Унбегаун - Историческая грамматика русского языка и ее задачи

Следите за нашими новостями!

Philology.ru - Русский филологический портал

Б. Унбегаун

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГРАММАТИКА РУССКОГО ЯЗЫКА И ЕЕ ЗАДАЧИ

(Язык и человек. - М., 1970. - С. 262-267)

В своей рецензии на первое издание «Исторической грамматики русского языка» П. С. Кузнецова и В. И. Борковского А. В. Исаченко выразил сожаление о пренебрежении авторов к так называемым «книжным» элементам русского языка. Подчеркивая важность этих элементов для понимания развития современного литературного языка, он сравнивает две фразы - из берестяной грамоты № 131 XIV в. и из записи инока Алексы в Мстиславовом евангелии начала XII в. Заключение его следующее: «Хотя в данном отрывке [т. е. записи инока Алексы] дело не обошлось без целого ряда синтаксических «славянизмов» (а в конечном итоге - грецизмов), любой непредвзятый читатель прочтет текст инока Алексы с меньшими затруднениями, чем любой текст берестяных грамот, потому что текст записи в Мстиславовом евангелии несравненно ближе к тому языку, который десятки миллионов наших современников во всем мире изучают и любят как «русский язык» [1]. Замечание А. В. Исаченко относится лишь к синтаксису, но по существу ставит вопрос о самой природе исторической грамматики русского языка, в традиционном ее изложении. Настоящая статья является попыткой ответить на этот вопрос.

Если запись инока Алексы действительно ближе к современному русскому литературному языку, чем любая из берестяных грамот, то это потому, что язык, на котором написана эта запись, а не язык берестяных или каких-либо иных грамот, очевидно, и является прямым предком русского литературного языка. Иными словами, современный русский литературный язык продолжает никогда не прерывавшуюся традицию литературного языка Киевской, удельной и Московской Руси, т. е. языка церковнославянского. Эту, по существу шахматовскую, концепцию происхождения современного литературного языка я пытался обосновать в двух статьях, указав одновременно на непоследовательность шахматовского метода [2]. Действительно, Шахматов, определив русский литературный язык как русифицированный церковнославянский язык [3], в дальнейшем посвящает целую главу церковнославянским элементам в этом языке, в то время как, оставаясь логичным, он должен был бы говорить о церковнославянской базе русского литературного языка и о русских элементах в нем. Тут, очевидно, Шахматов невольно и вопреки собственной концепции подпал под влияние господствовавшего в его время и господствующего до сих пор взгляда на; современный русский литературный язык как на исконно русский, но впитавший в себя церковнославянские элементы. В этом отношении, например, его, оставшийся литографированным, «Курс истории русского языка» [4] методологически ничем не отличается от всех остальных курсов по истории русского языка или по исторической грамматике русского языка.

Все эти пособия, начиная с «Лекций по истории русского языка» А. И. Соболевского [5], изучают историю языка, впервые зафиксированного в юридических текстах, принятого затем в административных и деловых документах и ставшего довольно развитым письменным языком нелитературных текстов, т. е. таких, которые не преследовали богословских, философских, эстетических или научных целей. Этот нелитературный письменный язык прекратил свое существование в первой половине XVIII в., передав некоторые свои элементы пережившему его параллельному церковнославянскому литературному языку, служившему как раз целям, не входившим в компетенцию нелитературного языка. Приняв в себя элементы нелитературного русского языка, церковнославянский литературный язык стал к середине XVIII в. единым национальным языком России, т. е. тем, что теперь принято обозначать термином «современный русский литературный язык».

Нетрудно заметить, что термин «литературный» употребляется в двух различных значениях для периодов до и после XVIII в., что является источником постоянных недоразумений в трудах по истории русского языка. Можно только пожалеть, что русский язык не обладает термином, соответствующим столь удобному немецкому понятию Hochsprache.

Таким образом, парадоксально, исторические грамматики русского языка описывают эволюцию языка, обреченного «а вымирание и не имеющего генетической связи с современным русским литературным языком. Этим объясняется то, что авторы этих грамматик, не имея опоры для сравнения в современном литературном языке, останавливают свое изложение обыкновенно на пороге XVIII века и принуждены искать аналогий в наречиях, стоящих вне литературного языка, невольно подменяя историю русского национального языка историей его наречий. Оторванность исторических грамматик от современного литературного, общенационального языка подчеркивается этим еще больше.

Древне- и среднерусский нелитературный письменный язык несомненно развился из живого разговорного языка и оставался с ним в связи до самого своего исчезновения в XVIII в. Но, как каждый письменный язык, он выработал свою собственную традицию, и было бы иллюзией полностью отождествлять его с разговорной (речью на каждом этапе его развития. Но даже если и допустить подобное отождествление, то и тогда история этого разговорного языка упиралась бы в тог же тупик, что и история нелитературного письменного языка, так как старый разговорный язык тоже прекратил свое существование, хотя и несколько позже письменного языка - в конце XVIII и начале XIX в., когда образованные русские люди стали пользоваться общенациональным русифицированным церковнославянским языком для разговорных целей. Как и нелитературный письменный язык, старый разговорный язык, конечно, тоже передал некоторые, и часто значительные, свои элементы новому литературному языку. Эти элементы подлежат, разумеется, изучению в исторической грамматике русского языка, но именно как элементы, а не как основа языка.

Нельзя сказать, чтобы история русского языка в XVIII-XIX вв. не изучалась вовсе: ей посвящено несколько ценных трудов. Но методологически это изучение строится на иных основаниях, чем изучение истории русского языка до XVIII в.: последнее исходит, как мы видели, из нелитературных текстов, для истории же языка начиная с XVIII в. берутся тексты литературные. Эта разница выражается уже самими заглавиями учебных пособий: «Исторической грамматике русского языка» противополагается «История русского литературного языка». Таким образом единая история современного русского языка искусственно разрывается на две части: историю русских наречий и историю языка литературы. Против этого ничего нельзя было бы возразить, если бы эти две разновидности языка изучались параллельно, с XI по XX век. Беда лишь в том, что между ними устанавливается ничем, кроме предвзятости, не обоснованная хронологическая последовательность.

Ведет ли все вышесказанное к неизбежному выводу о непригодности традиционного метода в исторической грамматике? Отнюдь нет. Для исторической фонетики традиционный подход может быть оставлен, так как каким бы ни было происхождение языка, его фонетический строй не может не быть вполне национальным. Изменение этого фонетического строя может быть удовлетворительно прослежено в нелитературных текстах, даже под панцирем их церковнославянской орфографии, во всяком случае полнее, чем по случайным ошибкам писцов литературных, церковнославянских, текстов. В XVIII и начале XIX в. существовали еще, по-видимому, некоторые черты произношения, унаследованные от церковнославянской традиции, но они имели строго ограниченную, чисто литературную функцию и применялись почти исключительно при чтении стихов, как, например, отсутствие аканья и произношения е как ё. Некоторое кажущееся возвращение к церковнославянской традиции в новое время, как, например, произношение чн вместо шн или частичное исчезновение ассимиляции согласных по мягкости, легче объяснить просто влиянием орфографии.

В области морфологии дело обстоит сложнее, хотя и тут обращение к нелитературным текстам, как, между прочим, показывают труды П. С. Кузнецова, объясняет в общем вполне удовлетворительно историю современных форм склонения и спряжения: эти формы были почти полностью русифицированы в том церковнославянском языке, который лег в основу современного русского литературного языка. История некоторых форм, однако, при традиционном подходе все же упирается в тот же самый тупик и может быть продолжена до нашего времени не в литературном языке, а лишь в наречиях.

Такой формой является, например, род. п. ед. ч. мужск. рода на -у, бурно развивавшийся в XV-XVII вв.: в этом развитии русский язык шел потому же пути, что и украинский, белорусский, польский и чешский языки. В современном же литературном языке форма на -у в свободном употреблении исчезла полностью, и сохранилась лишь как пережиток в выражениях типа со страху, а также в партитивном употреблении, где она является уже лишь факультативной и исчезающей формой. Исчезновение род. на -у обыкновенно объясняется церковнославянским влиянием. Но как и главным образом почему могла церковнославянская русифицированная морфология повлиять на полнокровное и живое русское склонение? Не гораздо ли проще объяснить современные формы на -у как заимствованные из нелитературного письменного или разговорного языка, тем более что, в сущности, здесь идет дело уже о словарных, а не собственно морфологических категориях?

Другим примером может служить история причастий. В современном литературном языке эта категория является целиком церковнославянской. В исторических же грамматиках обыкновенно дается история не формы несущий, а формы несучий. Каждый, кому приходилось преподавать историю русского языка нерусским студентам, не мог не заметить недоумения этих студентов, когда, после подробного изложения образования и истории формы несучий, они констатировали, что подобной формы в русском литературном языке не существует, а есть только форма несущий, совершенно выпадающая из истории русского языка при традиционном к ней подходе.

Число подобных примеров нетрудно увеличить. Иногда их церковнославянский характер ограничивается лишь орфографией, не влияя на произношение, как это было, например, с формой род. п. местоимения 3-го лица ея, которая лишь в редких случаях произносилась орфографически в XIX и начале XX в., вместо общепринятого [iиjó]. В иных случаях церковнославянская орфография брала свое, как, например, в произношении окончаний прилагательных типа громкий, строгий, тихий: произношение [-ъi], бывшее еще нормальным в XIX в., в настоящее время, за совершенно ничтожными исключениями, уступило место орфографическому, т. е. в сущности церковнославянскому произношению [-иi] [6].

Но хуже всего положение с историческим синтаксисом. Здесь традиционный подход совершенно отрывает историю синтаксиса от синтаксического строя современного литературного языка. В сравнении с морфологией синтаксический строй был русифицирован лишь незначительно, да и то не на ступени предложения, особенно сложноподчиненного, а главным образом на низшей ступени словосочетаний. Кроме того, в XVIII и XIX в. он подвергся сильному влиянию французского и отчасти немецкого языка. Этим, вероятно, и объясняется отсутствие раздела о синтаксисе в большинстве исторических грамматик русского языка. Грамматики же, которые отводят синтаксису подобающее ему место, обыкновенно подробно останавливаются на таких, самих по себе очень любопытных, конструкциях, продолжения которым можно найти лишь в современных наречиях, да и то не всегда, как, например, конструкции земля пахать, отца убито, грамота писано, повторение предлога перед каждым членом словосочетания, и т. п. С другой стороны, причастные обороты, столь типичные для литературного языка, или такие предложения, как, например, я не думаю, чтобы вы были правы, не восходящие к нелитературному письменному языку, естественно не находят себе места в традиционных исторических грамматиках, не говоря уже о всем богатстве и разнообразии сложноподчиненных предложений современного литературного языка.

Что же требуется от исторической грамматики русского языка, чтобы, с одной стороны, преодолеть ничем не оправдываемый разрыв в изложении истории русского языка до и после XVIII в. и, с другой стороны, подвести приемлемый исторический фундамент под современный русский литературный язык? Лишь одно: признать, что этот русский литературный язык является русифицированным церковнославянским литературным языком, развивавшимся без перерыва, хоть и не без толчков, с XI в. до наших дней. Тогда все станет на свое место.

Литература

1. «Вопросы языкознания», 1965, № 4, стр. 130.

2. «L’héritage cyrillo-méthodien en Russie». «Cyrillo-Methodiana: Zur Frühgeschichte des Christentums bei den Slaven, 863-1963» («Slavistische Forschungen», 6). Köln-Graz, 1964, pp. 470-482, «Le russe littéraire est-il d’origine russe?». «Revue des études slaves», XLIV (1965), pp. 19-28.

3. «Очерк современного русского литературного языка». Л., Гос. изд., 1925, стр. 6-9.

4. А. А. Шахматов. Курс истории русского языка, изд. 2, ч. I. СПб., 1910-1911; ч. II, изд. 2, 1911-1912; ч. III, 1910-1911.

5. А. И. Соболевский. Лекции по истории русского языка, изд. 4. М., 1907.

6. См. Н. Д. Андреев. Об одном эксперименте в области русской орфографии. В кн.: «Вопросы культуры речи», вып. 4. М., Изд-во АН СССР, 1963, стр. 49-52.