Следите за нашими новостями!
Philology.ru - Русский филологический портал
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

М. И. Стеблин-Каменский

ВОЗМОЖНО ЛИ ПЛАНИРОВАНИЕ ЯЗЫКОВОГО РАЗВИТИЯ? (норвежское языковое движение в тупике)

(Вопросы языкознания. - М., 1968. - № 3. - С. 47-56)

 
Возможно ли планирование языкового развития и, если возможно, то в какой мере? Этот вопрос возникает в связи с оценкой результатов языкового движения, происходившего в Норвегии в течение последних ста с лишним лет [1]. Прежде, однако, чем оценивать эти результаты, я постараюсь определить, в каком значении я буду употреблять некоторые выражения, необходимые при описании языкового движения, такие, как «язык», «литературный язык», «национальный язык» и т. п. Ведь всякое лингвистическое описание - это проблема прежде всего терминологическая. Именно поэтому прогресс в языкознании - это нередко иллюзия, обусловленная тем, что вводятся новые термины, которые в сущности не обозначают ничего нового, или тем, что старые термины получают нечеткое, расплывчатое, метафорическое употребление. Иллюзии, обусловленные демагогическим и нечетким употреблением таких выражений, как «народный язык» и т. п., сыграли большую роль и в норвежском языковом движении или даже лежали в его основе.
Я буду называть «языком» только звуковой, или устный, язык, в отличие от его письменного отражения, которое я и буду так называть. В таком понимании язык всегда характеризуется специфичным для него произношением, т. е. системой фонем, которые реализуются и распределяются определенным образом в речевой цепи, образуя слова или другие значащие единицы. Я буду называть «литературным языком» такой язык, который используется как стандарт, или норма, в определенном обществе, не только сам по себе, но и в своем письменном отражении, и противопоставляется местным диалектам или говорам, т. е. языкам, которые не используются как стандарт и не имеют стандартного письменного отражения. «Национальным литературным языком» следует, очевидно, назвать общий и единый литературный язык нации. Я совсем не буду употреблять выражений «общенародный язык», «общенародный национальный язык», «единый общенародный язык» и т. п., которые получили широкое распространение в нашем языкознании после 1950 г., когда стало обязательным утверждать (против очевидности), что «язык народа» всегда был «общим и единым». Но я буду различать «первичное письменное отражение языка», т. е. непосредственное отражение устного языка в письме, от «вторичного письменного отражения языка», т. е. такого письменного отражения, которое никакому определенному устному языку не соответствует, так как представляет собой синтез письменных отражений нескольких устных языков. Подставляя в такое вторичное письменное отражение произношение какого-то устного языка, это вторичное письменное отражение можно прочитать или даже использовать для непосредственного устного общения. Но полученный таким образом «вторичный язык» будет тем существенно отличаться от языка, так сказать, «первичного», что у него не будет своего специфического произношения, т. е. своей системы фонем, определенным образом реализующейся в речевой цепи, и т. д.
Для норвежского языкового движения всегда было прежде всего характерно отсутствие единства: в XIX в. в нем было два резко различных направления, а в XX в. - даже три. С середины XIX в. языковой раскол стал в Норвегии перманентным состоянием.
То, что было результатом одного из двух направлений языкового движения в XIXв., обычно называется «риксмол» (rigsmaal, позднее riksmaal, теперь riksmål, буквально «государственный язык») - название, получившее распространение после того, как его употребил Бьёрнстьерне Бьёрнсон в одной своей речи в 1899 г., - но с 1929 г. официально - «букмол» (bokmål, буквально «книжный язык») - название, которое, однако, получило и другое применение, о котором будет речь ниже (стр. 53). До 1899 г. риксмол назывался «датско-норвежским» (dansk-norsk) или «обычным книжным языком» (det almindelige bogsprog).
Основной предпосылкой риксмола было то, что еще в период, когда Норвегия входила в состав датского государства (а она входила в него с 1397 г. по 1814 г.), в норвежских городах и прежде всего в Осло (тогда Христиании) образовался своего рода смешанный говор, т. е. устный нестандартный язык, с лексикой и морфологией в основном датской, а произношением норвежским. По-видимому, в силу лексической и морфологической близости между датским языком и норвежскими диалектами, датский текст мог читаться, так сказать, по-норвежски. Предполагается, что такое чтение датского текста и было основой норвежского смешанного городского говора. Таким образом, в его образовании участвовал не столько сам датский язык, сколько его письменное отражение, тогда как основное, чем отличается язык от ему близко родственных языков, т. е. произношение, было в нем целиком норвежское. Существование этого городского говора прослеживается по свидетельствам второй половины XVIII в., но возможно, что он возник значительно раньше. Вероятно, этот городской говор мог быть более официальным и близким к датскому написанию, или более просторечным и близким к местному диалекту. Вероятно также, что он все время испытывал влияние окружающей норвежской диалектной среды и в связи с этим как-то изменился.
Однако все это только предположения. История норвежского смешанного городского говора очень неясна. Как он в действительности возник? Какие последовательные этапы развития он прошел? Какая у него была система фонем и как она реализовалась в разное время и в его более официальных и более просторечных разновидностях? Среди кого и где он был распространен на разных этапах своей истории? На все эти вопросы можно ответить, по-видимому, только предположениями и в самой общей форме. То, что действительно произошло, очень мало известно. Образование и развитие смешанного городского говора - это несомненно самое важное из всего, что произошло в истории норвежского языка в течение последних столетий. Мало того, это, в сущности, единственное, что произошло в самом языке в Норвегии, а не в письменных отражениях языка, первичных или вторичных, или единственное, что действительно произошло с языком в Норвегии, а не только заявлялось или постановлялось о нем. Бесспорно, однако, что возникновение и развитие смешанного городского говора не было результатом сознательных усилий, или планирования, как такие усилия стали в последнее время называть.
О планировании можно скорее говорить в отношении того, как смешанный городской говор, или разговорный язык городского населения, стал норвежской языковой нормой, а его произношение - «общенорвежским произношением» (landsgyldige norske uttale), по выражению знаменитого поборника этого произношения Кнуда Кнудсена (1812-1895). Легализация этого произношения в театре и школе - она завершилась в восьмидесятых годах прошлого века - была, очевидно, результатом сознательных усилий. Неясно, однако, сопровождалась ли эта легализация какими-либо внутренними изменениями самого произношения и его основного варианта - ослоского.
Результатом сознательных усилий были, конечно, и орфографические реформы риксмола. Эти реформы были осуществлены только в XX в., а именно в 1907, 1917 и 1938 гг. До 1907 г. орфография риксмола не отличалась от датской. В результате этих реформ то, что Кнудсен называл «норвежским произношением», получило более адекватное письменное отражение. Правда, в последних двух из этих реформ нашло выражение и третье направление норвежского языкового движения, направление, целью которого было не адекватное письменное отражение определенного произношения, а нечто совсем другое, о чем будет речь ниже.
Результатом сознательных усилий обычно считается «норвегизация» лексического состава риксмола, т. е. введение слов из норвежских диалектов в риксмол. Диалектальные слова пытались вводить в литературу еще Я. Олл и Ю. Мунк в своем журнале «Сага» в 1816-1820 гг. Диалектизмы употребляли в своих произведениях Вергеланн, Бьёрнсон, Ибсен и многие другие норвежские писатели. В сущности, однако, эта лексическая «норвегизация » мало чем отличается от обычного для всякого литературного языка обогащения за счет слов, которые те или иные литераторы черпают из диалектов и особенно тогда, когда они обращаются к изображению народного быта. Диалектальные слова хлынули в норвежскую литературу в эпоху расцвета национальной романтики не столько в результате языкового планирования, сколько просто потому, что популярным стало изображение норвежского крестьянского быта. В первых восьмидесяти строках «Пер Гюнта» Ибсена встречается около сорока диалектизмов. Их очень много в крестьянских рассказах Бьёрнсона. Между тем в более поздних социальных драмах Ибсена и Бьёрнсона, где действие происходит в городской буржуазной среде, их совсем мало. Диалектальных норвежских слов, прочно вошедших в современный риксмол, т. е. необусловленных тематикой произведения, в сущности совсем немного. Большая часть словарного состава современного риксмола - это слова, унаследованные из датского литературного языка.
Сознательное стремление к «норвегизации» имело место в отношении синтаксиса риксмола. Время от времени появлялись руководства, учившие тому, как сделать свой стиль «более норвежским» и освободиться от датского наследства. Однако синтаксические рекомендации таких руководств обычно сводились просто к тому, что надо преодолевать синтаксическую усложненность и вычурность ученого, письменного стиля (в конечном счете даже не датского, а немецкого или латинского) и стремиться к простоте живой речи. Синтаксическая «норвегизация» была, таким образом, в основном просто характерной для всякого развивающегося литературного языка тенденцией к обновлению на базе живой речи.
Результат второго направления норвежского языкового движения - это так называемый лансмол (landsmaal, позднее landsmål, буквально - «сельский язык» или «язык страны»), как его назвал его знаменитый создатель Ивар Осен (1813-1896), или «новонорвежский» (nynorsk), как он был официально назван в 1929 г.
Основной предпосылкой лансмола были не какие-либо языковые факты, а представление о том, что такое «язык народа». Согласно этому представлению, «язык народа» (он же - «литературный язык!») так же реально существует в совокупности диалектов народа, как «душа» этого народа существует в совокупности индивидов, составляющих нацию. Слова этого языка, следовательно, могут быть так же восстановлены путем сравнения и обобщения слов из разных диалектов, как восстанавливаются гипотетические слова индоевропейского праязыка путем сравнения и обобщения слов из отдельных индоевропейских языков в их древнейшей форме.
Очевидно, конечно, что нельзя обобщить несколько разных произношений. Из нескольких реально существующих фонологических систем нельзя создать новую, среднюю систему, да притом еще и реально существующую. Но можно обобщить написания этимологически тождественных слов. Согласно представлению, о котором идет речь, «язык народа» (он же «литературный язык») и должен быть создан путем такого обобщения. Все это шло вразрез не только с уже тогда известными фактами из истории других европейских стран, в которых литературные языки развивались из какого-то одного диалекта, т. е. языка части населения страны, но и с тем элементарным положением языкознания, что язык - это не написание, а то, на чем говорят. Однако те норвежские ученые, которые были поборниками лансмола, и в дальнейшем игнорировали это положение, как, впрочем, и многое другое в мировой науке о звуковой стороне языка.
Идея создания лансмола принадлежит норвежскому ученому П. А. Мунку (1810-1863), который, в частности, писал: «Никакое диалектное произношение никогда не может стать литературным языком. Литературный язык - это гармония говоров, сведенных к простой, благородной, первоначальной форме языка» [2]. О том, как Мунк представлял себе существование такого «литературного языка» в диалектах, дает понятие следующее его замечание о названии одной фарерской народной баллады. Не надо, говорит он, писать Šjura kväi (т. е. стремиться передать современное фарерское произношение), а надо писать Sigurða kvæði (т. е. просто давать древненорвежское написание), так как современный фаререц «именно это хочет сказать [sic! - М. С.-К], когда он говорит Šjura kväi, интерес здесь представляет не его испорченное [sic! - М. С.-К.] произношение, а то, что он действительно хочет сказать [hans virkelige Mening]» [3]. Неудивительно, что в представлении Мунка всего лучше было бы просто восстановить древненорвежские формы слов и таким образом получить норвежский литературный язык.
Идею Мунка привел в исполнение Ивар Осен, когда в 1853 г. в приложении к антологии диалектальных текстов он впервые опубликовал образец письменного синтеза норвежских диалектов. Подобно тому, как при реконструкции праязыка предпочтение всегда отдается наиболее архаичным формам, Осен в своем обобщении норвежских диалектов отдавал предпочтение тем формам, которые в написании оказывались наиболее близкими к древненорвежскому, т. е., как правило, - западнонорвежским формам. В некоторых его написаниях восстанавливалось и то, что не сохранилось ни в одном норвежском диалекте. При этом он требовал чтения всех букв, даже тех, которые были, так сказать, чисто этимологическими. В ряде случаев Осен принимал то или иное написание не потому, что оно было обобщением диалектальных форм, но только потому, что оно было максимально непохоже на написание данного слова в датском и, следовательно, в риксмоле. Такая обратная зависимость лансмола от датского и риксмола сказывается и в том, что некоторые слова, общераспространенные в норвежских диалектах, не вошли в лансмол только потому, что они есть и в риксмоле.
Лансмол, таким образом, - это по своему возникновению вторичное письменное отражение нескольких родственных языков, а именно - норвежских диалектов. Не случайно сам Осен, как хорошо известно, говорил на риксмоле, а не на лансмоле. Когда используют лансмол как то, что я выше назвал «вторичным языком», то подставляют в него произношение своего родного диалекта или говора. Впрочем, согласно высказыванию норвежского филолога Э. Смита (1887-1957), которое приводит Хауген, «едва ли есть хоть один взрослый сторонник лансмола, который использует его ежедневно со своей семьей и кругом друзей, использующих его так же» [4]. Своего произношения у лансмола нет так же, как его нет, например, у эсперанто. Между тем свое специфическое произношение - это, конечно, самое основное в национальном своеобразии языка, и, в частности, потому, что именно произношение не может явиться результатом обобщения, или синтеза. Напротив, вполне возможно синтезировать письменные отражения нескольких родственных языков в одном общем вторичном письменном отражении, например, трех скандинавских языков (шведского, датского и норвежского) - в некоем общескандинавском (такая идея высказывалась не раз) [5] или всех западнонорвежских диалектов - в общезападнонорвежском, а всех восточнонорвежских - в общевосточнонорвежском (такая идея тоже высказывалась) [6] и т. д. Другой вопрос - насколько это было бы целесообразно.
Хотя вторичное письменное отражение нельзя сделать языком в собственном смысле слова, можно в административном порядке предписать его применение в письме. Это и было сделано в Норвегии в результате того, что в 1884 г. к власти пришла партия (так называемая «левая»), которая признала лансмол «народным языком», а тем самым дело лансмола «делом народа».
В 1885 г. норвежский стуртинг принял постановление, которое гласило: «правительству предлагается принять необходимые меры к тому, чтобы норвежский народный язык [т. е. лансмол - М. С.-К.] получил те же права как школьный и официальный язык, что и обычный язык письма и книги [т. е. риксмол - М. С.-К.]. Это постановление было развито в ряде последующих постановлений. Они обеспечили лансмолу положение, равноправное с риксмолом в государственных канцеляриях, в школе и в университете, где в 1889 г. была учреждена кафедра лансмола. Основной опорой лансмола стала школа, так как в ней все учащиеся обучаются как риксмолу, так и лансмолу, причем по желанию школьной общины (т. е. родителей) либо риксмол, либо лансмол принимаются за «основной язык», т. е. язык учебников.
Борьба между риксмолом и лансмол ом, начавшаяся больше ста лет тому назад, была ожесточенной и длительной, но не привела ни к какому решающему результату. Впрочем исчислить сравнительное распространение риксмола и лансмола очень трудно, так как, хотя официально они равноправны, они, как видно из всего сказанного выше, - явления совершенно разного порядка. Обычно сравнительное распространение риксмола и лансмола исчислялось по проценту детей, обучающихся в школах, где лансмол (соответственно - риксмол) принят за «основной язык». По этим данным с 1930 г. распространение лансмола наиболее резко возросло после орфографической реформы 1938 г., достигло максимума в 1944-1945 гг. (31,1%) и с тех пор постепенно падало (до 20,5% в 1964-1965 гг.). Оно было значительно меньшим по данным о языке канцелярий, богослужения, опубликованных книг, сочинений на аттестат зрелости, студенческих сочинений и т. п. Так, книги опубликованные с 1946 г. по 1955 г. на лансмоле, составили только 10,7% от общего количества. Но все эти данные менее обстоятельны, чем данные о школах.
Еще в конце пятидесятых годов XIX в. лансмол стал применяться в литературе. При этом, поскольку он представлялся «народным языком», каждый автор считал себя вправе в большей или меньшей мере приближаться к тому народному языку, т. е.диалекту, который был для него родным. Поэтому в орфографии и морфологии лансмола было гораздо больше разнобоя, чем в любом литературном языке, не претендующим на то, что он «народный язык». Вместе с тем, поскольку лансмол представлялся авторам, применяющим его, «народным языком», стилистический диапазон произведений, написанных на нем, соответственно узок. В произведениях, написанных на литературном языке, обычно возможны разные стилистические слои: повествование автора - носителя литературного языка, речи персонажей, которые говорят на той или иной разновидности литературного языка или том или ином диалекте и т. д. Такие стилистические противопоставления обычны, в частности, в произведениях, написанных на риксмоле. Между тем в произведениях, написанных на лансмоле, например, в романах Т. Весоса (род. в 1897 г.), самого выдающегося из норвежских писателей - сторонников лансмола, норвежские крестьяне, как правило, говорят не на диалекте, а на лансмоле, т. е. на вторичном литературном языке автора: сторонник лансмола, естественно, не может противопоставить диалект, или народный язык, лансмолу - ведь лансмол по идее и есть «народный язык»!
То, что борьба между риксмолом и лансмолом не приводила к победе какой-либо одной стороны, вызвало к жизни третье направление в норвежском языковом движении, а именно - попытки синтезировать риксмол и лансмол в некоем «общенорвежском языке» (samnorsk). Идея такого синтеза высказывалась еще в XIX в. Сторонниками ее были известный фольклорист Мольтке My (1859-1913), который и ввел слово samnorsk, известный историк норвежского языка Дидрик Аруп Сейп (1884-1963) и многие другие.
Возможность синтеза подсказывалась тем, что различия между риксмолом и лансмолом явно не похожи на различия между двумя, хотя бы и родственными, языками. Раз у лансмола нет своего произношения, то очевидно, что различие между риксмолом и лансмолом не в произношении. Другими словами, когда слово риксмола совпадает с соответствующим словом лансмола в написании, то различия вообще нет. Между тем таких слов очень много. В недавно вышедшем норвежско-английском словаре, включающем риксмол и лансмол [7], такие слова составляют три четверти общего количества слов, а если учитывать и слова, различающиеся только грамматическими окончаниями, то еще намного больше. В тех же случаях, когда слова риксмола и лансмола различаются в написании, то, раз у лансмола нет своего произношения, то значит различие не в самих звуках, а только в том, как звуки распределяются в словах, т. е. в том, что полностью определяется написанием. Огромное большинство отличий лансмола от риксмола можно в сущности свести к механическим правилам (вроде: диграфы ei, au, øу читай как е, ø; суффикс -leg читай как -lig; слова no и då читай как nå и da; окончание -а в прошедшем времени глагола читай как -et, а в единственном числе существительного как -en, и т. д.), применяя которые можно читать лансмол как риксмол, превращая таким образом лансмол в своего рода орфографию риксмола. Тексты на лансмоле, особенно учебники и официальные документы, часто настолько явно представляют собой механические кальки текстов на риксмоле, что наверно трудно удержаться от того, чтобы не читать их именно так.
Конечно, синтез риксмола и лансмола тоже потребовал для своего осуществления административных мер. Подготовкой их занимались сначала комиссии, которые разработали орфографические реформы 1917 и 1938 гг., а потом просто «языковая комиссия». Идея объединения риксмола и лансмола «на основе норвежского народного языка» (på norsk folkemåls grunn), как это обычно формулировалось, получила мощную поддержку, когда в 1935 г. правительство было впервые сформировано «рабочей партией».
Процедура синтеза риксмола и лансмола заключалась в том, что всюду, где было различие между риксмолом и лансмолом, предлагалось несколько написаний, «более умеренные», т. е. традиционные, и более «радикальные », т. е. близкие к лансмолу (или соответственно - к риксмолу), в расчете на то, что в риксмоле будут предпочтены более «радикальные» формы и что в будущем их можно будет перевести из факультативных («равноправных » или «побочных») в обязательные, что и было основным содержанием орфографической реформы риксмола 1938 г. В конечном счете, как предполагалось, останутся только самые «радикальные» формы риксмола, и таким образом он сольется с лансмолом.
Непосредственным результатом орфографических реформ 1917 и 1938 гг. был, естественно, орфографический хаос, который не изжит и до сих пор. Как это формулировали противники реформы 1917 г., в результате реформы вместо двух языков получилось шесть: обязательные риксмол и лансмол и по паре факультативных с каждой стороны. Но хуже хаоса (он в сущности входил в замыслы реформаторов как необходимая предпосылка слияния риксмола и лансмола) было то, что, как стало очевидно, получившийся в результате реформ «радикальный букмол» (с 1929 г. риксмол стал официально называться «букмолом») не был письменным отражением какого-то реально существующего устного языка. В «радикальном букмоле», или просто «букмоле», как его стали называть противники орфографических реформ, придавая этому слову ругательный смысл, были не только формы из совершенно разных стилистических слоев, но и формы, реально нигде не существующие. Под «народным языком», который должен был явиться основой слияния риксмола и лансмола, подразумевался не какой-либо определенный язык, а набор языковых черт, общих для лансмола и восточнонорвежских диалектов (на них лансмол теперь переориентировался), т. е. опять-таки некоторый языковой синтез. Поскольку лансмол сам по себе - это вторичное письменное отражение, то результат синтеза лансмола и риксмола в его письменном отражении - это уже, так сказать, третичное письменное отражение. Тем не менее «радикальный букмол» стал обязательным в школьных учебниках и официальных документах, и классики норвежской литературы переводились на него в школьных хрестоматиях.
Снова началась языковая борьба и не менее ожесточенная. Но на этот раз это была борьба не между риксмолом и лансмолом, а между традиционным риксмолом и продуктом синтеза риксмола и лансмола. Появились общества и периодические органы, ставящие своей целью защиту традиционного риксмола. Возникло движение родителей, озабоченных тем, что их дети обучаются в школе новому продукту языкового синтеза. «Букмол» высмеивался в художественной литературе, использовался для речевой характеристики педантов-учителей или бездарных писак, лишенных чувства языка и слепо следующих официальным рекомендациям. Среди голосов, протестовавших против синтеза риксмола и лансмола, всего громче были голоса мастеров слова - писателей и поэтов. Еще в 1917 г. Кнут Гамсун говорил о том, что «язык в опасности» (так называлась его брошюра, направленная против орфографической реформы). Известный норвежский поэт Арнульф Эверланн иронически спрашивал в 1940 г. «не отменен ли наш язык?», в а 1948 г. - «как часто мы будем менять язык?» (так назывались его острые брошюры, направленные против синтеза риксмола и лансмола). Мастера слова издавна в претензии на языковедов, которые берутся реформировать литературный язык, не понимая его эстетической ценности и не умея им пользоваться. Это в свое время всего острее сформулировал знаменитый норвежский писатель Александр Хьелланн: «Разве не утешительно, - писал он, - снова и снова наблюдать, что профессора языка не умеют писать? Они охраняют язык, как евнухи охраняют гарем, евнухи, которые не могут воспользоваться сокровищем и проводят свою жизнь в бессильном бешенстве против тех, кто может».
Между тем борьба риксмола с лансмолом отошла на задний план. В XIX в. лансмол обычно противопоставлялся риксмолу как язык без культурной традиции - языку культуры. С такой точки зрения критиковали лансмол, например, Бьёрнсон и Ибсен. В XX в. среди сторонников риксмола в любой его форме все больше распространялось признание лансмола составным элементом норвежской культуры. Ряд талантливых писателей способствовал разработке лансмола как литературного средства. На лансмоле возникла богатая и своеобразная литература, уходящая своими корнями глубоко в народную почву. Переводить эту литературу на риксмол значило бы лишать ее этих корней. Кроме того, существенная часть норвежского фольклора, а именно - народная баллада (folkeviser), представлена только на нормализованном диалекте или на лансмоле. Таким образом, непризнание лансмола невозможно для норвежца, дорожащего национальной культурой. Оно было бы непризнанием части национального культурного наследия. Наконец, признание лансмола подсказывалось и разочарованием в возможности ликвидировать языковой раскол административным путем: нарушения демократии в языковой политике не привели ни к чему хорошему и особенно тогда, когда они совершались якобы во имя демократии.
Всеобщее признание за лансмолом права на существование проявилось, в частности, в том, что его принятое в 1929 г. официальное название «новонорвежский » стало общераспространенным. В языковой борьбе название - это, естественно, не адекватное обозначение того, что называется, а демагогическое средство. В свое время название «риксмол» («государственный язык») способствовало консолидации сил риксмола. Введенное в 1929 г. его официальное название «букмол» («книжный язык») было в сущности ударом, направленным против риксмола сторонниками его слияния с лансмолом. Вскоре, впрочем, «букмол» стало также ругательным названием продукта синтеза риксмола и лансмола. Название «новонорвежский», пришедшее на смену неясному названию «лансмол» (то ли «сельский язык», то ли «язык страны»), способствовало укреплению позиции лансмола. Интересно, однако, что раньше название «новонорвежский» не раз применялось к риксмолу.
С середины пятидесятых годов «языковая комиссия» стала более осторожной в своих рекомендациях. Она все больше теряла иллюзии относительно возможности радикального изменения языковой ситуации и стремилась скорее к установлению status quo, чем к объединению риксмола и лансмола. «Норма для учебников» (laereboknormal),подготовленная «языковой комиссией» и официально принятая в 1959 г., в основном лишь регулировала написания отдельных слов в риксмоле и лансмоле, причем, в противоположность рекомендациям предыдущих комиссий, учитывала и орфографическую традицию, и наличие стилистических различий между разными написаниями. Все же некоторая тенденция к объединению риксмола и лансмола была и в «норме для учебников» и поэтому она встретила сопротивление и критику со стороны противников языкового синтеза. Вместе с тем, однако, продолжалось и движение в пользу такого синтеза. В 1959 г. группой молодежи был основан «национальный союз языкового объединения», ставивший своей целью сближение риксмола и лансмола, начал выходить орган этого союза - «Языковое объединение».
С 1964 г. под председательством ректора Ослоского университета профессора Ханса Фугта начала работать новая официальная комиссия, которая должна была «рассмотреть языковую ситуацию» и предложить «меры по охране и разработке норвежского языка». В обширном и очень осторожном меморандуме, представленном «комиссией Фугта» в 1966 г., сообщаются различные данные о риксмоле и лансмоле, заявляется, что языковая борьба, которая, по мнению комиссии, имела и свои положительные стороны, должна уступить место терпимости и сотрудничеству на добровольной основе и рекомендуется учредить «совет по охране и разработке норвежского языка». Таковы результаты, к которым пришло норвежское языковое движение.
Если конечная цель национального языкового движения заключается в том, чтобы у нации был единый литературный язык, т. е. литературный язык, общий для всей нации, то надо признать, что национальное языковое движение в Норвегии потерпело неудачу. Принятие лансмола и риксмола в качестве официальных литературных языков ведет фактически к тому, что единого литературного языка в Норвегии нет. Это положение повлекло за собой прежде всего необходимость непроизводительных затрат огромного количества средств, труда и энергии. Приходилось обучать в школе двум «норвежским языкам»; переводить учебники, словари, официальные документы и т. д. на второй «норвежский язык»; переводить классическую норвежскую литературу с одного «норвежского языка» на другой, тем самым превращая национальную литературу в переводную; пытаться упорядочить орфографию, фактически приводя ее не к национальному единству, а к все большему хаосу; стремиться преодолеть национальный языковой раскол, в то же время фактически его усугубляя; все время искать выхода из создавшегося трагического положения и бесконечно обсуждать его устно и в печати, в частном порядке и в государственных комиссиях, тратя на споры, в сущности совершенно бесплодные, ту энергию, которая могла бы быть затрачена на создание национальных культурных ценностей.
Так как языковая борьба заставляла рассматривать язык с точки зрения того, каким он должен быть, скорее, чем того, какой он есть в действительности, норвежский язык в сущности почти не подвергался исследованию. Достаточно сказать, что есть только одно синхронное объективное описание грамматики риксмола [8]. За почти полустолетие, прошедшее со времени выхода в свет этой книги, не появилось ни одной новой работы такого рода. Школьные и другие пособия и руководства не идут, естественно, в счет, точно так же как работы, в которых синхронное описание грамматики подменено историей языка или диалектологией [9]. Не существует и частных исследований грамматики риксмола. Еще хуже обстоит дело с лансмолом: до сих пор нет ни объективного описания грамматики лансмола в целом, ни каких-либо частных исследований по его грамматике. Можно сказать поэтому, что современная норвежская грамматика - это одна из самых неисследованных грамматик мира. Вместе с тем, вовлечение широких масс норвежского народа в языковую борьбу имело своим результатом не освоение народом своего языка, а скорее то, что рядовой норвежец, как бы он ни был невежествен в языковедении, как правило, убежден в том, что он вполне компетентен решать любые языковедческие проблемы.
В основе норвежского языкового движения, помимо представления о «народном языке» в самом туманном и демагогическом смысле этого выражения, лежало также представление о том, что развитие языка можно сознательно направлять в том или ином направлении, т. е. «планировать» его. История норвежского языкового движения за последние сто с лишком лет - это разительное опровержение правильности этого представления. Из норвежского опыта следует, что языковое движение совсем не обязательно приводит к осуществлению той цели, которую ставят себе его участники, а также, что оно имеет своим результатом изменение не самого языка, а либо только его социального статуса, т. е. легализацию языка как нормы, либо только его письменного отражения, т. е. упорядочение этого отражения, приведение его к большему соответствию с произношением, возникновение вторичного или третичного письменных отражений, которые в свою очередь могут стать вторичными и третичными языками. Правда, общеизвестно, что возможны случаи обратного влияния письменного отражения языка на его произношение. Так, в норвежском языке имели место такие случаи, когда в результате орфографической реформы 1907 г., которая заменила b, d, g на р, t, k в большом количестве слов, где и раньше произносился глухой смычный, этот глухой смычный появился кое-где и там, где раньше был звонкий. Но ведь такие случаи - это никак не результат языкового планирования. Уместно ли вообще слово «планирование» в применении к языковому развитию? Большая часть того, что произошло с языком в Норвегии, скорее похоже на стихийное бедствие, вызванное какими-то опрометчивыми действиями. В сущности то же самое, но другими словами говорит в самом начале своей книги Хауген (он, однако, в дальнейшем, поддаваясь философии Панглоса, все же называет норвежское языковое движение «языковым планированием»): «языковая лавина, - говорит Хауген, - была приведена в движение, лавина, которая все еще скользит, и никто не знает, как ее остановить, хотя многие были бы счастливы сделать это» [10].
 

Примечания

1. Если учитывать все, опубликованное участниками этого движения, то литература, посвященная ему, совершенно необозрима. Напротив, она ничтожна, если учитывать только написанное объективными наблюдателями. Наиболее обстоятельный обзор норвежского языкового движения в XIX в. написан французом (А. Burgun, Le développement linguistique en Norvège depuis 1814, 1 - 2, Kristiania, 1919-1921). Наиболее обстоятельный обзор этого движения в XX в. недавно опубликован норвежцем, родившимся и живущим в США (Е. Haugen, Language conflict and language planning. The case of modern Norwegian, Cambridge, Mass., 1966). Книга Хаугена содержит и библиографию норвежского языкового движения.

2. Цит. по кн.: А. Burgun, указ. соч., 1, стр. 150.

3. Там же, стр. 149-150.

4. Е. Нaugen, указ. соч., стр. 291.

5. А. Вurgun, указ. соч., 2, стр. 87.

6. Там же, стр. 122.

7. Е. Нaugen, Norwegian-English dictionary, Oslo, 1965.

8. A. Western, Norsk riksmåls-grammatikk, Kristiania, 1921.

9. См., например, последнюю работу такого рода: В. Berulfsen, Norsk grammatikk, Ordklassene, Oslo, 1967.

10. Е. Haugen, указ. соч., стр. 1.