Следите за нашими новостями!
Philology.ru - Русский филологический портал
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

Г. В. Федюнева

О ПРИБАЛТИЙСКО-ФИНСКОМ КОМПОНЕНТЕ В КОМИ ЯЗЫКЕ

(Известия Уральского государственного университета. - 2008. - № 55. - С. 172-180)

 
Контактное развитие прибалтийско-финских и пермских языков до сих пор не получило должного системного освещения, хотя изучение этого вопроса имеет давнюю историю [см., в частности: Жижева, 2002]. Наиболее последовательно изучена контактная лексика поздних коми-карело-вепсских связей, однако прибалтийско-финско-пермские контакты не исчерпываются этими взаимоотношениями. Данные археологии и топонимики, свидетельствующие о сложных процессах этно- и лингвогенеза финно-угров на северных территориях, позволяют предполагать более древние и существенные результаты языкового взаимодействия, нежели простые заимствования, поддающиеся этимологизации средствами современных языков.
Наиболее последовательно эта мысль прослеживается в работах А.-Р. Хаузенберг, которая в результате исследования контактной лексики прибалтийско-финских и пермских языков с учетом данных археологии и топонимики пришла к очень значимым для реконструкции этих контактов выводам. Она подвергла критическому анализу общепринятое положение о том, что наиболее ранними контактами коми с прибалтийско-финскими племенами были контакты с так называемой заволоцкой чудью, которая состояла в основном из племен вепсов и отчасти карел. По этой версии встреча вепсско-карельских племен с коми произошла в X-XI вв., когда они проникли в Северо-Восточную Европу, а коми начали заселять бассейны Вычегды, Выми, Сысолы, Лузы и Мезени. Однако археологические данные свидетельствуют о том, что предки пермских народов заселяли обширные просторы северной тайги еще в I тысячелетии до н. э. Этот регион не был един в языковом отношении, поскольку расселение в прошлом происходило многими этническими группами финно-угров, языковые различия которых не препятствовали общению, а сходный образ жизни способствовал смешению и ассимиляции близкими по языку племенами [см.: Хаузенберг, 1999, 2002; и др.].
По мнению А.-Р. Хаузенберг, предки коми в прошлом имели рассеянное расселение в континууме родственных финно-угорских языков и диалектов. Об этом свидетельствует анализ контактной лексики, в которой обнаруживаются разные по времени слои. Региональные слова также не всегда определяются как карело-вепсские: в северо-западных и юго-западных диалектах они могут иметь разное происхождение. Даже в одном удорском диалекте слова, имеющие отношение к прибалтийско-финским языкам, указывают на различные источники [см.: Hausenberg, 1985].
О существовании в прошлом некоего этноязыкового континуума говорит также этноним «чудь», широко представленный в топонимии, исторических и фольклорных источниках. Он не соотносится непосредственно ни с каким из ныне существующих народов. Более того, некоторые из предшествующих русским племен отличали себя от чуди, и средневековое русское население Севера различало чудь и лопь, чудь и карел и т. п. [см.: Матвеев, 2004]. Логично предположить, что в лингвистической непрерывности существовали какие-то переходные племена, объединявшие носителей западных и восточных родственных языков. Позже континуум прервался, некоторые племена вымерли или были ассимилированы, однако следы былых контактов, инноваций, связывавших прибалтийско-финские и пермские языки в прошлом, могут сохраняться в их диалектах [см.: Hausenberg, 1983, 25; Хаузенберг, 2001, 281].
К сожалению, имеющийся на данный момент лингвистический материал не позволяет реконструировать историческую ситуацию в полном объеме, однако уже имеющиеся факты доказывают правомерность приведенных взглядов и дают простор для дальнейших исследований в этом направлении.
Свидетельства контактно-конвергентного развития прибалтийско-финских и коми языков пока не носят системного характера, однако они обладают доказательной силой, поскольку касаются глубинных структур языка и не могут быть объяснены поздним заимствованием. К таковым относятся: 1) поразительная близость m-вых отглагольных имен коми языка к прибалтийско-финским инфинитивам [см.: Дубровина, 1985]; 2) функционально-семантическая близость коми падежей (например, аблатива, элатива и датива) к прибалтийско-финским и мордовским падежам, в отличие от удмуртских, которые почти тождественны с марийскими [Некрасова, 2002, 73, 103]; 3) наличие n-вого финно-пермского местоимения в коми языке и отсутствие его в удмуртском; 4) появление s-вого форманта в глаголах 3-го лица, которое проблематично объяснить как в южно-эстонских, так и в коми диалектах [см.: Hausenberg, 1995]; 5) порядок слов коми языка, который часто объясняется русским влиянием, возможно, «сохранил (или приобрел) прибалтийско-финские черты» [Хаузенберг, 2002, 307; см. также: Bartens, 2000, 213]; 6) согласование препозитивного прилагательного в удорском диалекте коми-зырянского языка является результатом западного влияния [см.: Сорвачева, 1952, 42; и др.].
• Среди приведенных фактов наиболее известным и убедительным свидетельством контактного развития коми языка с прадиалектами родственных языков является n-вая указательная основа, сохранившаяся в некоторых северо-западных диалектах коми-зырянского и в коми-пермяцком языке (например, ижемское ena ‘вот эти’ - enḭ ‘вон те’). Она считается инновацией финно-пермского периода, поскольку представлена в прибалтийско-финских, волжских и коми языках [UEW, 300]. Однако только в коми, марийском и южной группе прибалтийско-финских языков n-вая основа обособилась как личное местоимение 3-го лица мн. ч. (эст. n(em)ad, вод. nämä(D), лив. ne; мар. nuno, ninə; коми naja, najḛ ‘они’), что, по всей вероятности, является результатом конвергентного развития протодиалектов этих языков [1]. Можно предположить, что в коми языке n-вая основа в качестве личного местоимения выделилась из финно-пермской оппозиции указательных местоимений *t- - *n- в контакте с южно-прибалтийскими и/или марийскими соответствиями, а затем была соотнесена с s-вым указательным местоимением, функционировавшим также в качестве местоимения 3-го лица ед. числа.
Указательные местоимения современных пермских языков существенно различаются, ср.: удм. ta / taos ↔ коми taja, tajḛ / tajajas, tajḛ jas ‘этот, эта, это’ / ‘эти’; удм. so ‘тот, та, то; он, она’ / soos ‘те; они’ ↔ коми sija, sijḛ ‘тот, та, то; он, она’ / sijajas, sijḛjas ‘те’/ naja, najḛ, nija ‘они’. Основные расхождения сводятся к тому, что 1) в коми языке в качестве указательного и личного местоимения 3-го лица мн. числа выступает n-вая основа, отсутствующая в удмуртском и 2) указательные и указательно-личные местоимения в коми языке облигаторно суффигированы, тогда как удмуртские местоимения суффиксов не имеют. Различительным признаком является также относительная стабильность удмуртских местоимений по сравнению с обилием вариативных форм в коми диалектах (здесь приведены только основные).
Сам факт образования числовых форм от разных основ указательных местоимений свидетельствует об относительно самостоятельном развитии пермских протодиалектов в континууме родственных языков. Не менее показательно также формирование на базе n-вой указательной основы личного местоимения 3-го лица, которое несомненно проходило в контактной зоне коми и прибалтийско-финских праязыков.
Системное исследование пермских демонстративов [см.: Федюнева, 2007] привело нас к убеждению, что толчком к инновациям стало использование n-вого указательного местоимения в качестве местоимения 3-го лица мн. числа. Как известно, n-вая основа не имела выраженного плюрального значения и требовала дополнительной маркировки. В тех языках, где она получила распространение, значение множественности было подчеркнуто: в прибалтийско-финских языках в качестве маркера выступил стандартный суффикс мн. числа -t (-d), в волжских языках произошло удвоение основы. В коми местоимениях мы также имеем некий элемент -ja, -jḛ, происхождение которого до сих пор не получило обстоятельного объяснения. Обычно его считают эмфатической частицей [см., например: Серебренников, 1963, 191,199; КЭСК, 256; и др.], роль которой сводится к «усилению выразительности» [Лыткин, 1995, 52].
По нашему мнению, для формирования коми местоимений был также использован маркер плюральности, в качестве которого мог выступить финно-пермский суффикс совместной множественности -*ja, -*jä. В удмуртском языке следов такого суффикса не обнаружено, хотя некоторые исследователи реконструируют «в пермских языках древнейшей поры» несколько форм множественного числа, среди них и собирательное множественное число на -а/-ja [см.: Серебренников, 1963, 89]. Видимо, он функционировал в контактной зоне коми и прибалтийско-финских языков и был использован коми языком для усиления значения множественности n-вой основы. В прибалтийско-финских языках суффикс -*ja, -*jä представлен в основном в разряде личных местоимений, ср.: эст. meie ‘мы’ / teie ‘вы’ < *meija"/*teijä; фин. meijä ‘наша усадьба’ / teijä ‘ваша усадьба’ и др. [2], что отчасти объясняет тот факт, что местоимение naja, najḛ, nija ‘они’ является по существу личным, тогда как местоимение ед. числа sija, sijḛ ‘тот, та, то; он, она’ - общеуказательным, а удмуртские so ‘тот, он’ - soos ‘те, они’ имеют собственно указательное значение. Таким образом, благодаря формированию местоимения 3-го лица мн. числа становление личных местоимений в коми языке продвинулось дальше, нежели в удмуртском. Как справедливо отмечает Р. Бартенс, во множественном числе коми язык различает личные и указательные местоимения: числовая оппозиция s- ~ n- имеется только у личных местоимений [Bartens, 2000, 163]. По аналогии взаимосвязанных форм суффикс -ja был перенесен в номинатив местоимения единственного числа, которое до сих пор является указательным, а затем и в другие указательные местоимения: naja ‘они’ → sija ‘тот, он’ → taja ‘этот’ → etaja ‘вот этот’ и т. д.
• Суффикс коллективной множественности -*ja, -*jä, функционировавший в системе личных местоимений коми и прибалтийско-финских прадиалектов, по нашему мнению, принял участие также в формировании коми генитива mijan / tijan ‘наш’ / ‘ваш’, который лег в основу падежной парадигмы множественного числа.
Происхождение генитива местоимений 1-го и 2-го лица мн. числа «представляет одну из наиболее трудных проблем исторической морфологии пермских языков» [Серебренников, 1963, 194]. В коми и удмуртском языках эти формы существенно различаются: коми mijan / tijan, удм. mil’am / til’ad ‘наш’ / ‘ваш’, что не позволяет реконструировать общепермский архетип, несмотря на общность номинатива коми mi / ti, удм. mi / ti ‘мы’ / ‘вы’. Многочисленные попытки объяснить эти расхождения в близкородственных языках не увенчались успехом: ни одна из выдвинутых гипотез не получила абсолютного признания. По наиболее распространенной версии в коми форме выделяются (?финно-пермский) суффикс -ja и некий суффиксальный элемент -n. Последний сравнивают с финно-угорским локативом, иногда с суффиксом множественности или уральским указательным местоимением *n и др. В удмуртской форме также выделяются два элемента: *-l’ и *-am / -*ad. Первый генетически связывается с суффиксом l-вых падежей или неким словообразовательным формантом, последние возводятся к лично-притяжательным суффиксам 1sg. и 2sg. В некоторых случаях различие в основах коми mij- / tij- и удм. mil’-/ til’- объясняется фонетической корреляцией -j ~ -l’, имеющей место в пермских диалектах [см.: Серебренников, 1963, 194-198; Основы, 1976, 165; и др.].
По нашему мнению, парадигмы склонения местоимений множественного числа в пермских языках начали складываться достаточно поздно, уже в отдельной жизни коми и удмуртов, как и местоимение 3-го лица мн. числа. Об этом свидетельствуют примеры коми-пермяцкого языка, в которых местоимения ед. числа используются на месте мн. числа, вроде: te munatḛ ni? ‘вы (букв. ‘ты’) уходите уже?’. Интересно также, что в окраинном коми-язьвинском диалекте формы мн. числа образуются от основы ед. числа с помощью позднего плюрального суффикса -jөz: me ‘я’ - mejөz ‘мы’ [Лыткин, 1961, 62]. В удмуртском языке различение местоимений 1-го и 2-го лица было более определенным за счет использования специального финно-угорского «личного» суффикса -n в единственном числе, ср.: удм. mon / ton ~ коми me / te ‘я’/ ‘ты’. Анализ парадигм падежного словоизменения также свидетельствует об отдельном развитии: в коми языке местоимения склоняются по типу существительных без лично-притяжательных суффиксов, в удмуртском - по типу местоимений единственного числа с использованием лично-притяжательной суффиксации, ср., например: удм. генитив mḭn-am ‘мой’ - mil’-am ‘наш’, аблатив mḭn-es’tḭm ‘у меня’ - mi-l’-es’tḭm ‘у нас’, датив mḭn-ḭm ‘мне’ - mil’-em ‘нам’; коми генитив men-am ‘мой’ - mijan-lḛn ‘наш’, аблатив men-s’ḭm ‘у меня’ - mijan-lḭs’ ‘у нас’, датив men-ḭm ‘мне’ - mijan-lḭ ‘нам’ и т. д.
Таким образом, в формах генитива коми mijan / tijan, удм. mil’am / til’ad ‘наш’ / ‘ваш’ следует искать разные элементы, а именно в удмуртской - суффикс с принадлежностным значением, в коми - со значением множественности.
В качестве последнего мог выступить тот же прибалтийско-финско-коми суффикс коллективной множественности -ja, который принял участие в формировании местоимения 3-го лица мн. числа. Однако сама форма mijan / tijan, по-видимому, не является собственно коми образованием. Она может быть отнесена к субстратной лексике прибалтийско-финского происхождения. На эту мысль наводят данные вепсских диалектов, в которых различаются два разряда местоимений 1-го и 2-го лица мн. числа: личные m’ii ‘мы’, t’ii ‘вы’, h’ii ‘они’ и так называемые коллективные местоимения m’ija- ‘мы’, t’ija- ‘вы’, h’ija- ‘они’, которые указывают на коллектив - семью, население деревни, группу родственников и т. д. В современных вепсских диалектах коллективные местоимения употребляются только во внешнеместных падежах, однако в прошлом, по-видимому, парадигма была шире. М. М. Хямяляйнен отмечает, что коллективные местоимения m’ija- ‘мы’, t’ija- ‘вы’, h’ija- ‘они’ употребляются только в генитиве и во внешнеместных падежах и приводит пример: m’ijan lapsed ‘дети нашего коллектива, семьи, дома, деревни и т.д.’ [Хямяляйнен, 1966, 88]. Формы mijan ‘наш’ / tijan ‘ваш’ имеются также в памятнике карельской письменности - в переводе Евангелия от Матфея на карельский язык «Герранъ мiянъ Шюндюруохтынанъ Святой Ioвангели Матвьйста, карьяланъ кiельлля» (1920), зафиксированы в южно-карельских диалектах: miän oma ‘наш’, tiän oma ‘ваш’, heän oma ‘их’.
В коми язык эта форма могла проникнуть в период формирования плюральной парадигмы: лакуна была просто заполнена готовой формой из родственного контактного языка, например, так: *mijan (pojka) > коми mijan (pi) ‘наш сын’, тем более что усвоение ее облегчалось фонетической и функциональной близостью корневых элементов и общим суффиксом коллективной множественности -ja.
В отличие от коми, косвенные падежи в удмуртском языке образованы не от генитива, как принято считать [см.: Основы, 1974, 165], а от некоей основы mil’- / til’-, ср. mil’-am ‘наш’, mil’-em ‘нам’, mil’-es’tḭm ‘у нас’ и т. д. На наш взгляд, удмуртские формы ближе к марийским, в которых также имеются «дополнительные звуки -м и -н, не относящиеся ни к падежным, ни к притяжательным суффиксам: ме-м-на-н ‘наш’, те-н-да-н ‘ваш’ [Галкин, 1964, 87-89].
• Местоимения 3-го лица мн. числа лл. n’ida, уд. nḭda ‘они’, кя. nida, зарегистрированные соответственно в лузско-летском и удорском диалектах коми-зырянского языка и коми-язьвинском наречии, могут служить примером разновременных региональных контактов, несомненно имевших место в широком пространстве коми диалектов.
Они выделяются прежде всего необычной формой, происхождение которой до сих пор не разъяснено. Исследователи обычно вычленяют корневую морфему ni- / nḭ-, сопоставимую с местоимением 3-го лица najḛ, naja, nija ‘они’ и «загадочный суффикс» -da, который сравнивают с эмфатической частицей -δə в марийском ti-δə ‘он’ [см.: Серебренников, 1963, 200; КЭСК, 193 и др.]. А. Р. Хаузенберг, отмечая западное влияние на формирование n-вых местоимений в коми языке, под вопросом сопоставляет элемент -da как с марийской частицей, так и с прибалтийско-финским плюральным суффиксом [Hausenberg, 1995, 181].
Однако, по нашему мнению, выделение суффиксального элемента в этих формах проблематично. Коми-язьвинская и удорская формы представлены только в номинативе наряду со стандартными naja, nija, nijez ‘они’, которые и образуют падежные формы по общему образцу от корня na- / ni- / nḭ-: na-lḛn ‘у них’, na-lḭ ‘им’, na-s’an’ ‘от них’ и т. д. Лузско-летское n’ida имеет полную парадигму склонения, хотя также выступает как нечленимое слово: n’ida ‘они’: n’idalḛn ‘у них (есть)’, n’idalḭs’ ‘у них (взять)’, n’idalḛ ‘им’, n’ideas ‘их’, n’idaḛn ‘ими’ и т. д. В таком виде оно употребляется в функции определения и в послеложных конструкциях, тогда как в удорских и коми-язьвинских говорах в этой позиции обычно используются краткие основы, ср. лл. н’ида динö ‘к ним’, н’идаордын ‘у них’, н’идалöн понныс пурc’ö ‘Их собака кусается’, н’идалыc’ пылc’ансö ломти ‘Я затопил их баню’ [Жилина, 1985 ,68]; уд. на керка дорын ‘возле их дома’, ныэслöн керканыс зэв ыджыд ‘Их дом очень большой’ [см.: Сорвачева, 1990, 57]; кя. ни ладорө ‘в их сторону’, ни вөлөт ‘по ним’ [см.: Лыткин, 1961, 62].
Своей нечленимостью эти местоимения скорее напоминают заимствования. Возможно, они проникли в коми говоры из контактных прибалтийско-финских языков в период формирования n-вого местоимения 3-го лица мн. числа, однако не в форме номинатива, а в партитиве, ср.: водское niitä ‘этих, тех, их’, вепсское niitä, niidä ‘тех’, ливское nenda, эстонское nendе ‘этих, их’ и т. д. Усвоение партитива, по-видимому, объясняется стремлением языка заполнить лакуну личного местоимения, для чего больше подходит «определено-одушевленная» форма прямого объекта, нежели нейтральный номинатив. Ближайшим примером может служить верхнесысольский диалект коми-зырянского языка, в котором бытует русское местоимение 3-го лица ед. числа, заимствованное в форме аккузатива: jevḛ, jḛvḛ ‘он, она’ < рус. его. Оно имеет полнопарадигматическое падежное словоизменение, по типу очень близкое к прилузскому местоимению n’ida, и также ведет себя в послеложных конструкциях, ср.: сiйа н’амöд туйын олö йэвö динын ‘живя с ним, она терпит всяческие унижения’ [см.: Жилина, 1975, 145]. Возможно, этим же процессом объясняется использование в номинативе форм najḛ ‘они’, sijḛ ‘он, тот’ в двух коми-зырянских диалектах (и литературном языке), тогда как во всех других они являются формами аккузатива [Федюнева, 2007, 88-89]. Интересно также, что русское местоимение тот проникло в южные говоры коми-пермяцкого языка также в падежной форме: too < tovo < рус. того: тоосö сет ‘дай вон то’.
Различия в огласовке лузско-летской и удорской форм (лл. n’ida, уд. nḭda ‘они’), а главное, разное положение в системе коми местоимений позволяют говорить о разных по времени контактах и, возможно, с разными прибалтийско-финскими диалектами. Форма n’ida могла проникнуть в южные коми диалекты в финно-пермское время, когда «указательные местоимения уральского и финно-угорского периодов, начинающиеся на *n-… путем супплетивности стали формами мн. числа соответствующих указательных местоимений, начинающихся на *t- и *ć-» [Основы, 1974, 433], а в некоторых прадиалектах началось формирование n-вого местоимения 3-го лица. Об этом свидетельствует полная грамматическая адаптация слова n’ida в качестве единственного собственноличного местоимения 3-го лица мн. числа в лузско-летском диалекте. Удорское местоимение nḭda ‘они’, видимо, позднее карело-вепсское заимствование, поскольку представлено только в номинативе и функционирует наряду с обычной более распространенной формой naja. Не исключено также, что на Удору форма nḭda была «занесена» мигрантами из более южных коми регионов - Прилузья и Прикамья.
Эта гипотеза находит поддержку в работах по истории коми языка и топонимике. В лингвистической литературе неоднократно отмечалось, что в диалектном пространстве коми языков выделяются северо-западная и южная (юго-западная) диалектные зоны, которые в разной степени испытали влияние контактных языков и диалектов, а северо-западные диалекты во многом формировались мигрантами с юга [см.: Баталова 1982, 158; и др.]. К сожалению, топонимия Республики Коми не получила детальной стратификации, однако имеющиеся данные свидетельствуют о дисперсном присутствии прибалтийских финнов в бассейнах Лузы, Вычегды, Выми и Мезени. Как отмечает А. И. Туркин, прибалтийско-финский компонент является самым древним в топонимии Республики Коми, однако топонимы распределяются неравномерно. На территории Удоры, в говорах которой больше всего лексических заимствований из прибалтийско-финских языков, выявлен только один топоним этого происхождения. Больше всего прибалтийско-финских топонимов обнаружено в низовьях Вычегды и в бассейне Лузы [см.: Туркин 1985, 17]. По-видимому, это свидетельствует о более древних контактах южных коми и прибалтийских финнов на Нижней Вычегде и в Прилузье [3].
Вопросы контактирования пермских языков в ранний период их формирования требуют более обширных исследований. Разумеется, рассмотренный нами материал местоимений слишком мал, чтобы делать далеко идущие выводы, однако и он показывает, что в дивергентном развитии пермских языков большое значение имели исторически разновременные контакты отдельных групп пермского языкового континуума с носителями разных родственных прадиалектов.
 

Примечания

1. «Местоименные формы 3-го лица множественного числа в коми и удмуртском языках имеют различное происхождение. Очевидно, что коми язык в период формирования этой формы находился в одном ареале развития с марийским и южной группой прибалтийско-финских языков» [Хаузенберг, 1999, 160].

2. Возможно, к этому ряду относятся также южно-коми формы mije~ ‘мы’ / tije~ ‘вы’.

3. Дополнительным свидетельством может служить и тот факт, что именно в южных диалектах, а в лузско-летском как закономерность, склонение личных местоимений 1-го и 2-го лица ед. числа и образование послеложных конструкций происходит по прибалтийско-финскому типу, т. е. на основе генитива, а не номинатива, как в других коми языках и диалектах, например: лл. voki~ d naи tejad kod’вместо повс. voki~ d nac(te kod’‘брат очень похож на тебя’, букв. ‘твой брат совсем как ты’ [cм. об этом: Федюнева, 2005, 28].

Литература

Баталова Р. М. Ареальные исследования по восточным финно-угорским языкам. М., 1982.
Галкин И. С. Историческая грамматика марийского языка. Ч. 1. Морфология. Йошкар-Ола, 1964.
Дубровина З. М., Лудыкова В. М. Некоторые черты исконного родства в синтаксисе прибалтийско-финских и пермских языков (м-овый инфинитив) // Материалы VI Междунар. конгресса финно-угроведов. Т. 2. М., 1990.
Жижева В. Е. Освоение прибалтийско-финских заимствований коми языком. История изучения вопроса // Бубриховские чтения. Проблемы прибалтийско-финской филологии и культуры. Петрозаводск, 2002.
Жилина Т. И. Верхнесысольский диалект коми языка. М., 1975.
Жилина Т. И. Лузско-летский диалект коми языка. М., 1985.
КЭСК - Лыткин В. И., Гуляев Е. С. Краткий этимологический словарь коми языка. Сыктывкар, 1999.
Лыткин В. И. Историческая морфология коми языка. Пермь; Сыктывкар, 1995.
Лыткин В. И. Коми-язьвинский диалект. М., 1961.
Матвеев А. К. Собственно русская топонимия как источник сведений о древнем населении Севера европейской части России // Изв. Урал. гос. ун-та. 2004. № 33. С. 5-11.
Некрасова Г. А. Система L-овых падежей в пермских языках: происхождение и семантика. Сыктывкар, 2002.
Основы финно-угорского языкознания (вопросы происхождения и развития финно-угорских языков). М., 1974.
Серебренников Б. А. Историческая морфология пермских языков. М, 1963.
Сорвачева В. А. Некоторые фонетические и морфологические особенности верхне-вашского говора удорского диалекта // Лингвист. сб. Вып. 2. Сыктывкар, 1952.
Сорвачева В. А., Безносикова Л. М. Удорский диалект коми языка. М., 1990.
Туркин А. И. Этногенез народа коми по данным топонимии и лексики: Препринт ИЯЛ АН Эстонской ССР. Вып. 31. Таллин, 1985.
Федюнева Г. В. Местоимения 1-го и 2-го лица в пермских языках: исторические параллели // Науч. докл. Коми НЦ УрО РАН. Вып. 475. Сыктывкар, 2005.
Федюнева Г. В. Указательные местоимения и их производные в пермских языках. Сыктывкар, 2007.
Хаузенберг А.-Р. Рец. на кн.: Bartens R. Permiläisten kielten rakenne ja kehitys. Memoires de la Société Finno-ougrienne. 238. Helsinki, 2000. -376 S. // Linguistica Uralica. 38, № 4. Tallinn, 2002.
Хаузенберг А.-Р. К проблеме ареальных инноваций в коми языке // Пермистика - 8: Диалекты и история пермских языков во взаимодействии с другими языками. Сыктывкар, 2001.
Хаузенберг А.-Р. Некоторые вопросы истории коми языка в свете теории контактов // В.И. Лыткин и финно-угорский мир. Сыктывкар, 1999.
Хаузенберг А.-Р. О некоторых явлениях конвергентного развития и взаимовлияния языков // К истории малых народностей Европейского Севера СССР. Петрозаводск, 1979.
Хямяляйнен М .М. Вепсский язык // Языки народов СССР. Т. 3. Финно-угорские и самодийские языки. М., 1966.
Bartens R. Permiläisten kielten rakenne ja kehitys. Memoires de la Société Finno-ougrienne. 238. Helsinki, 2000.
Hausenberg A.-R.. Die ostseefinnisch-permischen Kontaktwörter in Zeit und Raum // Eesti NSV Teaduste akademia: Preprint KKI-30. Tallinn, 1985.
Hausenberg A.-R.. Onko komin ja itämerensuomalaisissa kielissä areaalisia yheispiirteitä //Congr. Octavus Internat Fenno-Ugristarum VIII. Jyväskylä, 1995. P. 4.
Hausenberg A.-R.. Probleme der ostseefinnisch-permischen Sprachkontakte// Eesti NSV Teaduste akademia: Preprint KKI-23. Tallinn, 1983.
UEW - Rédei K.Uralisches etymologicshes Wörterbuch. B.I. Uralische und finnisch-ugrische Schicht. Bd. 2. Finnisch-permische und finnisch-wolgaische Schicht. Ugrische Schicht. Budapest, 1988.