и нравственно-философских обобщений.
В большинстве современных работ "Подражания Корану" принято считать лирическим
циклом уже в собственном смысле этого слова. Однако если сравнить "Подражания
Корану" с другими стихотворными разделами сборника, то никакого, по крайней
мере внешнего, отличия мы не обнаружим. Заглавие каждого нового самостоятельного
раздела пушкинского сборника печаталось на отдельном листе, а расположение произведений
внутри разделов обозначалось при помощи римской нумерации. Все это наводит на
мысль, что ни сам Пушкин, ни его издатели поначалу никакого различия между "Подражаниями
Корану" и другими разделами стихотворного сборника еще не производили. Об этом
свидетельствует, в частности, и сплошной порядок нумерации примечаний, данных
Пушкиным ко всему сборнику, а не к отдельным разделам. В контексте сборника
Пушкина 1826 года первое примечание начинается с цифры 10, а не с цифры 1, как
в современных изданиях. В сборнике 1826 года есть еще один раздел стихотворений,
совпадающий по названию с "Подражаниями Корану", который прямо свидетельствует
в пользу такого предположения. Это "Подражания древним". Два внешне одинаковых
по названию стихотворных раздела Пушкина имели однако в дальнейшем в его творчестве
различную судьбу.
"Подражания древним" Пушкина, безусловно, обладают качеством художественного
единства. Однако в данном случае это качество обусловлено лишь единством жанра.
Поэтому "Подражания древним" Пушкина в целом не перерастают границы традиционного
раздела стихотворного сборника. Раздел же – образование неустойчивое. Не
случайно во втором своем сборнике стихотворений 1829 года Пушкин отказался от
мысли печатать "Подражания древним" как целое, "разбросав" входившие в него
ранее стихотворения по различным хронологическим рубрикам.
Иная участь постигла "Подражания Корану". И в сборнике 1829 года Пушкин повторил
их публикацию, сохранив заглавие и прежний порядок в расположении произведений.
Как и в сборнике 1826 года, "Подражания Корану" стали своеобразным завершением
первой части сборника стихотворений 1829 года. На основании этого можно предположить,
что в данном случае Пушкин подходил к публикации "Подражаний Корану" как целостного
лирического образования вполне осознанно. Интересно, что "Примечания" к "Подражаниям
Корану" были выведены Пушкиным из состава примечания сборника и отнесены теперь
только к циклу. Так рождался окончательный вид пушкинских "Подражаний Корану".
В "Подражаниях Корану" Пушкина перед нами предстают не просто отдельные, хотя
и взаимосвязанные между собой эпизоды из жизни пророка, но важнейшие (а в известном
смысле и решающие) этапы человеческой судьбы вообще. Дело в том, что пушкинский
пророк (Магомет), с одной стороны, обращен к небесной истине, с другой – к земной
правде. Такому восприятию пророка, его "двойственности", во многом способствует
достаточно сложная организация цикла. Субъектную систему отношений "аллах –
пророк" поэт явно усложняет в своих поэтических переложениях Корана, вводя в
нее третье лицо: человека. Именно человек со всей противоречивостью своего существования
становится причиной "смущения" пророка и взволнованных "доказательств" бога
в наставительных речах, обращенных к "нечестивым". Можно прямо сказать, что
внутренняя напряженность и конфликтность "Подражаний Корану", связанная с борьбой
веры и неверия, добра и зла, определяется "триадой" отношений: аллах – пророк
– человек. На наш взгляд, лирический сюжет цикла состоит прежде всего в колебаниях
пророка между небесной истиной (аллахом) и земной правдой (человеком). Своего
рода "разрешением" такого "сюжета" цикла становится окончательное приобщение
пророка к богу как к правде естества. Именно таким пафосом, на наш взгляд, проникнуто
завершающее "Подражания Корану" и носящее явно притчевый характер стихотворение
"И путник усталый на бога роптал". Смысл финала пушкинских "Подражаний Корану",
думается, как раз в том и состоит, чтобы показать, что не только человек повторяет
путь "пророка", но и "пророк" повторяет путь человека. Последнее произведение
цикла Пушкина тем самым универсализует жизненный путь пророка, снимает его исключительность,
сближает его судьбу с судьбой человеческой. Но в таком сопоставлении нельзя
не увидеть и возвышенного понимания жизненного пути человека как поиска правды.
Глубина обобщения усиливается за счет использования в "подражаниях" мифологического
в своей основе сюжета "смерти – возрождения". "Смерть" и "воскресение" "путника",
по существу, символизируют жизненный путь человека прежде всего в аспекте его
духовного развития от заблуждения к истине, от неверия к вере, от мрачного разочарования
к жизненному оптимизму. Призыв, обращенный к пророку в первом стихотворении
цикла "Стезею правды бодро следуй!", коррелируется в заключительной строке последнего
стихотворения совершенным действием: "И с богом он дале пускается в путь".
Таким образом, новизна пушкинского творчества состояла, очевидно, в том, что
при сохранении некоторой внешней связи "Подражаний Корану" как стихотворного
раздела с внешним источником лирическая циклизация начинает протекать в такой
форме, что сама последовательность произведений, их композиционный порядок,
с одной стороны, как бы постоянно "провоцируют" читателя на поиск разного рода
ассоциаций и связей между ними, с другой – сама возможность таких связей резко
проблематизируется. Из-за утраты жанрово-тематической однородности состава произведений
важнейшим источником связи между ними является не просто логика авторской мысли,
определяемой, в свою очередь, логикой жанра, но внутреннее саморазвитие художественных
образов.
Циклизация становится важнейшей чертой творчества Пушкина в и в дальнейшем.
Сборники Пушкина (1826–1835 гг.) обнаруживают различные взаимодействующие тенденции
и направления творчества. Кстати, мы не разделяем достаточно устоявшегося мнения,
что Пушкин в своем сборникотворчестве эволюционирует от жанрово-тематического
принципа объединения стихотворений к хронологическому. Если внимательно присмотреться,
то можно увидеть, что в сборнике 1826 года (как его определяют, жанрово-тематическом)
присутствует и хронологический принцип: все стихотворения, размещенные по жанровым
рубрикам, как и "Стихотворения Василия Жуковского", имеют датировку. С другой
стороны, по наблюдению Н. В. Измалова, хронологические сборники 1829 и 1832
годов имеют тенденцию к группировке тематических циклов. Например, рубрика "1829"
явилась прообразом будущего цикла "Стихотворений, сочиненных во время путешествия
(1829)". Сборник Пушкина 1835 года, по мнению многих пушкинистов, вообще не
представляет собой художественного целого. По мнению Л. С. Сидякова "анализ
построения сборника 1835 г. не дает увидеть в нем сколько-нибудь определенной
системы – выявить ее, по-видимому, не представляется возможным" [5].
На наш взгляд, к этому сборнику можно подойти с точки зрения анализа мотивов.
Прежде всего отметим то обстоятельство, что из одиннадцати напечатанных в
пушкинском сборнике произведений семь, так или иначе, относятся к миру народной
жизни. Это баллада "Гусар", "Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях", "Будрыс
и его сыновья", "Воевода", "Сказка о золотом петушке", "Сказка о рыбаке и рыбке"
и "Песни западных славян". Четыре других произведения "Красавица", "Разговор
книгопродавца с поэтом" и два "Подражания древним", можно отнести к произведениям
лирического плана. Преобладание в сборнике произведений с народно-поэтической
проблематикой придает ему колорит "фольклорности", а отдельные лирические "вкрапления"
при этом как бы сохраняют уровень "литературности", выполняя одновременно функцию
авторской рефлексии. Если следовать за текстом сборника, то можно обнаружить,
подчас, причудливую связь возникающих в отдельных произведениях мотивов и настроений.
В стихотворении "Гусар", открывающем сборник 1835 года, возникает сразу целый
комплекс мотивов, связанный с народной демонологией. Здесь и мотив чертовщины
и связанная с этим мотивом оппозиция "своего" и "чужого" миров: посюстороннего
и потустороннего. И мотив ревности, разоблачающий истинную суть героя и одновременно
порождающий зло, подчас, непреднамеренное. Здесь возникают образы ритуальных
и комических трансформаций, порождающие различные аспекты истолкований. Например,
гусар, отказывающийся сесть на "кочергу", поскольку он "гусар присяжный", садится
на мнимого коня, превращающегося в конце баллады в "старую скамью". Различные
трансформации вещного мира, живого и мертвого, мы видим и во всех напечатанных
в пушкинском сборнике четырех сказках, и в отдельных стихотворениях "Песен западных
славян" (ПЗС): "Федор и Елена", "Марко Якубович", "Сестра и братья" и др. Кстати,
стихотворение "Федор и Елена" связано также с "Гусаром" и мотивом "венчания
жида и лягушки".
Особенно много сквозных мотивов и образов возникает в сборнике в связи с развертыванием
сюжета брачно-любовно-семейных отношений. Здесь и мотив "злой красавицы", и
"матери и мачехи", и "злой жены", и "обиженной сироты" и т.д. Преимущественная
сфера изображения народной жизни у Пушкина – это сфера родовых отношений. Однако
у Пушкина мы ощущаем в то же время и распад цельности народного взгляда на мир.
У Пушкина мы постоянно чувствуем как бы стороннего наблюдателя, не сливающегося
с народным целым. Отсюда следует и "странная" подача картин народной жизни,
и стилистическое разноречие, и приемы литературной игры с читателем, владеющим
разными языками культуры. В этом смысле сборник Пушкина 1835 года можно, вероятно,
отнести к постромантическим явлениям русской литературы XIX века.
Анализ пушкинских сборников свидетельствует, что Пушкин выступает в них прежде
всего активным субъектом творчества, стремящимся к выстраиванию художественно
значимых контекстов. Заметно стремление поэта к перестраиванию готовой издательской
формы сборника в художественную. Одним из проявлений формы творчества Пушкина
в этом аспекте можно считать возникновение стихотворных циклов. Важно отметить,
что Пушкин в своих сборниках выступает как активный циклизатор собственных стихотворных
произведений. Его циклы возникают не в отрыве от поэтических сборников, а в
контексте их художественного целого. Очевидно, Пушкин стремился к такому способу
организации стихотворного сборника, который мог бы в максимальной степени способствовать
проявлению свободы читательского восприятия.
Примечания
1. Сидяков Л.С. Прижизненный свод пушкинской
поэзии // Стихотворения Александра Пушкина. – СПб., 1997. – С. 457.
2. Винокур Г.О. Критика поэтического текста
// Винокур Г.О. О языке художественной литературы. – М., 1991. С. 139.
3. Пушкин А.С. Полное собр. соч.: В 10 т.
– М., 1956–1958. Т. 10. – С. 129–130. В дальнейшем все ссылки на это издание
даются с указанием в скобках римскими цифрами тома, арабскими – страницы.
4. Стихотворения Александра Пушкина. – СПб.,
1826. – С. I.
