Следите за нашими новостями!
Philology.ru - Русский филологический портал
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

О. Н. Трубачев

ЗАМЕТКИ ПО ЭТИМОЛОГИИ И СРАВНИТЕЛЬНОЙ ГРАММАТИКЕ

(Этимология 1970. - М., 1972. - С. 3-20)

 
Настоящая статья примыкает к работе под таким же названием в томе "Этимология. 1968", не будучи, однако, ее продолжением в полном смысле слова. Их объединяет главным образом план (фонетика, морфология, словообразование) и поиски средствами этимологии резервов реконструкции, которые могут быть использованы также и для сравнительной грамматики.

* * *

Соответственно намеченному выше плану мы начнем с краткой заметки по сравнительной фонетике в свете некоторых этимологических наблюдений. Известно, что базой любого этимологического исследования служит историческая фонетика, прежде всего - совокупность аксиоматических правил относительно так называемых регулярных переходов звуков, исторических звукосоответствий. Едва ли нужно соглашаться с поверхностным суждением о том, что исследовательские возможности здесь исчерпаны; это неверно хотя бы потому, что еще далеко не выявлен в полном объеме лексический состав славянских языков и диалектов. Верно, однако, и то, что действительная фонетическая история лексики славянских языков гораздо сложнее и, конечно, не исчерпывается стройным рядом регулярных звукосоответствий. Непреложностью этого факта вызваны различные теории экспрессивных фонетических изменений сначала в определенных разрядах лексики ("детские слова", элементарное родство), а потом и в неограниченном количестве вполне стандартной лексики языка (ср. работы Коржинека, Махека, Копечного, Ливера и некоторых других ученых, близких к чешской этимологической школе, работы которой требуют порой критического отношения). При всех возможных различиях, эти концепции трактуют один предмет - нерегулярные фонетические изменения. Но нетрудно заметить, что понятие нерегулярных фонетических изменений - в не меньшей степени, чем понятие регулярных изменений - порождено концепцией семьи родственных языков или диалектов. "Нерегулярное" с точки зрения основных магистральных характеристик данной генетической языковой группы оказывается совершенно регулярным в плане основных закономерностей какой-либо иной языковой группы. Дело обстоит в таких случаях просто там, где вскрывается влияние иноязычных субстратов или адстратов, т. е. когда изолированное звуковое изменение сразу обретает регулярность как известная черта языка-источника.
Но есть также случаи, когда мы не вправе говорить о каком-то иноязычном влиянии, а если это все-таки иногда и делается, то не без риска допустить ошибку. Так, например, историческая фонетика славянских языков не знает регулярного перехода tl, dl > kl, gl и говорит только о сохранении tl, dl или об упрощении их в l. На этом примерно основании болг. гръклян 'горло' попадало в число древних балтийских элементов контактного происхождения в составе южнославянской лексики (ср. лит. gurklys 'зоб, горло' с таким же характерным "балтийским" переходом tl > kl). Но знакомство с лексикой разных славянских языков и диалектов все больше приводит к мысли, что мы здесь имеем дело с фонетической особенностью, которая спорадически встречается в различных словах почти на всей славянской языковой территории и с соответствующим балтийским фонетическим явлением не связана никаким другим образом, кроме общей аналогии. Переход tl > kl известен в балтийских языках как регулярное и характерное фонетическое изменение, но уже наличие близкого перехода в италийских языках, в латинском (tl > cul) не позволяет считать названное изменение специфически балтийским. Очевидно, на тех же общих антропофонетических основаниях базируются и спорадические славянские случаи tl > kl. В силу каких-то причин они не получили развития и поэтому остались за рамками исторической фонетики славянских языков в суммарном понимании. Насколько права при этом суммарная историческая фонетика и не сказывается ли здесь ограниченность метода данного раздела сравнительной грамматики, - другой вопрос. Этимологическое исследование, этимология отдельного слова идет дальше, критерии частоты и характеристики получают здесь несколько иной смысл; так, доказанное единичное или редкое изменение с точки зрения этимологии ничуть не менее важно и реально, чем доказанное регулярное изменение. Подобный атомизм этимологического исследования - не слабость, а сила этимологии, и его едва ли следует преодолевать или изживать. Он обеспечивает максимум информации о происхождении слова, чего в полном объеме уже не может дать суммарная историческая фонетика, будучи, так сказать, первой ступенью абстракции.
Близкие вопросы исследовал на различном языковом материале В. И. Абаев, который определяет подобные явления как перекрестные изоглоссы [1], что, возможно, подходит для изучения фактов близко родственных или территориально смежных диалектов, в иных же случаях способно скорее дать повод к недоразумениям, поскольку нельзя полностью лишать понятие изоглоссы линейного смысла. Я имею в виду затрагиваемый ниже переход dv > b в славянском и в латинском. Конечно, в этом случае ни о какой изоглоссе говорить не приходится, удобнее же всего говорить и здесь об осуществлении некоторых общих антропофонетических потенций, завершившихся ассимилятивным упрощением группы согласных. Что касается латинского языка, то осуществление в его истории фонетического изменения dv > b ни у кого сомнений не вызывает и может быть продемонстрировано на ряде очевидных примеров, прежде всего - для начала слов: лат. bis < и.-е. *dvis, bi- < *dui-, лат. bonus, др.-лат. dvonus, bellum, наряду с duellum [2]. Отклонения касаются иных позиций (например, -du- внутри слова в латинском), споры ведутся вокруг частностей, например указывается на сомнительность отражения -du- > -d- после -r- в латинском, ср. факт сохранения сочетания -rdu- в arduus, тогда как лат. sordus объясняется из *sordhos [3].
Если обратиться к пособиям по сравнительной грамматике славянских языков, то создается впечатление, что в славянском отсутствуют какие бы то ни было аналогии названному процессу. А. Вайян прямо характеризует сочетание dv как устойчивое сочетание согласных в славянском [4]. Действительно, приводимый им там известный пример ст.-слав. лѧдвиѩ 'ляжки': лат. lumbī 'то же' наглядно показывает разницу славянской и латинской трактовки. Но уже одной ссылки на в.-луж. zběhać 'поднимать'- при слав. *dvigati - достаточно, чтобы показать возможность исключений: слав. -dv- дало в верхнелужицком слове -b-, аналогично латинскому звукоизменению (см. выше). Правда, здесь, по сути, приходится говорить об изменении zdv > zb, что несколько ослабляет показательность примера. Поэтому целесообразно обратиться к следующему примеру, который как по чистоте названного фонетического изменения, так и по масштабам распространения заслуживает специального внимания. Речь идет о названиях дерна красного, бирючины, свидины в ряде славянских языков: сербохорв. свиба ж. р. 'свидина, дерен красный Cornus sanguinea', свиба, сиба то же, словен. svíba то же, чеш. svíd, svída то же, слвц. svíb 'свидина', польск. świdwa, świd, świdzina то же, в.-луж., н.-луж. swid, полаб. swaid, русск. свидúна 'дерен красный Cornus sanguinea' укр. свид м. р., свидúна ж. р. то же. Корневую часть славянского слова уже давно правдоподобно объяснили, сблизив с названием того же растения в древнепрусском - sidis, а также с лит. svidùs 'яркий, светлый', svidéti 'блестеть', англос. sviotol 'ясный, явный', лат. sīdus/eris 'светило' [5]. Хуже обстоит дело с толкованием вариантов конца основы d/dv/b. На этот счет мнения исследователей расходятся довольно существенным образом. Так, Махек и некоторые другие авторы строят гипотетический ряд *svida > *svidva > *svidba > *svib- [6]. Исход -d- при этом принимается как древнейший. Фасмер, напротив, использует формы на -b- и польские формы как указание на древнюю основу на -ū- *svidy/*svidъve. Для этого последнего предположения достаточные аргументы, как нам кажется, отсутствуют. Элемент -v- (с вариантом -ъv-, ср. русск. свидóвник 'свидина') можно считать суффиксальным наращением, о древности которого могут быть различные суждения, ср. также ниже. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что среди сближаемых со славянским названием данного растения этимологических соответствий (перечень - выше), кроме синонимичного древнепрусского названия, остальная лексика достаточно далека семантически (ср. преобладающие значения 'светлый, ясный'). Не отводя этих широких сравнений, правдоподобие которых нами было в целом признано выше, мы хотели бы взвесить возможность еще одного дополнительного сближения, а именно с лат. vīburnum 'кустарниковое растение, калина'. Латинское слово до сих пор признавалось неясным этимологически [7], причем высказывалось мнение о заимствованном происхождении как этого, так и сравниваемого с ним по типу образования латинского названия другого растения - laburnum, при возможном влиянии на их суффиксальный исход со стороны этрусского, ср., например, Sāturnus. Едва ли это убедительно, если вспомнить такие древние латинские образования с тождественным исходом, как taciturnus, nocturnus, относительно которых как будто никто не ставит вопрос о заимствовании. Основа vī-burnum могла бы быть объяснена из более древнего *(s)ṷei̭dṷ-, откуда и слав. *svidva, разобранное выше. В плане реалий дерен красный (свидина, глог) и калина - кустарниковые растения со сходными качествами цветков, плодов и древесины.
Наиболее важный результат предложенного сближения для нас в данной связи - это отражение предполагаемого сочетания им в виде dṷ и b латинском и в славянском названии. Такое отражение представлено, как уже известно, не во всех славянских формах этого названия растения, а только в сербохорватском, словенском и словацком (см. выше). В остальных славянских формах, надо полагать, dṷ развилось в dъv, что давало возможность, с одной стороны, четкого сохранения обоих согласных, а с другой стороны, - отделения -ъv-, ср. формы названия с исходным -d-. Фонетическая судьба названия растения Cornus sanguinea в славянских языках поучительна тем, что помогает как бы в миниатюре и вместе с тем контрастно увидеть эволюцию сочетания dṷ в славянском вообще. Если взглянуть на сочетание dṷ с более общей точки зрения, то станет ясным, что dv и, скажем, tv не совсем одинаковы в смысле своей устойчивости, как понимают их обычно слависты-компаративисты [8]. Так, наиболее устойчиво из них, видимо, сочетание tv (сильный, глухой + сонорный), и ассимилятивный результат tv > *p скорее всего невозможен в славянском. В отличие от него, сочетание dv (звонкий = слабый + сонорный) не обладает той степенью прочности, отсюда возможность случаев ассимилятивного уподобления, попытка выявления которых в славянском, при поддержке латинских аналогий, изложена выше.
Следует ожидать естественного возражения, что, за вычетом одного-двух названных выше достаточно проблематичных по своей древности примеров, славянский практически не знает фонетической эволюции dṷ > b. Однако из этого не следует, что нужно игнорировать вообще эти неосуществленные начальные потенции, заложенные в самом сочетании звуков, можно даже полагать, что изучение изолированных примеров перехода dv > b поможет лучше понять, почему в огромном большинстве случаев dv сохранилось в славянском. Нам кажется допустимым высказать предположение, что подобно тому, как, согласно Экблому, причина сохранения праславянского сочетания dl в западнославянских языках коренилась в раздельной артикуляции [d-l], точно так же сочетание dv с достаточно раннего времени выступало в славянском как d-v или dъv, причем этому краткому гласному элементу ъ нельзя прописывать никакого этимологического значения, признавая за ним лишь позиционную, вставочную функцию. Между прочим, и здесь может пригодиться типологическая аналогия латинского материала, в котором, как известно, последовательность звуков dṷ давала b, ср. bis из и.-е. dṷis, но индоевропейский вариант *duṷō (природа среднего -u- здесь та же, что и у промежуточного гласного в славянском, см. выше) отразился только как duo 'два', а не *bō [9]. Сказанное имеет самое прямое отношение к. вопросу о реконструкции праславянской формы числительного '2'. Представляется возможным восстанавливать как *dva, так и более традиционное праслав. *dъva, в котором ъ не так уж обязательно возводить .непосредственно к упомянутому индоевропейскому варианту *duṷō, так как не исключена возможность, что здесь наблюдается в наиболее законченном виде реализация все той же тенденции "укрепления" первоначального чистого сочетания dv, ср. тот факт, что уже литовский с его dù 'два' из *dvuo показывает местный, славянский характер развития ъ в слав. *d(ъ)va.
Таким образом, с помощью изложенной выше заметки мы хотели бы привлечь внимание к изолированным фонетическим явлениям и процессам, во-первых, как слабо изученным источникам единственно возможного подчас этимологического объяснения слова, а во-вторых, как к средству глубже проникнуть в механизм самих регулярных процессов. Регулярными, или типичными, для латинского являются, как известно, переходы oi̭ > ū, sr > str, dṷ > b, в то время как в славянском, те же исходные сочетания звуков регулярно эволюционируют совсем к другим фонетическим результатам: oi̭ > ě (ē), sr > str, dṷ > dv. Но это не исключает возможности в отдельных, .нередко изолированных примерах славянского проявления "латинского" (а равно и какого-либо другого) пути развития, что мы наблюдаем в случаях перехода oi̭ > слав. у (близкое толкование корневого гласного в слове ryba находим у Топорова [10], о некоторых старых и новых примерах oi̭ > у мы рассчитываем сообщить в другом месте), а также в случаях dṷ > слав. b, рассмотренных в предшествующей, заметке.

* * *

В настоящей, заметке этимологические наблюдения используются для выяснения некоторых фактов сравнительной морфологии. Начнем с двух древнерусских (русско-церковнославянских) слов, прежде, насколько известно, не подвергавшихся этимологизации.
Первое из них - громы, вин. п. мн. ч. от особого слова громъ; представлено у Срезневского (Материалы I, 597), как это часто имеет место в данном словаре, в виде неоговоренной реконструкции, см. громыѥ: - ѡ кладѵщихъ громых. Втз. XVIII. 3 по сп. 1499 г. (θύματα, immolationes = требы - по сп. XIV в.). Смысл и грамматическая характеристика компонентов фразы говорят в пользу нашего чтения: громы (см. выше), а не прилагательные громыѥ. Условия употребления этого редкого слова помогает прояснить такое очевидное производное от него, как отмеченное там же у Срезневского громьница 'гостиница': громница телесемъ 'η καπλητεια του σώματος (Ио. Злат. Сборн. XV в.). Семантическая общность, объединяющая форму громы как название жертвы и производное громьница, обозначающее, в сущности, харчевню, ср. свидетельство греческого эквивалента, выше, служит в наших глазах основанием для реконструкции праслав. *gromъ, нетематического причастия страдательного настоящего времени, ср. тип *kotomъ, *vedomъ. Образовано от чистой ступени редукции *gr-, получившей дальнейшее развитие в слав. *gъrdlo, ср. полную огласовку *ger- в слав. *žer- и т. п. Таким образом, наряду с праслав. *gromъ I 'гром, грохот' можно говорить об особом праслав. *gromъ II 'жертва', ср. синонимичное *žьrtva, отглагольное имя с другой ступенью вокализма того же корня.
Как уже упоминалось, существует возможность классифицировать *gromъ II как нетематическое страдательное причастие настоящего времени. Дославянский морфологический архаизм в этом случае ограничивался бы только особой ступенью глагольного вокализма *gr-, при обычном для славянского парном отношении *žer-/*žьr-. Другая возможность, которую также стоит упомянуть, как бы раздвигает рамки возможного сохранения архаизма дославянской эпохи: индоевропейское причастие *guromenos/guromnos, с возможным также отражением и.-е. -mn- в слав. -n-. Наконец, третья возможность позволяет допускать здесь наличие первоначального имени и.-е. *guromos (ср. греч. βρώμη ж. р. 'пища'), грамматикализованного вторично в таком случае в славянском как причастие страдательное настоящего времени. Мы наблюдаем здесь, таким образом, как бы взаимодействие фонетической эволюции и морфологического осмысления.
Говоря об архаизмах славянской морфологии на индоевропейском фоне, нельзя, естественно, не упомянуть о проблеме гетероклитических имен с основой на -r/-n. Несмотря на остаточный характер этих образований, а также на обозримость соответствующего материала в славянском [11], исследование этого вопроса сохраняет свою актуальность. Любопытно отметить, что известны еще не все языковые факты, имеющие самое прямое отношение к названной проблеме. Ср., например, кашубско-словинское kamor м. р. 'камень' [12], по-видимому, отражение древнего варианта с основой на -r, ср. др.-инд. aśmará- 'каменный', др.-исл. hamarr 'скала, утес', др.-в.-нем. hamar, соврем, нем. Hammer 'молот'. До сих пор, насколько известно, в научной литературе обсуждалась только соответствующая основа -n - слав. *kamy/*kamene.
Нуждаются в дальнейшем изучении словообразовательно и морфологически обособленные продолжения других индоевропейских основ на -r/-n в славянском. Один из таких случаев - отношение слав. *dъbno и *dъbrь - мы попытаемся кратко разобрать ниже.
Праслав. *dъbno продолжается в болг. дънó 'дно', 'пень', сербо-хорв. дно 'дно', словен. dnò то же, чеш., слвц., в.-луж., н.-луж., польск. dno 'дно', полаб. danü то же, цслав. дъно, русск. дно, укр. дно 'дно'. Праслав. *dъbrь дало ст.-слав. ДЬБРЬ, ДЪБРЬ φάραγξ 'овраг, долина', словен. deber 'лощина', чеш. debř 'долина', ст.-польск. debrz, польск. debrza, debra, русск. дебрь ж. р., укр. дебрь 'овраг, долина, лес'. На родство *dъbno и *dъbrь, равно как и на их своеобразное суффиксальное оформление -r/-n, приближающееся к гетероклитической парадигме с тем же исходом основы, обращено внимание уже давно. В этимологическом плане праслав. *dъbno обычно производят из и.-е. *dhubnom и сравнивают с лит. dùgnas 'дно' (из *dubnas), лтш. dubens, dibens 'дно, глубина', галльск. dubno- 'мир', др.-ирл. domun то же, далее - прилагательное лит. dubùs 'глубокий', гот. diups, нем. tief, др.-ирл. domain, кимр. dwfn то же. Праслав. *dъbrь связывают в первую очередь с лит. dùburus 'промоина в русле', duburys 'глубина', др.-ирл. dobar, др.-кимр. dubr 'вода', долатинским Tiberis, Thybris, глоссовым (иллирийским?) δύβρις θάλασσα, фрак. Δέβρη, Δόβηρος, местные названия [13].
Слишком частные семантические реализации ('вода', 'углубление в русле', 'лощина') не должны заслонять от нас преимущественной связи *dъbn-/*dъbr-. Это парадигматическое единство предполагало также древнюю общность значения. Остается решить, какого рода была семантическая первооснова этого бесспорно древнего образования. Высказывалось мнение, построенное, однако, как кажется, на чисто умозрительном вероятии, что значение 'земля, мир' развилось из более первоначального 'дно, почва' [14]. Впрочем, тут следует напомнить другое давно высказанное наблюдение о возможности влияния на значение ст.-слав. ДЪNО со стороны и.-е. *bhudhno- 'дно' (др.-инд. budhnáh 'дно, почва', авест. bunō) [15]. Таким образом, исконность значения но у праслав. *dъbno и формы, предшествовавшей ему, вызывает сомнения.
Возможно, ключ к более глубокому пониманию истоков образования славянских слов и их индоевропейского прошлого даст обращение к известному древнеармянскому парному обозначению неба и земли, в основу которого при всей огромности дистанции, отделяющей армянское слово от славянского, мог быть положен тождественный принцип употребления этимологически тождественной индоевропейской морфемы. Имеются в виду арм. erkin 'небо' и erkir 'земля', древние производные от числительного арм. erku 'два' < и.-е. *duṷō/*dṷei- [16]. Яркая парадигматическая общность армянских названий земли и неба, объединенных одним корнем и единой суффиксацией -n/-r, находит полное подтверждение в древнем понятийном единстве соответствующих представлений, и прежде всего - древнего восприятия видимого, этого мира как двух твердей - земли я неба; парное противопоставление небо - земля известно в фольклоре [17]. Армянское соответствие (или вернее - свободная параллель) ценно для нас в данном случае своим указанием на возможность непридыхательного начала индоевропейского слова, лежащего в основе слав. *dъbno, а именно и.-е. *dubhn-. Между прочим, здесь может быть также использовано свидетельство другого слова, не привлекавшегося ранее для сравнения со слав. *dъbno - др.-лат. dubinus 'δισσύς 'двойной', глоссовое [18] слово, которое может продолжать и.-е. *dubh(i)-no-, связанное, с одной стороны, совершенно отчетливо с числительным *duṷō, а с другой стороны, потенциально представляющее собой такую же тематизацию первоначально нетематического, консонантного *dubhn-, как и слав. *dъbno с основой на -о.
Разумеется, важно взвесить все обстоятельства - как поддерживающие традиционную этимологию слав. *dъbno - от и.-е. *dheubh-/*dubh- 'долбить, глубокий', так и ослабляющие ее. Картина оказывается довольно сложной. Так, в балтийском наблюдается парное наличие как имени, так и соответствующего прилагательного: лит, dùgnas 'дно' - dubùs 'глубокий'; сходное соотношение есть в кельтском, ср. др.-ирл. domun 'мир' - domain 'глубокий'. Но уже в славянском имеется имя *dъbno 'дно', но нет прилагательного, далее, в германском, наоборот, есть прилагательное гот. diups, нем. tief 'глубокий', но нет имени той же основы с производным значением 'дно' (или 'твердь, мир, вселенная'). В латинском, если не считать упомянутого обособленного dubinus  'двойной', нет ни однокоренного прилагательного 'глубокий', ни существительного с очерченным выше кругом значений. Таким образом, складывается впечатление, что как формально-этимологическое, так и понятийное соотнесение слав. *dъbno 'дно' и и.-е. *dhubh- 'глубокий' строится на фактах скорее исключительных, а не регулярных. Кстати сказать, в терминах семантического поля понятия 'дно' и 'глубокий' едва ли можно безоговорочно характеризовать как взаимнообусловленные, вопреки естественным бытовым ассоциациям на этот счет. См. специальный параграф 'дно' в известном семантическом словаре Бака [19]. Герм. *grund- 'дно' развило также семантику 'равнина, поле', что говорит о превалирующем смысловом оттенке 'плоскость', откуда скорее производится значение 'мель, мелкий' [20] чем 'глубина, глубокий'. Вообще соотношение терминов 'дно' и 'глубокое дно, глубина, бездна' обращает на себя внимание как раз своей антонимичностью в разных языках, ср. нем. Grund и отрицание Abgrund, аналогично - слав. *dъbno и *bezdъbna.
Мы приходим, таким образом, к выводу, что понятийной первоосновой слав. *dъbno, и.-е. *dubhnom послужило архаическое восприятие дна, почвы, земли как одной из двух твердей, причем с архаичностью понятийного, семантического плана сочетается архаичность словообразовательно-флективного плана, а именно следы -r/-n-основы в слав. *dъbno : *dъbrь.
Нижеследующие этимологии касаются слов, в образовании которых, так же, как и в предыдущем случае, затруднительно строгое разграничение между морфологическим и словообразовательно-лексическими процессами, что не раз приходится наблюдать в действительно архаических образованиях. Остановимся сначала на названии мяса, которое, несмотря на то, что снискало у некоторых авторов репутацию трудно анализируемой первичной вокабулы [21], даже на стадии славянского сохраняет, по нашему мнению, четкость структуры и определенные возможности внутренней реконструкции. Речь идет о праслав. *męso (русск. мясо, сербохорв. месо, польск. mięso и др.), которое и без помощи индоевропейских соответствий можно определить как продолжение более древнего *mēms- или *mēməs-. Звуковой состав последнего, очевидно, непервичен и обязан своим происхождением редупликации *me-em-s или *m-emə-s-. Более простое имя, содержащее вместе с тем непервичный, производный -о-вокализм, указал Бенвенист в индоевропейском названии плечевого сустава - *ōmso- [22]. Суженная семантика этого последнего слова генетически базируется на исходном более общем значении 'сырое мясо (вообще)'. Имя *ōmso- обозначало, по-видимому, наиболее броский, существенный по виду и качествам кусок сырого мяса. Сюда же в свою очередь производное (ср. и окситонное, наконечное ударение) греч. 'ωμός 'сырой', др.-инд. āmáh то же, прилагательное. Обычно считается, что из перечисленных индоевропейских форм в, славянском отразилось только редуплицированное и.-е. *mēms-, откуда произошло слав. *męso (см. выше), сближаемое с др.-инд. māsám, гот. mimz, арм. mis, алб. mish, др.-прусск. mensa, menso, лит. mesà [23], диал. mensà [24]. Потребность в проверке и этого привычного положения в науке вынуждает нас обратиться к небольшому эксперименту. И.-е. *ōmsos или *ōməsos дало бы закономерное *o,sъ в славянском. Славянские языки, насколько известно, не знают такого названия плеча, плечевого сустава. Но с другой стороны, в них широко распространено слово с формой *o,sъ (русск. ус, польск. wąs и др.), обозначающее ус, усы, реже бороду. Существующие этимологии этого слова не могут нас удовлетворить это, с одной стороны, - сближение с др.-прусск. wanso 'первая растительность на лице', которое само, по всей видимости, заимствовано из соседних славянских диалектов, с другой стороны, - ряд сближений с индоевропейскими словами, обозначающими волосы, пушок на бороде, ресницы, и т. п., которые слишком определенно предполагают праформу с -i-вокализмом и корнем *uei-u- 'вить(ся)', чтобы не показаться сомнительными, поскольку ясно, что имя с корневым -о-вокализмом слав. *o,sъ едва ли может иметь что-либо общее с др.-ирл. find 'волосы', греч. ίονθος 'молодая бородка', др.-в.-нем. wint-brawa 'ресница' [25], которые продолжают названное выше и.-е. *uei-u-, расширенное формантами -endho/-ondho-. Этимологические сближения вроде описанных выше часто строятся на близости или сходстве значений, без учета своеобразной эволюции, которая могла привести к этим значениям. Ниже мы коснемся одного семантического перехода, который подтверждается семантическими же аналогиями, а кроме того, опирается на безупречность формально-фонетического соответствия и.-е.*ōmsos/*ōməsos и слав. *o,sъ. Следует обратить внимание на такую семантическую деталь, как фактическое отсутствие или позднее появление термина 'усы' в ряде языков, связанное с этим первоначальное неразличение названий для усов и бороды и - нередкое в таких случаях ввиду большей древности более общего значения и термина 'борода' - вторичное заполнение пустующего места термина 'усы' с помощью новообразования, каково, например, нем. Schnurrbart, или путем заимствования, ср. болг. мустáк 'ус' (из греческого, откуда оно проникло и в ряд других европейских языков). Точное формально-фонетическое соответствие и.-е. *ōmsos 'плечо' : слав. *o,sъ 'ус' имеет в наших глазах характер родства с эволюцией лексического значения 'плечо' > 'волосы до плеч' > 'борода и усы до плеч'. Полную семантическую аналогию названному процессу видим в слав. *bъrkъ, откуда, с одной стороны, польск. bark, barki 'плечи' (старшее значение), с другой стороны, - сербохорв. брк 'ус', русск.-цслав. брьчьхъ Вероникинъ 'созвездие Волосы Вероники'. Здесь необходимо вспомнить проницательную догадку Топорова об отражении в русском фольклорном имени сказочного змея Усыня соответствия др.-инд. ámsa-, др-греч. 'ωμός, лат. umerus 'плечо', позднее переосмысленного по-новому [26]. Легкой модификации (см. выше) достаточно, чтобы получить таким образом ту же этимологию, к которой мы пришли выше: слав. *o,sъ 'ус' < и.-е. *ōmsos 'плечо'.
Следующий пример интересен тем, что обеспечивает путем сравнения славянских форм с некоторыми, в том числе - весьма отдаленными, индоевропейскими, восстановление состояния глубокой, дограмматической древности. Имеется в виду слав. *nozdri, русск. нóздри и родственные. Слав. *nozdri не может продолжать более древнюю форму *noz-dri, о чем свидетельствует родственное лит. nasraī pl. tant. 'пасть'. Отсюда единственно возможная предыстория славянского слова - *nozdri < *nozri, со вставным -d- в группе согласных. Этимологическое родство и тождество слав. *nozdri и лит. nasraī дает нам основание отвергнуть те этимологии славянского слова, которые построены на иных реконструкциях, ср. гипотезу о древнем сложении *nos-dьra [27], необязательную ввиду позднего характера соответствующих изменений в укр. нíздря (о > i во вновь закрытом слоге), далее - предположение о наличии здесь производного с суффиксом и.-е. -dhr- [28] или с суффиксом -r- [29]. Отвергаемые этимологии не могут удовлетворительно объяснить даже названных выше близко родственных слов; тем более, что, как увидим ниже, они отпадают, как только возникает необходимость объяснить характер связи с некоторыми отдаленно родственными индоевропейскими формами, остававшимися по большей части в тени.
Объясняя, в согласии с рядом авторов, -zdr- < -str- < -sr- в славянском слове как очевидную в общем, хотя, может быть, и не вполне регулярную фонетическую эволюцию, весьма напоминающую нам процесс озвончения слав, znь < и.-е.-sn- в аналогичных условиях соседства с сонорным согласным [30], мы реконструируем для слав. *nozdri индоевропейскую праформу *nosrī. Интересно отметить, что к тождественному и.-е. *nosrī восходит имеющее четко отличную грамматическую функцию германское имя женского рода - нем. Nüster 'ноздря', ср.-н.-нем. noster (через посредство формы *nustrī). На этом круг обычных сопоставлений замыкается, дальше идут различные индоевропейские формы названия носа. Одна из них, как правило, выпадала из поля зрения в силу своих не до конца понятных особенностей, хотя имеет к этому самое прямое отношение. Речь идет о греч. 'ρίς, род. п. 'ρινός 'нос', слове, которое резко отличается от общеиндоевропейской консонантной основы *năs-/*nos с этим значением, прослеживаемой в др.-инд. nas- ж. р., авест. nāh-, лат. nāris, лит. nósis, слав. *nosъ [31]. Греческое слово не имеет удовлетворительной этимологии. Его считают неясным по происхождению, видя в нем местную замену и.-е. *nos, которое согласно господствующему мнению, не сохранилось в греческом языке [32]. Правда, возникает вопрос, уместно ли считать местной заменой слово с явно архаическими чертами? Дело в том, что греческое название носа - бесспорно древнее слово, имя с основой на согласный: 'ρίς/'ρινός. Не выходя за рамки элементарных закономерностей греческой исторической фонетики, можно реконструировать элементы более древней парадигмы склонения - им. п. 'ρινς (с последующим падением -ν- перед свистящим), род. п. 'ρινός. Существующие этимологии не объясняют ни консонантного характера греческого слова, ни согласного элемента -n- в его составе. Раннегреческое *'ρινς/'ρινός закономерно продолжает более древнее *srīns/*srīnos. Этимология от и.-е. *ser- 'течь' [33], приемлемая для начала основы, оставляет без внимания ее исход, а как раз здесь, по нашему мнению, ключ к разгадке.
Есть основания полагать, что греческое слово близко по морфемному составу к слав. *nozdri. Характер этой близости, как нам кажется, поможет уяснить кое-что неясное и в славянском слове. Уже Махек [34] пытался связать слав. *nozdri с греч. 'ρινες, но он весьма своеобразно понимал при этом *nozdri как первоначальное сложение *nos(o)-srīnes, что многое оставляет необясненным и потому неубедительно. Со стороны семантической определенным указанием на историческую близость слав. *nozdri, русск. ноздри и греч. 'ρίς/'ρινός может служить тот факт, что плюраль 'αι 'ρινες означает 'ноздри'. Со стороны формальной слав. *nozdri допустимо, в соответствии со сказанным выше, реконструировать как древнее *nos-srī, тогда как греческое слово (ср. прежде всего полную форму косвенного падежа 'ρινός) можно восстанавливать как *srī-nos. Совершенно очевидно, что *nos-srī, *srī-nos представляют собой одни и те же индоевропейские корневые морфемы, расположенные в различной последовательности. О компоненте *nos- см. выше, в то время как *srī - расширение и.-е. *ser- 'течь, жидкость, слизь', что уже и раньше предполагалось для 'ρίς/'ρινός (Гофман). Но особенно важно отметить следующее: 1) оба варианта (видимо, диалектные) - *nos-srī (германский, балтийский, славянский) и *srī-nos (греческий) - флективно неоформлены, -ī в *nos-srī относится к основе, будучи словообразовательным формантом в производном от редуцированного варианта корня *ser-/sr-. Словообразовательная, а не флективная сущность этого элемента видна также из наличия его внутри сложения *srī-nos; 2) как балтийская флексия мн. ч. -ai (nasrai), /, так и слав. -i в *nozdri в свете вышесказанного - не что иное, как вторичное использование в функции регулярной грамматической флексии первоначального исхода именной основы (-ī- недифтонгическое). Равным образом преобразования второго компонента варианта *srī-nos в греческом 'ρινός привели к полной аннигиляции его как первоначального самостоятельного полнозначного именного корня: результат был полностью переосмыслен как падежные окончания, морфологические форманты: *srī-n-s (им. п.), *srī-n-os. При всех отличиях, эволюция славянской и греческой форм шла в одном направлении: грамматикализация лексических, "дограмматических" элементов.
И.-е. nosrī с древней долготой в исходе и исконным значением множественности, естественным в обозначениях парных предметов, образующих целое (ср. лит. dùrys, слав. *dvьri и т. п., см. по этому вопросу специальное исследование Мейе [35]), должно было бы отразиться в виде лит. *nasrýs, но парадигма, к которой принадлежит современное лит. dùrys, несет во мн. ч. ударение не на флексии. Может быть, этим и была вызвана перестройка в иную парадигму - nasrai, формально - мн. ч. от основ на *-о-, к числу которых не принадлежит ни одно из продолжений и.-е. nosrī. Отсюда один возможный вывод - это то, что форма лит. nãsras 'рот' образована ad hoc, как бы для "реабилитации" плюраля nasrai. Точно так же новым и вторичным по отношению к мн. ч. *nozdri (ст.-слав. ноздри) явилось ед. ч. русск. ноздря, польск. nozdrza, болг. ноздра [36]. Здесь логичнее, между прочим, ожидалось бы *ноздръ с основой на -i-, ср. дверь < мн. двери.
Итак, типично дограмматическая индоевропейская форма *nos-srī, где в исходе - словообразовательный формант -ī, претерпевает совершенно различную грамматическую, морфологическую реализацию в относительно близко родственных ветвях индоевропейского. При этом и.-е. *nos-srī отражается в славянском как плюраль, в германском формализуется как имя женского рода на -ī, в литовском же полностью утрачивает древний долгий гласный в исходе, перестроившись как форма множественного числа регулярного вида.

* * *

В плане исторического словообразования, особенно задач его сравнительного изучения, важная вспомогательная роль этимологии не требует доказательств. Именно этимология обеспечивает подчас идентификацию морфемного состава слова, идет ли речь о полнозначных морфемах или об аффиксах. Эта область исследования актуальна еще и потому, что мы до сих пор не имеем полного инвентаря славянских словообразовательных морфем. При этом если с суффиксами дело обстоит благополучнее и с времен Миклошича более или менее известен круг славянских суффиксов и - с некоторым приближением - их абсолютное количество, то значительно менее удовлетворительно обследованы префиксы. Исключение составляют, пожалуй, превербы, глагольные приставки, изучаемые обычно в тесной связи с проблематикой глагольной морфологии. Их относительная изученность распространяется и на соотносительные с глагольными префиксами именные префиксы, например *vъ- : *о,-, *sъ- : *so,-, *ро- : *ра-. Однако изученность именных префиксов резко отстает от соответствующих глагольных. Если же, далее, обратиться к чисто именной префиксации в славянских языках, то мы вступим в сферу практически изолированного этимологизирования. До недавнего времени, например, были возможны прямо противоположные высказывания по вопросу, есть ли в славянском слова (имена) с k- префиксальным. Несмотря на наличие определенного материала, свидетельствующего о существовании k- префиксального (в вариантных огласовках ka-, ko-, ko,-), до сих пор возможны этимологии, вопреки всякой очевидности, членящие то или иное слово противоположным образом (ср. для примера различные этимологические объяснения слова *ko,delь, русск. кудель). С этим связана полезность систематических опытов инвентаризации (на этимологической основе) редких типов славянских именных префиксальных сложений. Б качестве примера одной из редких славянских словообразовательных префиксальных моделей можно назвать модель "а- + корень", которой мы касаемся в другом месте. Ограниченная продуктивность или ранняя утрата продуктивности оттеняет такие особенности этих образований, как древность образования, оправдывающая использование некоторых внешне далеких индоевропейских параллелей. Ниже мы останавливаемся на редкой славянской префиксальной модели "jь- + корень". В нашем распоряжении нет абсолютно полного материала, речь будет идти, с одной стороны, об одном-двух примерах, где предшествующее исследование не исключало наличия названного префикса, а с другой стороны, о некоторых примерах, ранее в этом плане как будто не толковавшихся.
Праслав. *jьverъ, откуда болг. úвер 'щепка', сербохорв. ивер то же, словен. ivér 'щепка, заноза', чеш. ivera, jivera, слвц. very, польск. wiór, мн. wiory 'щепа, стружка', полаб. jevér 'щепка', русск. диал. úверень 'щепа, осколок', укр. íвер. Не только Миклошич, но и Бернекер предпочитает в своих словарях говорить применительно к этому слову о протезе (Vorschlag) неясного характера jь-/i-. Членение слова облегчается возможностью довольно четкого выделения корня -ver-, соотносительного со славянским глаголом *verti с семантикой 'продевать, просовывать' [37]. Пожалуй, ближе всего подошел к верному решению, по нашему мнению, Петерссон, который видит в начальном элементе нашего слова приставку, т е. морфологический формант [38]. Ниже мы остановимся на идентификации этой приставки, а также на некоторых связанных с этим сравнительно-исторических соображениях. Другим заметным словом практически общеславянского распространения, включающим эту приставку, является *jьvьlga, откуда ст.-слав. (др.-болг.) влъга, болг. авлúга 'иволга Oriolus galbula [39], сербохорв. вуга 'ремез', словен. vólga 'иволга', чеш. vlha, польск. wilga, wywielga то же, русск. úволга, укр. íволга, волга то же. И здесь мнение исследователей разделяется между ; гипотезой об i- протетическом [40] и гипотезой об особой приставке (Петерссон). Прочие этимологии [41] мы тут опускаем. Нам кажется целесообразным предпочесть и несколько развить приставочную этимологию. В пользу приставочного характера jь- в этом, как и в предыдущем слове, свидетельствует подударность данного элемента (русск. úверенъ, úволга, впрочем, родственные формы последнего затемнены в смысле ударения), свойственная как раз старым именным префиксам. Кроме того, о приставочном качестве начального jь- в составе, в частности, последнего славянского слова недвусмысленно говорит, по нашему мнению, до сих пор неверно объяснявшаяся польская форма названия птицы - wywielga. Начало польского слова не происходит ни от редупликации древнего корня, ни от протетического развития w-; его следует читать как префикс wy-, что ценно для нас, далее, и при попытке функционально-семантической реконструкции исследуемой здесь приставки jь-, которая, думается, была синонимична приставке vy-, откуда и возможность замены. О приставке vy- известно, что она функционально близка и практически синонимична другой славянской приставке - jьz-. Тем самым мы получаем довольно логичную конфронтацию слав. jь- и jьz-. О префиксе jьz- писалось много; здесь достаточно сказать, что это весьма типичный славянский глагольно-именной префикс с преобладающей регулярной функцией преверба, глагольной приставки. Как бы ни был мал наш материал по образованиям с префиксом jь- (см. также ниже), он позволяет говорить об исключительно приименном характере этого последнего. Любопытные и, видимо, старые именные сложения с этим префиксом могут быть указаны в составе старой восточнославянской гидронимии: Ивода, название реки и озера в бывшей Новгородской губ.; Ивод, приток Ветьмы, быв. Брянск. у.; Идолга, река с двумя притоками Малая Идолга, в бассейне Медведицы, на Дону [42]. Гидронимы Ивода, Ивод прозрачны по составу: из приставки и- и именной основы вод-, вода. Название Úдолга (известное мне, кстати, из живого употребления именно с таким ударением) представляет собой сложение той ж приставки с именной, адъективной основой долг-, ср. долгий. Аналогично этому слав. *jьvъlga, русск. иволга - сложение приставки jь-, русск. и- и корня *vъlg-, обозначающего влажность, сырость [43]. Сближение префиксов jь- и jьz- этимологически перспективно благодаря обнаруживаемой при этом возможности выявить строение jьz-, так сказать, средствами славянского языкового материала. Славянский префикс jьz- представляет собой форму редукции *ĭg'h- от представленного в большинстве индоевропейских языков полного префикса с той же функцией *eg'hs (откуда греч. 'εξ, лат. ex 'из' [44]). Типологически вероятно, что полная индоевропейская форма префикса построена из дейктического элемента е- и частиц -g'h-, -s-. Такую членимость показывает латинский вариант известного нам предлога-приставки ē- наряду с упомянутым полным ex. Интересно, что реминисценцию о таком же членении самостоятельно сохранил славянский, обнаруживающий, наряду с jьz-, родственное ему более простое и первоначальное jь-. Такая парность употребления названных более простой и более сложной форм индоевропейской приставки в славянском и в латинском - параллелизм, заслуживающий дальнейшего изучения. Один из путей изучения описанных славянско-латинских сходств - это сравнительный анализ славянских именных сложений вроде иволга, иверень, Идолга с простым jь- в составе, с одной стороны, и латинских экзоцентрических сложений вроде ē-linguis 'у кого язык торчит наружу' [45] с простым е-, с другой стороны.
 

Литература

1. В. И. Абаев. О перекрестных изоглоссах. "Этимология. 1966". М.,1968, стр. 247 сл.

2. F. Sommer. Handbuch der lateinischen Laut- und Formenlehre. Heidelberg, 1902, стр. 228-229; K. Brugmann. Grundriss2, I, стр. 332.

3. M. Niedermann. Etymologische Forschungen. - IF XV, 1903-1904, стр. 119.

4. A. Vaillant. Grammaire comparée des langues slaves, t. I, Phonétiques. Lyon - Paris, 1950, стр. 85-86.

5. Miklosich, стр. 331; Trautmann BSW, стр. 296; Vasmer II, стр. 592; Schindler. - "Die Sprache", XII, 1966, стр. 70; V. Machek. - ZfslPh, XXXIII, 1966, стр. 172 (предлагает здесь особую этимологию - слав. *svidva - лит. sedulà 'свидина (Cornus sanguinea)'.

6. V. Machek. Česká a slovenská jména rostlin. Praha, 1954, стр. 171; P. Skok. Etimologijski rječnik hrv.-srpsk. jez. (рукопись, Загреб).

7. Walde2, стр. 832; Ernout-Meillet3, II, стр. 1294.

8. Ср.: A. Vaillant. Указ, соч., I, стр. 85-86; С. Б. Бернштейн. Очерк сравнительной грамматики славянских языков. М., 1961, стр. 140.

9. F. Sommer. Handbuch der lateinischen Laut- und Formenlehre, стр. .228.

10. В. Н. Топоров. Из праславянской этимологии. "Этимологические исследования по русскому языку", вып. I. М., 1960, стр. 11.

11. См один из последних обзоров: H. Br&auml;uer. Slavische Sprachwissenschaft, III, 2, Berlin, 1969, стр. 109-112.

12. B. Sychta. Slownik gwar kaszubskichna tle kultury ludowej, t. II. Wroclaw - Warszawa - Kraków, 1968, стр. 129.

13. Miklosich, стр. 54; Р. Ф. Брандт. - РФВ XXII, 1889, стр. 114; А. И. Соболевский. - РФВ LXIV, 1910, стр. 115; Berneker I, стр. 242, 245-246; Charpentier. - "Glotta" 9, 1918, стр. 44; К.-О. Фальк. - "Scando-Slavica" IV, 1958, стр. 271; P. Kretschmer . "Glotta" 22, 1934, стр. 216; D. Detschew. Die thrakischen Sprachreste. Wien, 1957, стр. 123, 144; Фасмер I, стр. 490, 519.

14. C. D. Buck. Words for world, earth and land, sun. "Language", 5, 1929, стр. 221.

15. A. Meillet. - MSL 12, 1903, стр. 430.

16. Гр. Ачарян. Корневой словарь армянского языка, т. I. Ереван, 1928-1930, s. vv. erkin, erkir (на арм. языке; автор считает эту этимологию народной); ср. еще: В. В. Иванов. - "Этимология. 1967". М., 1969, стр. 47, сл.

17. Вяч. Вс. Иванов, В. Н. Топоров. Славянские языковые моделирующие семиотические системы. М., 1965, стр. 100 сл.

18. Walde - Hofmann I, стр. 375.

19. C. D. Buck. A dictionary of selected synonyms in the principal Indo-European languages. Chicago, 1949, стр. 855-856.

20. H. S. Falk, A. Torp. Norwegisch-dänisches etymologisches Wörterbuch. T. I. 2. Aufl. Heidelberg - Oslo - Bergen, 1960, стр. 352-353.

21. Ср. сборник статей: Э. Бенвенист. Очерки по осетинскому языку. М., 1965, стр. 71-72 (русский перевод термина в данном издании не вполне точен).

22. Там же.

23. G. Meyer. - BB VIII, 1883, стр. 190; H. Pedersen - IF V, 1895, стр. 56; W. Cimochowski. - LP I, 1949, стр. 179; J. J. Mikkola. - BB XXII, 1897, стр. 241-243; Berneker II, стр. 43-44.

24. Z. Zinkevičius. Lietuvių dialektologija. Vilnius, 1966, стр. 79, 27.

25. См. с дальнейшей литературой; Vasmer III, стр. 189-190.

26. В.Н. Топоров. Из наблюдений над этимологией слов мифологического характера. "Этимология. 1967". М., 1969, стр. 16-17.

27. Vasmer II, стр. 225.

28. K. Brugmann. Alte Wortdeutungen in neuer Beleuchtung. - IF XVIII, 1905-1906, стр. 436-438; K. Brugmann. Grundriss2, II, 1, стр. 381.

29. A. Meillet. Etudes I, стр. 129. Из прочей литервтуры по этимологии этого слова см.: A. Bezzenberger. Etymologien. - BB I, 1877, стр. 341; G. Iljinskij. [Рец. на ст.:] E. Zupitza. Zur Gerkunf des slavischen -z-. - KZ XXXVII, стр. 396-398. - RS VI, 1913, стр. 225; A. Bajec. Besedotvorje slovenskega jezika. I. Ljubljana, 1950, стр. 22; Shevelov. A prehistory of Slavic, стр. 147; "Etymologický slovník slovanskýh jazyku. Ukázové číslo". Red. E. Havlová. Brno, 1966, стр. 46-47.

30. F. Liewehr. Über expressive Sprachmittel im Slavischen. - ZfS I, 1956, стр. 17.

31. Mayrhofer II, стр. 146; Pokorny I, стр. 755.

32. Frisk II, стр. 659.

33. Boisacq4, стр. 842; Hofmann, стр. 299.

34. Machek, стр. 328.

35. Meillet, Etudes I, стр. 167-177.

36. A. Vaillant. Grammaire comparée des langues slaves, t. II, 1-ère partie. Lyon - Paris, 1954, стр. 312.

37. Berneker I, стр. 439; Фасмер II, стр. 114.

38. H. Peterson. Baltische und slavische Wortstudien. "Lunds Universitets Arsskrift", Bd. 14, No 31, Lund, 1918, стр. 52.

39. Георгиев [и др]. Български етимологичен речник I, стр. 2.

40. Brückner, стр. 621.

41. Фасмер II, стр. 114; Endzelin. Germanisch-baltische Miscellen. - KZ LII, 1924, стр. 123.

42. Цит по: "Wörterbuch der russischen Gewässernamen" zusammengest. von A. Kerndl, H. Richhardt und W. Eisold unter Leitung von M. Vasmer, Bd. II. Berlin - Wiesbaden, 1963, стр. 115, 116, 120.

43. См. Фасмер II, стр. 114, вслед за Брюкнером.

44. Pokorny I, стр. 292-293.

45. См. о них K. Brugmann. Die Kompositionstypus "ένθεος. - IF XVIII, 1905/1906, стр. 127.