Следите за нашими новостями!
Philology.ru - Русский филологический портал
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

Е. А. Хелимский

САМОДИЙСКАЯ ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ РЕКОНСТРУКЦИЯ И ПРАИСТОРИЯ САМОДИЙЦЕВ [*]

(Хелимский Е.А. Компаративистика, уралистика: Лекции и статьи. - М., 2000. - С. 13-25)

 
В настоящей статье ставится цель суммировать некоторые значимые с точки зрения лингвопалеонтологии данные по этимологии, диалектологии, генетическим и ареальным связям самодийских языков и истолковать их как источники для этногенетичсской и культурно-исторической реконструкции. Сравнительно-историческое языкознание является лишь одной из комплекса исторических дисциплин и поэтому, естественно, эти данные способны пролить свет лишь на фрагменты общей картины; впрочем, ограничиваясь лингвистическими аргументами, автор старается учитывать и использовать (иногда имплицитно) и результаты смежных дисциплин - археологии, этнографии, антропологии, что служит, как можно надеяться, защитой от произвольности в предлагаемых интерпретациях. С другой стороны, опора на языковые данные полностью оправдывается тем, что - особенно при углублении в не засвидетельствованное историческими документами прошлое - никакая из смежных дисциплин не способна соперничать с лингвистикой в точности и надежности этноязыковой "привязки" имеющегося материала.
Древнейшая прародина самодийцев. Весьма убедительным итогом развития лингвопалеонтологии прауральской (финно-угро-самодийской) эпохи представляется разработанная П. Хайду концепция, согласно которой в VI-IV тыс. до н. э. уральская прародина располагалась "к северу от Среднего Урала, между нижним течением Оби и истоками Печоры, большей частью, вероятно, в Западной Сибири" [Hajdú 1964а: 74].
Возможность западносибирской локализации не только уральской, но и даже финно-угорской прародины подтверждают результаты П. Вереша, основанные на данных о прежнем распространении в Западной Сибири некоторых широколиственных древесных пород и медоносной пчелы [Вереш 1985; Veres 1988].
К. Редеи признает концепцию П. Хайду неадекватной, поскольку она не дает объяснения хронологическим и особенно географическим обстоятельствам контактов между уральцами (финно-уграми) и индоевропейцами [Rédei 1986: 9]. Возражение это, однако, продиктовано чисто контактной трактовкой проблемы древнейших индоевропейско-уральских лексических параллелей и снимается ностратическим языкознанием [1].
Размещение той части прауральского населения, потомками которой явились самодийцы. допускает в рамках этой концепции дальнейшие уточнения. Анализ некоторых параллелей между венгерским, обско-угорскими и самодийскими языками, главным образом морфологических, подтверждает тезис о диалектной неоднородности уральского праязыка и позволяет предположить, что его "досамодийские" и "доугорские" диалекты обладали рядом общих черт, которые отличали их от "допермских" и особенно от "дофинно-волжских" диалектов [Хелимский 1982а]. Естественно считать, что "досамодийские" и "доугорскис" диалекты образовывали единый диалектный ареал, и локализовать этот ареал в восточной части уральской прародины [2]. Основой для такой локализации служит факт существования относительного изоморфизма между географической и генетической близостью отдельных языков уральской семьи. Этот изоморфизм сложился вследствие того, что дивергенция уральской праязыковой общности шла постепенно, освоение новых территорий велось главным образом населением той части прародины, которая примыкала к каждой из этих новых территорий, и соответственно схема позднейшего взаиморасположения языков-потомков в основном повторяет в увеличенном масштабе схему взаиморасположения соответствующих праязыковых диалектов (которой, в свою очередь, тесно коррелирует с относительной генетической близостью этих диалектов).
В данном случае речь идет об одном из частных приложений общего принципа этноисторической интерпретации диалектологических данных. Наличие явной корреляции между территориальной и генетической близостью диалектов (resp. языков-потомков), ситуация континуума с высокой долей вероятности указывают на постепенный характер происходившей дивергенции (примеры: романские, тунгусо-маньчжурские, дравидийские языки; коми-зырянские, хантыйские, селькупские диалекты). Отсутствие или слабость такой корреляции, обрывы диалектного континуума указывают на скачкообразность распада исходного единства или на то, что дивергенция не сводилась к простой иррадиации (примеры: иранские, тюркские, самодийские языки; восточнославянские, финские диалекты).
При этом следует считаться с той возможностью, что районы, частично охваченные охотничьей промысловой деятельностью прауральского населения, могли простираться довольно далеко на восток или юго-восток от указанной прародины и даже достигать региона, о котором ниже говорится как о вероятной самодийской прародине накануне времени распада самодийского праязыка. Учет этой возможности открывает путь к "стыковке" концепции П. Хайду с гипотезами археологов, соотносящих с уральской языковой общностью относительно единую ранненеолитическую культуру, простиравшуюся от Европейского Приуралья до Енисея [Халиков 1969: 381; Чернецов 1973]. Одновременно оказывается возможным объяснить происхождение таких лексических соответствий между уральскими и алтайскими (особенно тунгусо-маньчжурскими) языками, которые обозначают природные и культурные реалии таежной зоны [3] и не могут поэтому отражать ни ностратические, ни более поздние - достаточно, впрочем, гипотетические - "туранские" (центральноазиатские) контакты (ср. [Menges 1977: 173]).
Прасамодийская эпоха: лексические данные. Названия хвойных деревьев, на анализе которых П. Хайду основывает свою концепцию уральской прародины, служат решающим аргументом и при рассмотрении проблем самодийской праистории. Самодийский праязык сохраняет уральские наименования основных хвойных пород - ели (ПС *kåət > ПУ *kawse [SW: 61; UEW: 222]), кедра - точнее, кедровой сосны Pinus sibirica (ПС *titeŋ > ПУ *siksɜ [SW: 160; UEW: 445]), пихты (ПС *ńulkå > ПУ *ńulkɜ [SW: 112; UEW: 327]), сосны (ПС *je > ПУ *jɜwɜ [SW: 42; UEW: 107; (Helinski 1997: 194)]). Столь замечательная сохранность этой группы лексики позволяет утверждать, что на протяжении всей прасамодийской эпохи (III-I тыс. до н. э.) носители праязыка не покидали зоны тайги. Речь идет, разумеется, в первую очередь или даже исключительно о западносибирской тайге: по палинологическим данным, в течение почти всего среднего голоцена (VI - середина I тыс. до н. э.) широкое распространение Pinus sibirica в этом регионе, а отчасти также на крайнем северо-востоке Европы и на правобережье Енисея, сочеталось с ее вероятным отсутствием (или присутствием лишь в виде кедрового стланика) как в остальных частях Европы, так и на большей части Восточной Сибири [Hajdú 1964а; Хотинский 1977].
Показательно, что у ботанического феномена распространения хвойных пород из Западной Сибири в Восточную обнаруживается языковой аналог. К ранним самодийским или угорским формам, продолжающим указанные выше уральские названия кедра и ели, могут восходить ПТМ *suktu 'кедр' [ТМС II: 122] и *k'asi- 'ель' [ТМС I: 56], а к более поздним формам тех же названий - ПТМ *takti- 'кедр' [ТМС II: 156], а также тюрк. *kaδy 'сосна' ([VEWT: 218]; скорее всего, из ПС *kåəti-, ср. нен. χadi 'ель') и *tyt 'лиственница' [VEWT: 479].
На распространение самодийского языка накануне распада праязыковой общности в таежной зоне указывают также присутствовавшие в нем названия лиственницы (*to1jmå [SW: 164]) и ряда таких животных и птиц, общим ареалом обитания которых могла быть только тайга: гагары *ńuənɤ, кедровки *käsɜrä1, глухаря *seŋkɤ, росомахи *wiŋkənce, соболя *ki, летяги *pɜnso(j) [SW: 112, 65, 140, 176, 69, 121], а также выдры *tet [Helimski 1987а: 92]. горностая *pińɜ, косули *pajt1ɜ [Хелимский 1986: 132, 131], горного козла *munt1o [Helimski 1997: 702] [4]. Судя по последним двум зоонимам, следует думать, скорее, о южной и близкой к предгорьям полосе тайги.
Сказанное, конечно, не исключает возможности самодийского происхождения каких-то степных или даже тундровых культур III-I тыс. до н. э. Однако их создателями могли явиться разве что покинувшие свой таежный хабитат и впоследствии исчезнувшие филиации ("парасамодийцы"), но не прямые языковые предки исторически известных самодийских народов. Поэтому для решительных утверждений такого рода требовались бы веские свидетельства об этнической (resp. языковой) принадлежности соответствующих культур [5]. В отсутствие же подобных свидетельств приходится квалифицировать как по меньшей мере неосторожные предположения о самодийском происхождении находок эпохи бронзы (II тыс. до и. э.) на юге Ямала и в районе устья Таза [Хлобыстин 1969: 134], усть-полуйской культуры рубежа новой эры в низовьях Оби [Могильников 1983: 83] [6].
С точки зрения проблем самодийского глотто- и этногенеза существенны также некоторые данные о материальной и духовной культуре прасамодийцев, верифицируемые посредством лингвистической реконструкции и этнографической перспективы. Не вызывает сомнений существование у самодийцев развитого оленеводства, ср. восходящие к праязыку названия домашнего оленя (*t1eɜ или, скорее. *сеɜ: можно думать, что из самодийского источника заимствовано или опосредованно связано с ним монг. *čа 'домашний олень'), важенки (*jəkcɤ), теленка оленя (*cərkəj), холощеного оленя (*kåptə). Скорее всего, самодийского оленеводство явилось продуктом относительно самостоятельной эволюции, а не переноса навыков коневодства и молочного животноводства (как это можно предполагать в случае с тунгусским оленеводством). Достаточно тривиальны (в свете данных этнографии современных самодийцев) лексические указания на другие аспекты хозяйственного и быта: использование лука и копья, ловушек и силков, рыболовных снастей, скребков для выделки шкур, многообразных берестяных сосудов, лыж (ошкуренных и голиц), саней, чума (в том числе с берестяными токами), небольших помещений складского назначения (лабазов) и т. д. В основном соответствующий материал приведен Ю. Янхуненом в [SW]. Дополнительное привлечение данных маторского языка (см. [Хелимский 1986; Helimski 1987а, 1997]) позволяет пополнить фонд реконструируемой прасамодийской культурной лексики обозначениями тупоконечной стрелы (*muŋkə), остроги (*wikɜrä), рыболовного запора (*juəj), верши (*kəŋår), сосуда для жидкости из мочевого пузыря оленя (*səpoj), одного из видов саней (*ä1t1ä1), покрышки чума (*ńåkə1), дымового отверстия в чуме (*sårw1å), лабаза на четырех столбах (*påre).
Прасамодийское происхождение обозначений верховного небесного божества-демиурга *num, идолов ("шайтанов") *kåjkə, шамана *tåce(pä1), а также таких атрибутов и понятий шаманства, как бубен (*peŋkir), колотушка шамана (*peŋkɜpsɤn), 'исполнять шаманские песнопения' (*såmpə), 'жертва' (*kåso(j)) свидетельствует об архаичности тех религиозно-мифологических систем, где хорошо сохранена соответствующая номенклатура, в первую очередь ненецкой, селькупской и маторской (сведения о последней ограничиваются, к сожалению, этой номенклатурой). С опорой на эти системы восстанавливается прасамодийская мифологическая картина мира, построенная на троичной оппозиции верхнего (небесного, божественного), среднего (земного, человеческого) и нижнего (подземного, покойницкого) миров, которые соотнесены с триадой главных персонажей пантеона: небесный демиург, земная старуха - покровительница рождений, подземный властелин зла и смерти; на прасамодийский уровень экстраполируется ряд тем и сюжетов мифологии (см. [Хелимский 1982б]). Особое положение занимает религиозно-мифологическая система нганасанов с характерными для нес культом матерей природы и тенденцией к целостному (слабо структурированному на уровне бинарных или тернарных оппозиций) восприятию мироздания, что отражает, в частности, некоторая размытость грани между жизнью и смертью в традиционном мировоззрении нганасанов [Грачева 1983]. Поскольку при этом заметная часть соответствующей нганасанской лексики также своеобразна, эту систему следует, видимо, связывать главным образом с субстратным пластом нганасанского лингвоэтногенеза (см. ниже) и лишь с большой осторожностью привлекать в прасамодийских мифологических реконструкциях. Аналогичное субстратное - или же прямое нганасанское - влияние отчасти испытала и энецкая система.
Внешние связи самодийского праязыка. Наличие общих изоглосс фонетического развития (*s, *š > *θ > *t; *ś > *s) позволило предположить, что сохраняющийся с более или менее значительными трансформациями - до наших дней ареал самодийско-угорского языкового контактирования сформировался не позднее середины I тыс. до и. э. - времени распада угорской языковой общности и выхода правенгров из данного ареала. В пределах этого же ареала могли находиться и енисейскоязычные пумпокольцы [7] [Хелимский 1982в: 113-125]. Представляется естественным локализовать этот ареал применительно к I тыс. до н. э. в окрестностях Обь-Иртышья, отводя утрам его западную часть (по мнению ряда современных исследователей, их прародина находилась в лесостепях и южной части тайги между Уралом и Обью (см. [Fodor 1982: 111 124; Honti 1982: 13-17]), а самодийцам- восточную. Нужно подчеркнуть, что тем самым мы фиксируем только дату post quem для угорско-самодийских контактов; однако ничто не мешает думать, что в той или иной мере контактные связи существовали и ранее, в течение едва ли не всего прасамодийского периода. К сожалению, состояние разработки исторической фонетики угорских и самодийских языков пока еще таково, что отграничение исконно общего (уральского) фонда от древнейших взаимных заимствований не представляется возможным; остается лишь надеяться, что эти трудности будут рано или поздно преодолены, и изучение контактов между прасамодийцами и прауграми (ряд гипотез о таких контактах высказан археологами) встанет на более прочные основания.
Установление самодийско-тюркских языковых связей, следует полагать, предшествовало разделению прототюркского языка на "общетюркскую" и булгарскую ветви (происшедшему, вероятно, в первые века н. э.), однако оснований для датировки этих связей существенно более ранним периодом - например, началом I тыс. до н. э. - как будто, нет [8]. Контакты могли возникнуть в результате продвижения тюрков на север, в степную и лесостепную зону Западной Сибири. Аргументом в пользу такого предположения служат, в частности, два вероятных самодийских заимствования в тюркских языках: тюрк. *kīl' (> *kīš) 'соболь' из ПС *ki (ранне-ПС *kil' из ПУ *käδ'wä?) и тюрк. *kaδi 'сосна' (см. выше). Обратные заимствования - из прототюркского в прасамодийский - нередко относятся к разряду культурной лексики (ПС *jür 'сто' < тюрк. *jǖŕ, ПС *ken 'ножны' < тюрк. *kin и др.).
Особо важное значение для праисторической реконструкции имеют данные о прасамодийско-пратунгусо-маньчжурских языковых связях. Об их интенсивности свидетельствует как количество параллелей в лексике обоих праязыков (по-видимому, не менее 70; частично см. [Хелимский 1985б]), так и общность заметной части базисной, слабо проницаемой для заимствований лексики; ср. ПС *kəjwə 'бок, сторона' и *kəjwətə 'ребро' ~ ПТМ *xiew и *xiewte [ТМС II: 435 456]; ПСС *pejå 'лоб' ~ ПТМ *pēje [ТМС II: 361]; ПС *məncɜ- 'смотреть' ~ ПТМ *munsi- [ТМС I: 556] и др. Установление контактов могло явиться следствием продвижения самодийцев на восток. Во всяком случае, выйдя к Енисею, они уже застали там тунгусоязычное население: на это указывает самодийское название этой реки - *Jentəsɤ (нен. Jenă)śa jam?, эн. D'edośi?, нган. D'entəd'iə, сельк. NP Ńandesi - последняя форма отражает влияние языка типа камасинского), которое заимствовано из ПТМ *Jendesī (эвенк. Jendeγī, Jendreγī ; в записях XVIII в. Joandesi; ср. ПТМ *jenē/jeŋē 'большая река', см. [ТМС I: 355]). Данный гидроним особенно значим для оценки дальнейших судеб самодийских языков и их диалектов. Сохранение заимствованного в прасамодийскую эпоху названия Енисея с его исходной географической соотнесенностью было бы нереальным при удалении от этой реки в ходе дальнейших миграций - ср. судьбу ПС *Jentəsɤ в тазовском диалекте селькупского языка, где его рефлекс čɔntis означает 'море' и встречается в фольклоре как типичное место сказочного действия (превращение названия Енисея в географическую мифологему предшествовало повторному выходу северных селькупов на Енисей через Обь, Тым и Вах), или в лесном диалекте ненецкого языка, где это название было перенесено на Иртыш или Конду, ср. Jeńśa kārβat 'Кондинск'). Это ведет к следующим вероятным импликациям: а) к моменту распада общности прародина самодийцев или включала в себя часть бассейна Енисея, или, во всяком случае, примыкала к нему; б) в ходе последующего расселения предки энцев, нганасанов и восточных ненцев никогда не удалялись от Енисея на значительное расстояние - и, вероятнее всего, продвигались на север вдоль течения этой реки.
Относительная - а тем более абсолютная - хронология изменений в самодийском и тунгусо-маньчжурском праязыках изучена пока недостаточно для того, чтобы можно было датировать их контакты. Во всяком случае, начальная стадия одного из таких изменений (ПУ *s, *š > *t, см. также выше) должна быть отнесена не позднее чем к середине I тыс. до н. э. В то же время имеются такие заимствования из прасамодийского в пратунгусо-маньчжурский и обратно, которые должны были быть переданы еще до этого изменения. Ср. ранне-ПС *səja 'палец' (> ПС *təja, ср. матор. taja), восходящее к ПУ *sɤd'ɜ и заимствованное в виде ПТМ *saja(n) [ТМС II: 55]; ранне-ПС *sɤrɜ 'родник, ключ' (> ПС *tɤrɜ, ср. сельк. Таз tεrə), восходящее к ПУ *šerä или *šärä (см. [Хелимский 1976а: 131]) и отраженное в ПТМ *sire или (с учетом š в маньчж. šere) *šire [ТМС II: 101]; ранне-ПС (?) *salka 'разветвление, развилка' (> ПС *tålkå), заимствованное, вероятно, из ПТМ *sālga(n) [ТМС II: 58], связанного с монг. salγa- 'отделять'.
К монгольскому источнику может быть возведено лишь очень немного прасамодийских слов. Скорее всего, они проникли через тунгусо-маньчжурское или тюркское посредство: показательны примеры типа ПС *toə- 'считать', *ton (*toən?) 'число (> сто)' из монг. toγa(n) 'число', toγa-la- 'считать' при наличии тюрк. tō 'число, счет', маньчж. ton 'число' и т. д. Характер ранних монголо-самодийских связей получает достаточно естественное объяснение из предположения о том, что территория расселения прамонголов (Восточная Монголия?) была отделена от прасамодийской области территориями с пратюркским и пратунгусо-маньчжурским населением. Что касается тунгусо-маньчжурской прародины, то ее в эпоху перед распадом праязыковой общности (первые века новой эры; глоттохронология указывает приблизительно на V в. н. э.) допустимо локализовать в Прибайкалье, включая его западную часть. Распространение тунгусо-маньчжурских языков на Дальнем Востоке, от Охотского побережья до Маньчжурии, явилось результатом ряда однонаправленных миграционных воли, причем следует полагать, что в 1 тыс. до н. э. западнее Байкала до Енисея жили предки не только эвенков, но и "восточных" тунгусов, в языках которых обнаруживаются многочисленные самодийские заимствования праязыковой эпохи. Разумеется, при рассмотрении вопроса о древнейшем расселении тунгусо-маньчжуров следует учитывать их традиционную чрезвычайно высокую подвижность и говорить не столько об Urheimat, сколько - по удачному выражению К. Менгеса - об Urwandergebiet [Menges 1968: 4 ff.].
Имеется обширный лингвистический материал, свидетельствующий о сильном культурном влиянии индоиранских ("скифских" в Европе, андроновских в Зауралье) племен на их северных соседей финно-угров; в частности, в обско-угорских языках представлено свыше 40 "андроновских" заимствований. С этим контрастирует весьма незначительная даже в свете новейших специальных изысканий [Janhunen 1983] роль индоиранизмов в самодийском праязыке. Вряд ли удастся существенно расширить и корпус тохарско-самодийских этимологий в этой же работе Ю. Янхунена, включающий два проблематичных сближения (см. также [Хелимский 1985в: 293] с двумя также проблематичными дополнениями). Видимо, на всех этапах своей истории прасамодийцы находились если и не на очень большом удалении, то, во всяком случае, в стороне от районов расселения индоевропейских племен, воспринимая их культурное влияние лишь эпизодически и, вероятно, опосредованно.
Не будет излишним высказать и некоторые соображения "негативного" свойства, касающиеся таких внешних связей прасамодийской эпохи (и соответствующих событий в самодийской праистории), которые мыслимы в принципе, или же предполагались кем-либо из исследователей, но, как мне кажется, не находят подтверждения в имеющемся лингвистическом материале.
Хотя юкагирский язык находится в несомненном родстве с уральскими и хотя из всех уральских языков самодийские наиболее близки ему территориально, нет, по-видимому, оснований констатировать какие-то специфически тесные юкагирско-самодийские языковые (и этнические) связи, по крайней мере применительно к периоду, последовавшему за отделением самодийского праязыка от финно-угорского [9].
Ненадежными представляются и основания для того, чтобы постулировать "особые отношения" самодийских языков (взятых в целом) и саамского языка. Наиболее достоверная часть саамско-самодийских лексических параллелей, послуживших опорой для гипотезы о самоедоязычности протосаамов [Toivonen 1950], ограничена с самодийской стороны ненецким языком и находит объяснение в фактах относительно поздней этнической истории саамов и ненцев [Helimski 1996а].
Не выдерживают критики аргументы, выдвигавшиеся в пользу предположения о существовании непосредственных контактов между правенграми (уже после их отделения от предков обских угров) и самодийцами ([Moór 1959], ср. [Хелимский 1982а: 52-56]).
Остались неубедительными попытки истолковать отдельные топонимы Прикамья и Русского Севера, исходя из самодийских языков ([Беккер 19706; Кривощекова-Гантман 1973]; см. также работы М. Г. Атаманова), обнаружив тем самым следы каких-то древних миграций самодийцев. Я склонен думать, что продвижение ненцев в европейскую тундру было единственной этнически релевантной миграцией самодийцев в районы к западу от Урала за несколько последних тысячелетий. Не исключено, конечно, что отдельные группы самодийцев были вовлечены в великие переселения из Центральной Азии на запад, но уделом таких групп скорее всего была быстрая и бесследная ассимиляция.
Удовлетворительных этимологии, связывающих самодийский праязык с такими языковыми группами Восточной Сибири, как чукотско-камчатская, эскалеутская. нивхская, почти нет; из отдельных сходств рискованно было бы делать какие-либо выводы. Впрочем, прогресс исследований в этих слабо разработанных сферах этимологического поиска может привести и к позитивным заключениям о роли восточных "палеоазиатов" в этнической истории самодийцев.
Прародина самодийцев накануне эпохи распада. Совокупность данных, изложенных выше, характеризует самодийцев второй половины I тыс. до н. э. как народ, этническая территория которого: а) полностью или значительной своей частью находилась в таежной зоне; б) включала в себя часть бассейна Енисей или примыкала к нему; в) непосредственно соприкасалась с областями расселения обских угров, енисейцев, тюрков и тунгусо-маньчжуров; г) находилась от областей расселения монголов, индоиранцсв и тохаров (а тем более других индоевропейцев) на известном отдалении, допускавшем лишь слабые или опосредованные контакты; д) вряд ли могла примыкать к областям расселения европейских финно-угров, правенгров, а также - с другой стороны - юкагиров и восточных "палеоазиатов". На основании этого и с учетом наиболее вероятных локализаций прародин других народов представляется оправданным помещение самодийской прародины в регионе между Средней Обью и Енисеем, ориентировочно - вокруг треугольника "Томск - Красноярск - Енисейск". Естественно, если территория поздней самодийской прародины была достаточно велика (что вполне вероятно), то она могла включать, полностью или частично, и ряд сопредельных регионов: северную часть Обь-Иртышского междуречья, северный Алтай, Присаянье, территории к востоку от Среднего Енисея, бассейны Сыма и Ваха. Однако было бы, как кажется, неосторожным ограничивать прародину самодийцев каким-либо из названных сопредельных регионов - например, только Саянами или только Прииртышьем. Полностью исключенными представляются гипотезы, локализующие самодийскую прародину накануне эпохи распада в приполярной Европе [10] или в Приуралье.
Тем самым предложенная интерпретация лингвистических данных о самодийской прародине не противоречит широко распространившимся в археологической литературе последних 15-20 лет предположениям о самодийской принадлежности культур эпохи железа в Томско-Нарымском Приобье (ср. [Косарев 1974; Могильников 1983]). Достаточно сложной, однако, остается ситуация с атрибуцией конкретных археологических культур и отдельных памятников; в любом случае самодийцы не были единственным населением рассматриваемого региона. Кроме того, по степени археологической изученности Томская область сильно опережает соседние с ней районы Красноярского края (изучение которых по крайней мере столь же существенно с точки зрения самодийского этногенеза), что объясняется скорее научно-организационными, нежели содержательными причинами.
Предложенная выше локализация самодийской прародины была использована для идентификации самодийцев, с одной стороны, с населением кулайской культуры V в. до н. э. - V в. н. э. в Среднем (Сургутско-Нарымском) Приобье [Чиндина 1984: 174-175] и, с другой стороны, с населением тагарской культуры VIII в. до н.э. - I в. н.э. в Минусинской котловине [Вадецкая 1986: 98-99]). Следует заметить, что эти попытки идентификации несовместимы друг с другом (учитывая резкие различия между двумя культурами). Труднообъяснимыми оказываются также такие факты, как полное отсутствие или незначительная роль оленеводства (столь несомненно характерного для прасамодийцев) и у кулайского, и у тагарского населения, высокоразвитое бронзолитейное производство у кулайцев (эту черту хозяйства можно предполагать скорее у предков енисейских народов, чем у древних самодийцев) и развитое скотоводство в сочетании с примитивным земледелием у тагарцев (что позволяет, с нашей точки зрения, предполагать их принадлежность скорее с алтайскому, нежели к уральскому этнокультурному кругу).
Распад самодийской языковой общности. На основании лексико-статистических подсчетов, верифицированных анализом фонетических, морфологических и лексических параллелей между самодийскими языками и диалектами (на предмет выявления возможных общих инноваций), было предложено отказаться от традиционного деления самодийских языков на северную (ненецкий, энецкий, нганасанский языки) и южную (селькупский, камасинский, карагасский, койбальский, маторский, тайгийский языки) ветви. Новая схема предусматривает выделение четырех самостоятельных ветвей: северносамодийской, селькупской, камасинской (собственно камасинский и койбальский диалекты), маторской (собственно маторский, тайгийский и карагасский диалекты) [Хелимский 1982а: 37 47].
Четыре ветви самодийских языков обладают примерно одинаковой попарной взаимной удаленностью; постепенные переходы от одной ветви к другой и промежуточные ветви (что столь характерно для финно-угорских языков) не обнаруживаются. В частности, нет оснований говорить о какой-то особой генетической близости двух самодийских языков Присаянья - камасинского и маторского - и выделять соответствующую (под)группу [11]. Отдельные камасинско-маторские изоглоссы фонетического развития появились после разделения этих языков и связаны с ареальными процессами, охватившими не только самодийские, но и тюркские диалекты Присаянья (ср. развитие *j- > ń или n при наличии носового согласного в позиции второго консонанта слова, характерное для камасинского, маторского и хакасского языков). Многочисленные совпадения в камасинской и маторской лексике - либо общесамодийское наследие, либо результат параллельного воздействия на оба языка соседних тюркских, в меньшей мере монгольских, тунгусо-маньчжурских и енисейских, диалектов. Более того, обнаруживается парадоксально много лексических изоглосс, связывающих маторский язык с северносамодийскими (особенно с ненецким и энецким, в меньшей степени с нганасанским) - в противопоставление селькупскому и камасинскому. Их дополняют немногочисленные, но показательные изоглоссы в фонетике и морфологии. Ср., с другой стороны, комплекс селькупско-камасинских морфологических параллелей, выделенных Л. Кюннапом [Künnap 1978: 204-208]. Вероятно, в этих изоглоссах отражаются диалектные связи прасамодийской эпохи (относительное единство самодийского праязыка, упоминавшееся выше, нельзя абсолютизировать).
Как бы то ни было, в соответствии с общим принципом этноисторичсской интерпретации диалектологических данных соотношение самодийских языков и их диалектов не позволяет предполагать постепенной дивергенции, связанной с расширением территории распространения их общего праязыка. Скорее такое соотношение должно быть объяснено быстрым, резким распадом праязыковой общности, до того сравнительно единой. Причиной распада могло явиться, например, вторжение инородного населения, расчленившее территорию расселения самодийцев и оборвавшее связи между отдельными ее частями (вторжение хунну во II в. до н. э.), или же появление в самодийской среде неких предпосылок для активной экспансии (развитие транспортного оленеводства?). Возможно, той же причиной были обусловлены миграция предков северных самодийцев, приведшая их в конечном счете в зону тундры, а также оттеснение предков маторов и камасинцев на Саяны (если эта территория не входила в пределы исходной самодийской прародины как одна из ее окраин).
Прасеверносамодийская эпоха. Для соотношения трех языков северносамодийской подгруппы характерна, напротив, известная постепенность межъязыковых переходов, отражающая исходный - сейчас уже нарушившийся - диалектный континуум (см. [Хелимский 1982а: 27-31, 46]). Это позволяет констатировать, что дивергенция этих языков происходила в основном уже в районах их современного распространения и не в условиях взаимной изоляции, а при сохранении тесных маргинальных контактов. Очевидно, единый северносамодийский праязык проник в приполярный регион не позднее середины I тыс. н. э. (по глоттохронологической оценке, ненецкий и нганасанский языки разошлись более чем 1,5 тыс. лет тому назад); это согласуется с археологическими данными о появлении в первой половине I тыс. н. э. на западе Таймыра населения с юга Западной Сибири [Хлобыстин 1973]. В материале северносамодийских языков не находят, на наш взгляд, подтверждения гипотезы, которые предполагают существование нескольких разобщенных волн миграции самодийцев на север ([Хомич 1966: 37; Васильев 1979: 40-41] и др.); далеко не бесспорна, впрочем, и историко-этнографическая аргументация, положенная в основу этих гипотез.
Выше в связи с названием Енисея уже отмечалось, что путь северных самодийцев в современные районы расселения пролегал, вероятно, вдоль течения этой реки. Дополнительно в обоснование такого (а не, скажем, приобского) маршрута можно указать на наличие в кетском языке отдельных северносамодийских заимствований, источником которых вряд ли мог явиться один из современных языков этой ветви (так, кет. bient'šeŋ 'легкое' можно возвести к *wäjŋsɜn или *wäjŋtəsɜn - производному с суффиксом nomen instrumenti *-sɜn от ПС *wäjŋ- или ПСС *wäjŋtət 'дыхание', хотя в современных северносамодийских языках такое производное слово не засвидетельствовано). Кроме того, продвижение в зону тундры должно было сопровождаться продолжением интенсивного взаимодействия с тунгусскими племенами. Об этом свидетельствует значительное число тунгусо-маньчжурских заимствований в прасеверносамодийском, среди которых, в частности, представлены названия некоторых специфических природных реалий: ПСС *jäŋor 'тундра' (эн. d'eu?, нган. jaŋur-) < ПТМ *jaŋ-ur- (эвенк. jaŋ 'сопка-голец', jaŋurā 'ровное место на горном хребте, мшистое место, см. [ТМС I: 341]), ПСС *kårpə 'северное сияние' (нен. χarp, эн. kabo? 'мн. ч.) < ПТМ [ТМС 1: 142] *garpa- 'стрелять из лука; излучать свет, светить, сиять', *garpa 'луч'.
Субстратные компоненты в самодийских языках. В предшествующих разделах внешняя история самодийских языков приравнивалась к этнической истории их носителей, языковая преемственность непосредственно отождествлялась с преемственностью этнической. Разумеется, это условность, но условность простительная, если учесть, что понятие "самодийцы" является, по сути дела, понятием чисто лингвистическим: видимо, не существует таких этнографических признаков и заведомо не существует таких антропологических признаков, которые были бы свойственны всем самодийским народностям и одновременно чужды всем их соседям.
Не вызывает, однако, никакого сомнения, что в этногенезе самодийцев - как и любых других этносов - существенное место принадлежало интеграции разнородных в языковом отношении компонентов. Широкую известность приобрела этногоническая концепция выдающегося исследователя самодийских языков Г. Н. Прокофьева, стремившегося наполнить этот тезис конкретным лингвистическим содержанием и разделить собственно самодийские (принесенные, по мнению автора концепции, выходцами из Присаянья) и субстратные (сохранившиеся от аборигенного населения Севера) компоненты в северносамодийских и селькупском языках [Прокофьев 1940]. Под влиянием популярной в марровскую эпоху методологии Г. Н. Прокофьев сосредоточил свое внимание на выделении якобы первичных элементов в самодийской этнонимии; к сожалению, большинство предложенных им сближений по созвучию недостоверно или по меньшей мере рискованно [12]. Однако сама постановка вопроса об этнической разнокомпонентности, обоснованная Г. Н. Прокофьевым на этнографическом и отчасти на лингвистическом (заимствования) материале, представляется полностью справедливой, а поиск субстратных влияний - актуальным и, быть может, перспективным, хотя и мало продвинувшимся вперед за истекшие десятилетия. Неразработанность проблемы имеет вполне объективные основания: языки, непосредственно послужившие источником субстратного влияния, исчезли (в отличие от языков, оказывавших адстратное воздействие) и в лучшем случае оставили более или менее близких языковых родственников. В этой ситуации с позиций прасамодийской реконструкции приходится говорить главным образом не о твердо установленном субстрате, а о "потенциальном субстрате", то есть о лексике самодийских языков, лишенной прасамодийской или внутренней этимологии и не объяснимой из адстратных языков [13].
Небезынтересно отметить, что из трех северносамодийских языков потенциально субстратной лексикой наиболее богат нганасанский: подсчет показывает, что неэтимологизируемых именных основ в нем примерно вдвое больше, чем в ненецком или энецком языках. Источник этого субстрата остается загадкой. Речь явно идет не о тунгусо-маньчжурском языке: эвенкийское адстратное (отчасти, возможно, и субстратное) влияние на нганасанский легко выявляется и изучено довольно хорошо (из новейшей литературы см. [Futaky 1983]). Никакого сходства неэтимологизируемая нганасанская лексика не обнаруживает и с юкагирским языком, хотя, казалось бы, географическое положение последнего в сочетании с рядом установленных этнографических параллелей (см., например, [Симченко 1976]) делает его первоочередным "кандидатом" в источники субстрата.
Энецкий язык лексически наиболее архаичен среди северносамодийских - сохранению исконной лексики благоприятствовало его центральное географическое положение. Однако энецкая фонетика претерпела радикальную инновационную перестройку, что создает специфические трудности при этимологизации энецких слов [14]. Весьма вероятным выглядит наличие в энецком языке, особенно в его лесном диалекте, енисейского субстрата (или адстрата) - по крайней мере, эн. Л bu 'он' и ū 'ты' имеют несомненно кетское происхождение" - однако, если этот субстрат достаточно древний, "лобовое" сопоставление энецкой и кетской лексики сильно затруднено.
Разряд потенциально субстратных слов в селькупском языке, по-видимому, довольно мал по сравнению с исконной лексикой и адстратными заимствованиями из хантыйского, эвенкийского, тюркских, монгольского, кетского и некоторых других языков. Если учесть значительную вероятность того, что территория современного расселения южных (обских), кетских и, возможно, нарымско-тымских селькупов оставалась бессменно самоедоязычной еще с прасамодийской эпохи, то в правомерности тезиса Г. Н. Прокофьева о приблизительно раиной значимости самодийских и субстратных компонентов применительно к селькупскому этногенезу можно усомниться. В этом пункте результаты лингвистического анализа совпадают с выводами на основе этнографо-археологического материала (ср. [Васильев 1983: 6-7]), вселяя надежду на то, что получение идентичных результатов средствами лингвистической реконструкции и этнографической ретроспекции возможно не только теоретически, но и практически.
 

Примечания

*. Впервые опубликовано в: Лингвистическая реконструкция и древнейшая история Востока. Материалы к дискуссиям на Международной конференции (Москва, 29 мая - 2 июня 1989 г.). Ч. 2 / ИВ АН СССР. М, 1989. С. 2-20. См. также: Сравнительно-историческое изучение языков разных семей: Лексическая реконструкция. Реконструкция исчезнувших языков. М., 1991. С. 86-99.

1. <См. [Helimski 1999].>

2. В более раннюю эпоху к этому ареалу мог примыкать и диалект - предок юкагирских языков (ср. характерную самодийско-юкагирскую изоглоссу использования коаффикса *-kɜ- в местных падежах).

3. Речь идет о соответствиях типа ПУ *sukse 'лыжи' ~ ПТМ *sūksi- (выявлены в работах М. Рясянена, Б. Коллиндера, К. Г. Менгеса, Д. Синора, И. Футаки и некоторых других авторов).

4. <Примечательно, что название горного козла, непосредственно сохранившееся только в камасинском и маторском языках (прочим самодиицам это животное ныне неизвестно), служит основой для общесамодийского и повсеместно сохраненного обозначения бороды (*munt1ojt3sɜn).>

5. О непригодности или ненадежности таких археолого-этнографических признаков, как погребальный обряд или тип керамической орнаментации, в качестве этнических показателей (применительно к западносибирскому материалу) см., например, [Матющенко 1983].

6. Ср. мнение о преемственности культур приморско-тундренного населения западного сектора Арктики (от Кольского полуострова до устья Енисея) от арктического палеолита до так называемого сихиртя нового времени [Крупник 1981].

7. С соответствующим контактным взаимодействием связано, вероятно, проникновение отдельных древнейших енисейских заимствований в обско-угорские языки, ср. манс. *kēp, хант. *kap 'лодка, челнок' из енис. *qä(?)p [Хелимский 1982в: 243].

8. Исследователи, предполагающие первичность тюркских сибилянтов (*z, *š) по отношению к плавным (r, l) - например, А. Рона-Таш и К). Янхунен, - полагают, что самодийский праязык контактировал только с языком булгарского типа и отводят для этих контактов узкий промежуток в несколько столетий на рубеже новой эры [Róna-Tas 1981]. Такая трактовка представляется весьма спорной, так как никаких прямых следов этот язык булгарского типа в Сибири и вообще в Азии не оставил [Helimski 1991].

9. <Явно неудачна попытка объяснить урало-юкагирские лексические параллели как "заимствования", в том числе из самодийского в юкагирский [Rédei 1990, 1999].>

10. Эта восходящая к Ф. И. фон Страленбергу гипотеза, по-видимому, уже полностью изжила себя среди археологов и этнографов. Ей не оставляют места н исследования П. Хайду, посвященные этногенезу самодийцев [Hajdú 1952, 1963]. Однако в лингвистике "приполярно-европейская" гипотеза вновь всплыла в 50-х годах, преимущественно в связи с "протосаамско-самодийской" проблематикой, и дает рецидивы едва ли не до настоящего времени (см., например, [Lakó 1978]). Помимо изложенных здесь соображений данной гипотезе противостоит и сам характер территориального размещения самодийских языков в историческую эпоху: однократная миграция предков северных самодийцев на север представляется несравненно более вероятной, чем три сепаратные миграции (селькупская, камасинская, маторская) из зоны тундр в южном направлении.

11. Тем не менее термин "саяно-самодийские языки" является удобным операционным понятием в связи с общностью внешних влияний на камасинский и маторский языки и их судеб.

12. Ср.: сев.-сам. ненэ-ЦЯН-, нгана-САН (самоназвания) ~ кет. дең 'люди' - сельк. ТЫН kула 'татары' ~ эвенк, чанит и дяндр 'иноплеменники'; нен. хаби 'остяк' ~ сельк. kум и манс. хум 'человек'; нен. мандо 'энец' ~ матор (этноним) ~ сельк. матыр 'богатырь'; эн. таубу? 'нганасаны' ~ туба, тофа- (саяно-тюркские этнонимы) ~ сельк. тибэ 'мужчина'; нен. хасава 'мужчина' ~ караГАС (этноним). Правдоподобие таких сравнений кончается там, где начинается историко-языковой этимологический анализ.

13. Особую, не затронутую здесь сторону- проблемы составляет выявление следов субстрата в ономастике, а также в фонетическом и морфосинтаксическом строе самодийских языков.

14. Ср. судьбу прасеверносамодийского словосочетания *åjwå(n) mir "цена головы, (перен.) выкуп', которое в ненецком сохранилось с минимальными фонетическими изменениями (ŋäewa-mir?), но стало практически неузнаваемым в эн. āmi? 'ясак'.

Литература

Беккер 1970б - Беккер Э.Г. О некоторых параллелях в гидронимии Европейского Севера и Западной Сибири // Языки и топонимия Сибири. Вып. 2. Томск, 1970б. С. 14-18.
Вадецкая 1986 - Вадецкая Э.Б. Археологические памятники в степях Среднего Енисея. Л., 1986.
Васильев 1979 - Васильев В.И. Проблемы формирования северосамодийских народностей. М., 1979.
Васильев 1983 - Васильев В.И. Основные проблемы формирования и развития самодийских этносов (ненцы, энцы, нганасаны, селькупы) // Проблемы этногенеза и этнической истории самодийских народов. Тезисы докладов областной научной конференции по этнографии. Омск, 1983. С. 3-7.
Вереш 1985 - Вереш П. К вопросу финно-угорской прародины и этногенеза венгров в свете новейших палинологических данных // CIFU 6: Studia Hungarica. Budapest, 1985. P. 9-17.
Грачева 1983 - Грачева Г.Н. Традиционное мировоззрение охотников Таймыра (на материалах нганасан XIX - начала XX в. Л., 1983.
Косарев 1974 - Косарев М.Ф. Древние культуры Томско-Нарымского Приобья. М., 1974.
Кривощекова-Гантман 1973 - Кривощекова-Гантман А.С. К вопросу о западносибирском компоненте в топонимии Прикамья // Происхождение аборигенов Сибири и их языков. Томск, 1973. С. 129-132.
Крупник 1981 - Крупник И.И. К истории аборигенной приморской культуры в западном секторе Арктики // Методологические аспекты археологических и этнографических исследований в Западной Сибири. Томск, 1981. С. 70-73.
Матющенко 1983 - Матющенко В.И. О средствах использования археологических источников для решения проблем этногенеза // Проблемы этногенеза и этнической истории самодийских народов. Тезисы докладов областной научной конференции по археологии. Омск, 1983. С. 9-13.
Могильников 1983 - Могильников В.А. Об этническом составе культур Западной Сибири в эпоху железа // Этнокультурные процессы в Западной Сибири. Томск, 1983. С. 77-89.
Прокофьев 1940 - Прокофьев Г.Н. Этногония народов Обь-Енисейского бассейна // Советская этнография. 1940. Т. 3. С. 67-76.
Симченко 1976 - Симченко Ю.Б. Культура охотников на оленей Северной Евразии. М., 1976.
ТМС = Сравнительный словарь тунгусо-маньчжурских языков / Отв. ред. В.И. Цинциус. Т. I-II. Л., 1975-1977.
Халиков 1969 - Халиков А.Х. Древняя история Среднего Поволжья. М., 1969.
Хелимский 1976а - Хелимский Е.А. О соответствии уральских а- и е-основ в тазовском диалекте селькупского языка // СФУ. 1976а. XII/2. С. 113-132.
Хелимский 1982а - Хелимский Е.А. Древнейшие венгерско-самодийские языковые параллели (Лингвистическая и этногенетическая интерпретация). М., 1982а.
Хелимский 1982б - Хелимский Е.А. Самодийская мифология // Мифы народов мира: Энциклопедия. Т. 2. М., 1982б. С. 398-401.
Хелимский 1982в - Хелимский Е.А. Keto-Uralica // Кетский сборник: Антропология, этнография, мифология, лингвистика. Л., 1982в. С. 238-254..
Хелимский 1985б - Хелимский Е.А. Самодийско-тунгусские лексические связи и их этноисторические импликации // Урало-алтаистика: Археология, этнография, язык. Новосибирск, 1985б . С. 206-213. (См. перепечатку в настоящем сборнике: с. 278-283.)
Хелимский 1985в - Хелимский Е.А. [Рец. на:] Symposium saeculare Societatis Fenno-Ugricae (MSFOu 185). Helsinki, 1983 // СФУ. 185в. XXI/4. С. 289-294. 
Хелимский 1986 - Хелимский Е.А. Etymologica 1–48: Материалы по этимологии маторско-тайгийско-карагасского языка // NyK. 1986. 88. 119.–143. o.
Хлобыстин 1969 - Хлобыстин Л.П. О расселении предков самодийских народов в эпоху бронзы (II тысячелетие до н.э.) // Материалы конференции "Этногенез народов Северной Азии". Вып. 1. Новосибирск, 1969. С. 133-135.
Хлобыстин 1973 - Хлобыстин Л.П. Древние культуры Таймыра и крупные этнические общности Сибири // Происхождение аборигенов Сибири и их языков. Томск, 1973. С. 163-166.
Хомич 1966 - Хомич Л.В. Ненцы: Историко-этнографические очерки. М., Л., 1966.
Хотинский 1977 - Хотинский Н.Л. Голоцен Северной Азии. М., 1977.
Чернецов 1973 - Чернецов В.Н. Этнокультурные ареалы в лесной и субарктической зонах Евразии в эпоху неолита // Проблемы археологии Урала и Сибири. М., 1973.
Чиндина 1984 - Чиндина Л.А. Дневняя история Среднего Приобья в эпоху железа. Томск, 1984.
Fodor 1982 - Fodor I. In Search of a New Homeland: The Prehistory of the Hungarian People and the Conquest. Budapest, 1982.
Futaky 1983 - Futaky I. Zur Frage der nganasanisch-tungusischen Sprachkontakte // Urálisztikai tanulmányok 1: Hajdú Péter 60. születésnapja tiszteletére. Budapest, 1983. 155.-162. o.
Haidú 1952 - Hajdú P. A szamojédok etnogenezisehéz // NyK 1952. 54. 41-49 o.
Haidú 1963 - Hajdú P. The Samoyed Peoples and Languages. (UAS 14). Bloomington; The Hague, 1963.
Haidú 1964a - Hajdú P. Über die alten Siedlungsräume der uralischen Sprachfamilie // ALH. 1964a. 14. P. 47-83.
Helimski 1987a - Helimski E. Two Mator-Taigi-Karagas vocabularies from the 18th century // JSFOu. 1987a. 81. P. 49-132.
Helimski 1991 - Helimski E. On the interaction of Mator with Turkic, Mongolic, and Tungusic: A rejoinder // JSFOu. 1991. 83. P. 257-267. (См. перепечатку в настоящем сборнике: с. 292-300.)
Helimski 1996a - Helimski E. Protolappisch und Samojedisch: die vorgeschlagenen Wortgleichungen im Lichte der heutigen etymologischen Forschung // Lapponica et Uralica. Uppsala, 1996a. P. 51-69. (См. русский вариант этой работы в настоящем сборнике: с. 202-217.)
Helimski 1997 - Helimski E. Die Matorische Sprache: Wörterbuch - Grundzüge der Grammatik - Sprachgeschichte. (SUA 41). Szeged, 1997.
Helimski 1999 - Helimski E. Early Indo-Uralic linguistic relationships: Real kinship and imagined contacts // Paper read at the International Symposium «Contacts between Indo-European and Uralic speakers». University of Helsinki. 8-10 Jan. 1999 in Tvärminne, Finland (См. публикацию в настоящем сборнике: с. 489-501).
Honti 1982 - Honti L. Geschichte des obugrischen Vokalismus der ersten Silbe. Budapest, 1982.
Janhunen 1977b - Janhunen J. Samojedischer Wortschatz: Gemeinsamojedischen Etymologien (Castrenia-numin toimitteita 17). Helsinki, 1977b.
Janhunen 1983 - Janhunen J. On early Indo-European-Samoyed contacts // Symposium Saeculare Societatis Fenno-Ugricae. (MSFOu 185). Helsinki, 1983. P. 115-127.
Künnap 1978 - Künnap A. System und Ursprung der kamassischen Flexionssuffixe. II: Verbalflexion und Verbalnomina. (MSFOu 164). Helsinki, 1978.
Lakó 1978 - Lakó Gy. Zu den Beziehungen der Lappen mit den Samojeden // UAJb. 1978. 50. S. 91-97.
Menges 1968 - Menges K. H. Tungusen und Ljao. (Abhandlungen für die Kunde des Morgenlandes XXXVIII, 1). Wiesbaden, 1968.
Menges 1977 - Menges K. H. Dravidian and Altaic // Anthropos. 1977. 72/1-2. P. 129-179.
Moór 1959 - Moór E. Die Ausbildung des urungarischen Volkes im Lichte der Laut- und Wortgeschichte. (IV-V, VI.) // ALH. 195 . 7. P. 63-97, 249-272; 1959. 9. P. 117-186.
Rédei 1986 - Rédei K. Zu den indogermanisch-uralischen Sprachkontakten. Wien, 1986.
Rédei 1990 - Rédei K. Zu den uralisch-jukagirischen Sprachkontakten (einige Kapitel aus dem Themenkreis) // CIFU 7. Pars 1A. Debrecen, 1990. P. 27-36.
Rédei 1999 - Rédei K. Zu den uralisch-jukagirischen Sprachkontakten // FUF. 1999. 55. S. 1-58.
Róna-Tas 1981 - Róna-Tas A. On the earliest Samoyed-Turkic contacts // CIFU 5. Turku 20.-27.VIII.1980. Pars III: Dissertationes symposiorum linguisticorum. Turku, 1981. P. 377-385.
SW = Janhunen 1977b.
Toivonen 1950 - Toivonen Y. H. Zum Problem des Protolappischen // Sitzungsberichte der Finnischen Akademie der Wissenschaften. 1949. S. 161-189. (Separatum: Helsinki, 1950.)
UEW = Rédei K. Uralisches Etymologisches Wörterbuch. Bd. I-III. Budapest, 1986-1991.
Veres 1988 - A finnugor öszhaza meghatározása az újabb adatok fényében // Urálisztikai tanulmányok 2: Bereczki emkékkönyv. Budapest, 1988. 367.-373 o.
VEWT = Räsänen M. Versuch eines etymologischen Wörterbuchs der Türksprachen. I-II. Helsinki, 1969-1971.