Смирнов - Заметки о категории одушевленности / неодушевленности

Следите за нашими новостями!

Philology.ru - Русский филологический портал

Ю. Б. Смирнов

ЗАМЕТКИ О КАТЕГОРИИ ОДУШЕВЛЕННОСТИ / НЕОДУШЕВЛЕННОСТИ

(Глагольные и именные категории в системе функциональной грамматики. - СПб., 2013. - С. 291-295)

I. О месте одушевленности / неодушевленности в грамматической системе русского языка

В этом вопросе языковеды не обнаруживают единой позиции. Нередко одушевленность / неодушевленность лишается статуса грамматической категории и рассматривается как лексико-грамматический разряд внутри имени существительного [Распопов, Ломов 1974: 23; Бондарко 1976: 184–189; Русская грамматика 1980: 464; Камынина 1999: 35–37]. Суть различных подходов к данной проблеме хорошо иллюстрируется вопросом в духе широко известного замечания Л. В. Щербы [1]: существительное медведь употребляется как одушевленное (ср. вин. пад. медведей и род. пад. нет медведей) потому, что оно обозначает живое существо, или мы причисляем его к группе одушевленных потому, что слово употребляется как одушевленное? Сторонники взгляда на одушевленность / неодушевленность как на лексико-грамматический разряд исходят из положения о первичности смысла (содержания): "...признак, связанный с формой винительного падежа, является не чем-то исходным, первичным, что определяет одушевленность или неодушевленность существительных, а напротив, представляет собой следствие, результат принадлежности того или иного существительного либо к разряду одушевленных, либо к разряду неодушевленных, а эта принадлежность определяется прежде всего по смыслу (в некоторых случаях по традиции, зафиксированной в языковой норме, ср. винит. падеж мертвеца, но труп)" (выделено нами. - Ю.С.) [Бондарко 1976: 188]. На наш взгляд, само функционирование слов типа мертвец, покойник, кукла доказывает, напротив, первичность признака, связанного с формой винительного падежа по отношению к их значению или к влиянию языковой традиции. В противном случае как объяснить тот факт, что, несмотря на коллективное осознание этих слов как относящихся к неживым объектам, носители русского языка тем не менее безошибочно употребляют их как грамматически одушевленные: вижу мертвецов, покойников, кукол, но трупы? То есть, перефразируя высказывание Л. В. Щербы, можно утверждать, что едва ли мы так склоняем мертвецов, покойников и кукол потому, что считаем обозначаемые ими сущности живыми: скорее при теоретическом осмыслении мы причисляем их к одушевленным, потому что так склоняем. Именно этим обстоятельством можно объяснить типичные и многочисленные ошибки школьников и студентов в ходе теоретического изучения грамматической одушевленности / неодушевленности данных слов. Забывая о формальных критериях и опираясь только на семантическую составляющую значения существительных, учащиеся, наряду со словом труп, характеризуют как грамматически неодушевленные и существительные мертвец, утопленник, кукла, марионетка и под. Но затем эти же учащиеся легко исправляют собственные ошибки, просклоняв существительные и обнаружив, что при употреблении те со всей очевидностью демонстрируют признаки грамматической одушевленности. Наши разрозненные и несистематизированные наблюдения совпадают с результатами специального полномасштабного эксперимента М. В. Русаковой, обращенного к метаязыковой способности носителей русского языка. 202 участникам эксперимента было предложено следующее задание: "Раскройте скобки: Маша смотрела на (куклы), лежавшие в дальнем конце зала. Одушевленным или неодушевленным является слово кукла? Свой ответ объясните". Эксперимент показал следующее: "2. Выбор формы винительного падежа (множественного числа) слова кукла не связан с тем, что носители языка думают (выделено нами. - Ю.С.) по поводу одушевленности / неодушевленности обозначаемого этим существительным объекта. 3.... эксперимент... не выявил в области категории одушевленности / неодушевленности актуальной для носителей русского языка связи типа „смысл - форма“ или „значение - форма“" [Русакова 2013(в печати): 220]. В другом эксперименте со словом дерево (частотным, общеупотребительным и не испытывающим колебаний по одушевленности / неодушевленности) все испытуемые употребили дерево как неодушевленное существительное: садовник посадил деревья. Однако при этом 11 из 18 человек определили, что объекты, названные словом деревья, мыслятся ими как живые [Там же: 221].

Таким образом, речь может идти об обязательности выражения рассматриваемых значений в русском языке, а обязательность - это один из главных признаков грамматического значения (см., например, [Плунгян 2000: 106–113]). Подчеркнем также и то обстоятельство, что одушевленность / неодушевленность не вписывается в один ряд с другими лексико-грамматическими разрядами, выделяемыми в составе имени существительного. Если в случаях противопоставления собственных и нарицательных, считаемых и несчитаемых (собирательных, вещественных и отвлеченных) существительных мы имеем дело с группами слов внутри одной части речи, то противопоставление форм, служащих средством выражения одушевленности / неодушевленности, охватывает и слова других частей речи. Именно так обстоит, кстати, дело и с другими субстантивными морфологическими категориями (родом, числом, падежом). Влияние одушевленности / неодушевленности отразилось на грамматических особенностях согласуемых с ними слов; своеобразно варьируют свои формы, сочетаясь с одушевленными / неодушевленными существительными, количественные числительные; специфически развивается эта категория и на материале субстантивных местоимений (см. [Евтюхин 2009: 286–289]). Все сказанное позволяет считать, что на "шкале грамматичности" одушевленность / неодушевленность расположена ближе к грамматическим категориям, нежели чем к лексико-грамматическим разрядам (подробнее см. [Смирнов 2009: 99–101]). Отмеченное отсутствие прямой связи "значение - форма" позволяет, казалось бы, предположить, что данная категория может рассматриваться как асемантичная, "семантически опустошенная". Однако специальный анализ показывает, что "семантический потенциал категории одушевленности (выделено нами. - Ю.С.) релевантен для носителей русского языка, выступающих в роли говорящих, а сама категория, несомненно, не является семантически пустой" [Русакова 2013 (в печати): 299].

II. О смысловом содержании одушевленности / неодушевленности

На наш взгляд, во избежание терминологической путаницы необходимо разделить противопоставления одушевленность / неодушевленность и живое / неживое. Одушевленность / неодушевленность следует закрепить в качестве лингвистических характеристик соответствующих языковых единиц (слов или сочетаний типа лежачий полицейский, белые воротнички и под.), а живыми или неживыми называть только те объекты (предметы) реальности, с которыми связано употребление лингвистических единиц.[2]. Подчеркнем, что понятийное содержание, связанное с оппозицией "живое - неживое", очень разнопланово. Для носителя русского языка семантика живое / неживое, проецируемая на одушевленное / неодушевленное, не имеет четких критериев формального описания. Она не совпадает 1) ни с научным представлением о различении живого (органического) и неживого, 2) ни с бытовым отношением к живому и неживому (ср. смысл употребления одушевленных слов поросенок и синица по отношению к живым и неживым объектам в следующих контекстах: весело резвящийся и похрюкивающий поросенок и поджаренный поросенок; перелетающая с ветки на ветку синица и замерзшая в стужу синица), 3) ни с языковым представлением в других языках [3] (подробнее см. [Смирнов 2009: 91–93]). Последнее свойство особенно интересно. По нашему мнению, в экспериментальной проверке нуждаются утверждения о том, что для носителей алгонкинских языков растения вместе с людьми и животными входят в один класс "живые", а для носителей французского и английского языков в группе "живых" будут мыслиться только люди, а все то, что названо фаунонимами, будет мыслиться как "неживое" [4] Остается, таким образом, при описании содержательной стороны одушевленности / неодушевленности опираться на такой критерий, как наивно-интуитивное определение "живого / неживого" носителями данного языка.

Примечания

1. "...Едва ли мы потому считаем стол, медведь за существительные, что они склоняются: скорее мы потому их склоняем, что они существительные" [Щерба 1957: 64].

2. Ср.: "Одушевленность - принадлежность к миру живых существ" [Толково-энциклопедический словарь 2006: 1228].

3. "Объем класса живых существ также неодинаков в разных культурах, так, в славянских языках (где признак одушевленности играет большую роль) деревья не входят в этот класс, а в алгонкинских языках - входят" [Плунгян 2000: 153].

4. "В английском языке даже названия животных не включаются в категорию одушевленности, суживающуюся, таким образом, до границ категории лица" [Виноградов 1986: 83]. Для носителя французского языка ѕфаунонимы стоят ближе к названиям предметов, а не к антропонимамї [Басманова 1977: 52].

Литература

Басманова А. Г. Именные грамматические категории в современном французском языке. М., 1977.
Бондарко А. В. Теория морфологических категорий. Л., 1976.
Виноградов В. В. Русский язык (Грамматическое учение о слове). М., 1986.
Евтюхин В. Б. Местоимения // Морфология современного русского языка: Учебник для высших учебных заведений Российской Федерации. СПб., 2009.
Камынина А. А. Современный русский язык. Морфология. М., 1999.
Плунгян В. А. Общая морфология: Введение в проблематику: Учебное пособие. М., 2000.
Распопов И. П., Ломов А. М. Основы русской грамматики. Воронеж, 1974.
Русакова М. В. Элементы антропоцентрической грамматики русского языка. М., 2013. (в печати).
Русская грамматика. Т. 1. 2 т. М., 1980.
Смирнов Ю. Б. Имя существительное // Морфология современного русского языка: Учебник для высших учебных заведений Российской Федерации. СПб., 2009.
Толково-энциклопедический словарь. СПб., 2006.
Щерба Л. В. О частях речи в русском языке // Избранные работы по русскому языку. М., 1957.