Оглезнева - Дальневосточный региолект русского языка: особенности формирования

Следите за нашими новостями!

Philology.ru - Русский филологический портал

Е. А. Оглезнева

ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫЙ РЕГИОЛЕКТ РУССКОГО ЯЗЫКА: ОСОБЕННОСТИ ФОРМИРОВАНИЯ

(Русский язык в научном освещении. - М., 2008. - № 2 (16). - С. 119-136.)

Недавно появившееся в отечественной лингвистической литературе понятие региолект требует определения своего места в ряду смежных понятий, называющих системы и подсистемы национального языка: территориальные и социальные диалекты, полудиалекты, идиолекты. Требует также решения вопрос о составе региолектов в русском языке и о том, какими основополагающими признаками должна обладать система, которую можно было бы считать региолектом. В частности, возник вопрос, можно ли говорить о существовании дальневосточного региолекта русского национального языка. Настоящая статья представляет собой попытку ответить на некоторые из этих вопросов.

Понятие региолекта в литературе возникло в 90-е гг. [Трубинский 1991; Герд 1995]. К вопросам региональной формы речи, лексических регионализмов, их связи с диалектами русского языка обращались такие лингвисты, как В. И. Трубинский, А. С. Герд, В. И. Беликов, А. П. Майоров и др. [Трубинский 1991; Герд 2001; Беликов 2004; Майоров 2007].

В. И. Трубинский считает региолекты «новыми диалектами», новыми достаточно крупными территориально-системными образованиями, не повторяющими классического диалектного членения русского языка [Трубинский 1991: 157]. В своей работе исследователь рассматривает процесс становления современных русских региолектов, анализируя избирательность наследования региолектом тех или иных диалектных черт [Там же: 157–162].

А. С. Герд предложил термин региолект для именования речи жителей средних и малых городов, в дальнейшем ученый занимался вопросами положения диалекта среди других форм существования языка, в том числе региолектной, выявлением ее специфических черт [Герд 2001: 48–50]. Так, он определяет региолект как особую форму устной речи, в которой уже утрачены многие архаические черты диалекта, но развились новые особенности [Там же: 48]. «Это особый тип языкового состояния, который является сегодня основной формой устно-речевого общения больших групп русских как на селе, так и в городах и поселках городского типа» [Там же].

В. И. Беликов собирает [Беликов 2006а; 2007; 2008] и исследует лексические регионализмы, в частности, в сопоставлении с литературной нормой, многие из которых также можно рассматривать как составляющую региолекта [Беликов 2004] [1].

Более того, данное понятие - региолект - нашло отражение в литературе по социолингвистике: «основные носители региолекта - местная городская интеллигенция, служащие административных учреждений. От местного, территориального диалекта региолект отличается тем, что в нем явно проступают следы диалектных влияний, смешанные с городским просторечием и жаргонами» [Беликов, Крысин 2001: 231].

Понимание безусловного права на жизнь у терминов «региолект», «регионализм», «региональная норма» возникает при проекции их на реальную жизнь русского национального языка в его региональных проявлениях - например, на Дальнем Востоке. Наблюдения за дальневосточной речью в течение длительного времени (на основании письменных источников за более чем сто лет) делают очевидной ее специфику по сравнению с русской литературной речью и с русской речью в других регионах России.

Эта специфика связана не только с диалектным влиянием, проникающим во все сферы речевой коммуникации, не только с наличием в региональной речи особых терминологических лексических систем, обусловленных развитием актуальных для региона промыслово-хозяйственных и т. п. сфер, но и с геополитическим фактором.

2) многонациональность и изначальная многоязычность пришлого славянского населения (русские, украинцы, белорусы).

Остановимся на первой составляющей и ее влиянии на русскую речь в Дальневосточном регионе.

Многонациональность и многоязычие этой территории привели к созданию на Дальнем Востоке поликультурного пространства, сопровождающегося следующими языковыми явлениями в региональной разновидности русского языка:

1) заимствования из языков автохтонных народов и народов, населяющих соседние государства;

2) активизация экзотической для стандарта национального языка лексики, связанной по происхождению с языками автохтонных народов или народов соседних государств;

3) развитие синонимии, в том числе топонимической, за счет наращивания синонимического ряда заимствованными лексемами и др.

Заимствование как основной вектор языкового взаимодействия имеет социальную подоплеку. О социальной природе заимствований писал Л. П. Крысин: «Проблемы взаимодействия языков вообще и заимствования элементов одного из контактирующих языков другим (как результат такого взаимодействия) в частности, если можно так выразиться, „открыто социальны“, очевидно, что взаимодействие языков - это, как правило, взаимодействие обществ, обслуживаемых этими языками, и взаимодействие соответствующих национальных культур. От общего климата, характеризующего разнообразные связи контактирующих народов и государств (политические, экономические, культурные и т. п.), зависит интенсивность процесса языкового заимствования, его характер, даже состав заимствуемой лексики и ее статус в языке-реципиенте» [Крысин 1993: 131].

Любопытно рассмотреть состав и характер заимствованной лексики в русской речи Дальневосточного региона России, которая во многом определила своеобразие дальневосточного региолекта. Покажем это на конкретных примерах, иллюстрирующих разные периоды русского языкового существования на Дальнем Востоке.

Своеобразным памятником Дальневосточному краю начала ХХ в., в том числе его языковой специфике, является книга Александра Аркадьевича Кауфмана «По новым местам. Очерки и путевые заметки. 1901–1903», опубликованная в 1905 г. в Санкт-Петербурге [Кауфман 1905].

Книга написана А. А. Кауфманом как итог путешествия по Амуру, Приамурью и Уссурийскому краю и передает впечатления стороннего наблюдателя об увиденном во всем его многообразии: это и изумительные пейзажные зарисовки, и диалоги со встретившимися людьми, и историко-статистические и этнорелигиозные этюды, и лингвистические заметки о речи населения, в том числе аборигенного, а также опыт ее имитации (русская и украинская речь, русская речь китайцев, манегров и некоторых других этнических групп, проживающих на Дальнем Востоке).

Русская речь в Дальневосточном регионе России не осталась вне влияния языков неславянских народов, населявших Дальний Восток, в первую очередь китайцев. В результате русский язык дальневосточников, независимо от их социального статуса, рода занятий, возраста его носителей, пополнялся новыми лексическими средствами, необходимыми для отражения местных реалий. Словарный состав русских на Дальнем Востоке был несколько отличен от словарного состава носителей русского языка, проживавших в других регионах России. Обладающий собственной языковой спецификой дальневосточный вариант национального русского языка можно рассматривать как один из его региолектов.

Своеобразие дальневосточного региолекта русского языка в начале ХХ в., проявившееся на лексическом уровне, заключалось главным образом в следующем.

Во-первых, в начале ХХ в. для него было характерно сравнительно большое количество заимствований из языков народов, с которыми русские оказались в непосредственном контакте, - в частности, это заимствования из китайского языка, напр.: ташефу ‘повар’ («Из довольно многочисленного, по-видимому, временного населения фанзы налицо только „ташефу“, занятый в данную минуту процеживанием отварной чумизы»; «Пока готовится наша пища, ташефу, по приказанию джангуя, угощает нас в высокой степени невкусным чаем и ещё более невкусными пельменями, кажется, с зелёным луком»), сиенсин и сиенса ‘писарь’, джангуй ‘хозяин’ («Навстречу к нам выходит молодой китаец, довольно сносно говорящий по-русски (вероятно, писарь, сиенсин), и после непродолжительных переговоров идёт, очевидно, докладывать джангую. Затем выходит и сам джангуй - благообразный, достаточно упитанный китаец, и вежливо, но с сознанием собственного достоинства, приглашает нас войти в чистую комнату»; «Отсюда весьма сложные расчеты у рабочей артели с джангуем и у членов артели между собой; ведение их в каждой большой фанзе или импани лежит на особом писаре или бухгалтере - „сиенсин“ или „сиенса“, который вместе с тем ведёт и счёты обитателей фанзы, занимающихся женьшеневым или соболиным промыслами»; «Каждая фанза или импань, оказывается, представляет нечто вроде капиталистической организации, так называемый „джангуй“: иногда хозяин, иногда приказчик какого-нибудь китайского туза снимает землю у крестьян, которым платит, в данной местности, 18 или 20 пудов пшеницы с десятины. Все остальные обитатели фанзы - испольщики „джангуя“: получают от него инвентарь, семена и полное содержание, а продукт, за вычетом стоимости арендной платы, делится пополам между джангуем и артелью рабочих»), импань ‘cтроение, дом’ («Через переводчика узнаем затем, что всё население фанзы - батраки, работают на владельца большой импани на Улахе. Плату они редко когда получают деньгами, а всё больше забирают продуктами»; «Опять, одна за другою, небольшие импани с типичными четырёхугольными дворами, опять небольшие поля с тщательно разделанными грядками, с посевами бобов, чумизы и неизбежного мака»; «Почти у самого устья Фудзина - опять большая китайская фанза или импань, с кумирнею, мельницею, ханшинным заводом и прочими принадлежностями солидного китайского хозяйства», «Почему-то в этой импани (её китайское название, тоже имеющееся на картах, Сангиноу) нас встречают радушнее, нежели в Соанисо: джангуй, на этот раз действительный хозяин, торжественно, без всяких дополнительных переговоров, ведёт нас в чистую комнату и угощает пельменями; другие китайцы, кто суетится вокруг наших лошадей, помогая людям развьючивать и ставить их к корму, кто забирается в „чистую“ комнату, обмениваясь на наш счёт какими-то замечаниями на своём не понятном для нас языке»), сули ‘разновидность китайской водки’ («Такой же четырёхугольный двор, как и в Лазаревой, только пообширнее, застроенный с трёх сторон: слева от ворот жилые помещения - чистая комната для джангуя, общая спальня или казарма для рабочих и ещё обширное помещение, отчасти тоже казарма, отчасти завод для выделки китайской водки, ханшина или сули; справа - скотские хлева и конная мельница-круподёрка; прямо - разные амбары, все без входных дверей, с доступом исключительно через высоко проделанные окна»), манзы (прил. манзовский) ‘китайцы, имевшие оседлость в пределах Уссурийского края и Приморской области’ [Кириллов 1894: 238] («Без малейших трудностей мы добрались и здесь до небольшой кумирни - груды камней, украшенной какими-то пёстрыми тряпочками, какие манзы понаставили, кажется, решительно на всех горных перевалах Уссурийского края»; «- Вся долина у манзов распахана была, - рассказывали нам крестьяне, - боле семидесяти фанз стояло»; «Наши проводники-китайцы, однако, упорно продолжают говорить что-то такое о каких-то сотнях вёрст. Положим, манзовская верста - это полверсты, но всё-таки откуда могут взяться здесь сотни хотя бы и коротеньких, манзовских вёрст?... Мы утешаем себя мыслью, что либо наши манзы путают, либо мы их просто не понимаем и остаёмся в сладкой уверенности, что идти до тракта не больше тридцати вёрст и что уж скоро начнут попадаться многочисленные, разбросанные по низовьям Аввакумовки арендаторские фанзы»), кан ‘глинобитные нары в жилом помещении с дымоходами внутри’ («Кругом, с трёх сторон, „каны“ - глинобитные нары с дымоходами внутри, которые проводят тепло от затапливаемых снаружи печей. По этим канам, покрытым аккуратными циновками, спит человек двадцать китайцев - все под наглухо подоткнутыми, от гнуса, пологами из полупрозрачной ткани. Несколько человек проснулось - рослые, сухощавые, загорелые фигуры в белых рубахах, синих штанах и холстинных колпаках, с наушниками и назатыльниками»; «Мы, однако, другого мнения: каны жарко натоплены, в комнату из смежной рабочей казармы проникает специфический китайский запах, и мы предпочитаем поэтому лечь спать под своими дорожными пологами, в одном из амбаров, на свежем и хорошем воздухе»), буда ‘китайское просо’ («- Ничего не дорого, - недовольным голосом отвечает ямщик, - сейчас буда на Зейской пристани два восемь гривен». Чтобы оценить этот ответ, надо вспомнить, что Зейская пристань - приисковый центр, лежащий дальше от Амура, нежели то зимовье, где манегры рассчитывают купить буду»), чумиза (прил. чумизовый) ‘хлебная злаковая культура’ («Минуем сплошной пояс пахотных земель - всё также распахано по китайскому способу, грядками, но поля, в отличие от китайских, гораздо обширнее и заняты не бобами или чумизой, а ярицей, овсом, вообще колосовыми хлебами»; «Минуем деревенское стадо, у самой дороги сидит китаец-пастух и варит себе неизбежную чумизовую кашу, около него стоит бутылка с молоком»), шанго ‘хорошо’, мию ‘не имеет(ся), нет, отсутствует’ («Но в особый восторг приводят публику (китайцев. - Е. О.) несколько слов вроде „шанго“ (хорошо) или „мию“ (нет), сказанных нами не то по-китайски, не то на том своеобразном жаргоне, который употребляется при сношениях уссурийских китайцев с русскими жителями края»).

Во-вторых, в дальневосточном региолекте активизировались и перешли в разряд общеупотребительных лексемы, находившиеся в стандартном варианте национального языка на периферии и имевшие там статус экзотизмов, напр.: фанза ‘дом, жилище, строение’ («Задолго до заката солнца, часа, вероятно, в четыре, подходим к какой-то звероловной фанзе»; «Небольшая прогалина. Первобытный лес на ней вырублен начисто и сменился мелкою порослью грецкого ореха, опутанного диким виноградом. Посреди прогалины - небольшая промысловая фанза, при ней маленький огородик. Фанза - небольшой решётчатый сарай с берестяною крышей. Рядом, под небольшим навесом, аккуратно уставлена всякая утварь, в том числе собачьи нарты, и повешено для просушки несколько звериных шкур. Внутри фанзы - земляные нары, покрытые чистыми циновками с навешанными пологами»), женьшень ‘растение, произрастающее в тайге, и целительный корень этого растения’ («Через переводчика мы спрашиваем, нет ли у него женьшеня. Оказывается, есть, и после довольно продолжительных переговоров повар показывает нам экземпляр ценного растения»), ханшин (прил. ханшинный) ‘разновидность китайской водки’ («Такой же четырёхугольный двор, как и в Лазаревой, только пообширнее, застроенный с трёх сторон: слева от ворот жилые помещения - чистая комната для джангуя, общая спальня или казарма для рабочих и ещё обширное помещение, отчасти тоже казарма, отчасти завод для выделки китайской водки, ханшина или сули; справа - скотские хлева и конная мельница-круподёрка; прямо - разные амбары, все без входных дверей, с доступом исключительно через высоко проделанные окна»; «После настоятельных просьб моих товарищей, появляется на сцену фляжка душистого подогретого ханшина, который они отведывают с большим, по-видимому, смаком»; «Почти у самого устья Фудзина - опять большая китайская фанза или импань, с кумирнею, мельницею, ханшинным заводом и прочими принадлежностями солидного китайского хозяйства»; «Самая импань мало отличается от импани Соанисо: тот же квадратный двор, то же, очевидно, традиционное, расположение построек по трём сторонам квадрата и красивые резные ворота на четвёртой стороне, такого же устройства жилые помещения, амбары, скотные хлева, мельница, ханшинный завод, такие же, точно по линейке и транспортиру разработанные поля»), кумирня (уменьш.-ласк. кумиренька) ‘небольшая постройка для языческих молений’ («Но на Ириновском и Любавинском приисках не осталось уже построек и нет никаких следов жизни, кроме красных лоскутков на заброшенных китайских кумирнях»; «Из лощины, по склону лесистой сопки, вьётся зигзагообразная тропинка, которая оканчивается небольшою высеченною в скале площадкою, - местоположение разрушенной китайской кумирни»; «На самом перевале невысокого хребта, окаймляющего долину, минуем небольшую, сложенную из дикого камня китайскую кумиреньку или божницу с навешанными на неё тряпочками ярких цветов, и попадаем, наконец, в самую глухую тайгу»), гаолян ‘хлебная злаковая культура’ («Вдоль дороги всё время тянулись, с небольшими перерывами, корейские разработанные грядками пашни, засеянные то пшеницей, то бобами, то чумизою и гаоляном, и посреди них глинобитные фанзы с бумажными окнами и высокими дымовыми трубами - все поля и фанзы никольских арендаторов»).

В-третьих, в дальневосточном региолекте русского национального языка присутствуют заимствованные из китайского языка и из языков коренных народов топонимы, частично имеющие «двойник» славянского происхождения. Напр., Вайфудзин - Аввакумовка («…Вайфудзин - китайское название Аввакумовки»).

Слова анализируемых лексических групп называют инокультурные, экзотические для носителя русского языка понятия, как не располагающие эквивалентными обозначениями (напр., женьшень, ханшин и др.), так и имеющие их (напр., ташефу - повар, сиенсин - писарь и др.).

В дальневосточном региолекте русского языка активизируется не только заимствованная лексика, связанная с обозначением инокультурных реалий, но и исконно русская, предназначенная для обозначения таких понятий (напр., кумирня).

В речи русских на Дальнем Востоке в начале ХХ в. употреблялась и лексика из бытовавшего там русско-китайского пиджина, которым пользовались главным образом китайцы и представители других неславянских народов в общении с русскими. Это было своего рода опосредованное употребление. Напр., слово русско-китайского пиджина купецза ‘купец, торговец’, представлявшее собой видоизмененное русское «купец» [2], использовалось в дальневосточной русской речи для обозначения китайского торговца («Вы непременно встретите <...> множество солдат и всякого рода китайцев, начиная от упитанного, самодовольного „купецза“, с красным шариком на черной шапочке, и кончая рослым, бронзово-коричневым китайцем-чернорабочим, руками которого выстроены все эти серо-красные дома, так украшающие улицы Хабаровска»; «…он горячо доказывал необходимость допущения в край китайцев как земледельцев и чернорабочих, но не с меньшею горячностью требовал самых решительных мер против китайских „купецза“, осмеливающихся - не страшно ли, в самом деле, подумать! - продавать товары значительно дешевле, нежели это благоугодно владивостокским и благовещенским монополистам»).

Функционировало в речи русских на Дальнем Востоке в начале ХХ в. и слово ходя для обозначения китайца и обращения к нему (« - Вовсе не ест старик-то, - тоном искреннего соболезнования говорят наши люди, только что перед тем ругавшие „проклятую тварь“, - пожалуй, вовсе ослабеет. Выпей чаю-то, ходя, - ласково обращаются они к старику, - небось замаялся»). Словарь В. И. Даля это слово не фиксировал, в словаре под ред. Д. Н. Ушакова слово ходя присутствует с пометами «разг.», «фам.», «прост.» в значении ‘пренебрежительное название китайца’; в современных словарях - также с пометой «устар. прост.» в значении ‘прозвище китайца’ [Сл. Ожегова, Шведовой 1995]. Можно предположить, что общенародным слово ходя стало, пройдя через ступень пребывания в статусе дальневосточного регионализма, а затем расширило сферу своего употребления.

Источником изучения региональной лексики и ее функционирования в речи могут послужить и газеты начала ХХ в., напр., «Амурская газета. Политический, общественный и литературный орган» [Амурская газета 1902], выходившая в Благовещенске в начале прошлого века. Материалы на разные темы разных жанров пестрят заимствованной по происхождению лексикой: по заявлению футудуна; во время нападения хунхузов; убийство кули; убийство рикши-кули; до сорока лонков ханшины; с неба свалившейся ханой; желаю купить буды 600 пудов и др.

Некоторые из слов, обычных для речи русских на Дальнем Востоке, через газеты того времени «прорывались» в литературный язык при освещении важных и касающихся всего Российского государства событий, происходивших на его дальневосточных окраинах. Так, напр., русско-японская война 1905 г. способствовала активизации небольшой группы лексики восточного происхождения, но это имело временный характер: исчерпывало себя событие - и связанная с ним лексика теряла актуальность, «уходила» в небытие. См., напр., у С. Карцевского: «Русско-японская война не оставила сколько-нибудь заметного лингвистического наследства: театр военных действий был удален на тысячи верст от культурного центра страны, которая к тому же плохо отдавала себе отчет в значении войны. В газетах, в корреспонденциях и в официальных сообщениях (слово „сводка“ тогда еще не было в ходу) мелькали различные „экзотические“ слова, до той поры мало известные: гаолян, фанзы, шимоза, самураи, банзай и т. д.» [Карцевский 1923: 19–20].

В русской дальневосточной речи эти слова часто имели другую историю, а некоторые из них - другую, более долгую жизнь, поддерживаемую продолжающимися контактами с восточными народами и их языками.

Любое заимствованное слово в языке-реципиенте проходит этап адаптации к новой языковой системе на всех ее уровнях.

О фонетической адаптации данной лексики судить сложно, так как мы оперируем письменными источниками. В то же время русская орфографическая запись анализируемой лексики, отражающая, как мы полагаем, ее произношение, указывает на отличия в произношении этих слов от стандарта китайского языка, из которого заимствовано большинство рассматриваемых нами слов. Значит, можно предположить, что эти слова произносились в дальневосточном региолекте русского языка начала ХХ в. в соответствии с русской фонетической нормой.

Степень грамматической адаптированности всех указанных групп лексики в дальневосточном региолекте русского языка начала ХХ в. различна.

Подавляющее большинство заимствованных лексем называет предметы и в русском языке относится к существительным (фанза, чумиза, импань, женьшень, Вайфудзин и др.).

Некоторые из них оказались активными в словообразовательном отношении и стали производящими для прилагательных, созданных по русским продуктивным словообразовательным моделям: «основа сущ. + суф. -Н-» (ханшинный), «основа сущ. + суф. -ОВ-» (чумизовый), «основа сущ. + суф. -(ОВ)СК-» (манзовский), что свидетельствует о значительной степени их адаптированности системой русского языка.

Лишь два слова из зафиксированных А. А. Кауфманом как употребительных в русской дальневосточной речи начала ХХ в. предназначены не для называния предметов, а для выражения модальной семантики - шанго ‘хорошо’ и мию ‘нет’.

О высокой степени грамматической адаптированности рассматриваемой лексики в русской речи дальневосточников свидетельствует включенность в русскую систему словоизменения.

Слова, в том числе имена собственные, оканчивающиеся на твердый и мягкий согласный, сочетаются с прилагательными мужского рода и склоняются по мужскому типу склонения (напр., засеянные гаоляном; нет ли женьшеня; для выделки ханшина; так называемый джангуй; над уровнем заливной долины Суйфуна; комната для джангуя; достигаем устья Фудзина и др.).

Слова, оканчивающиеся на гласный -А(-Я), сочетаются с прилагательными женского рода и склоняются по женскому типу (напр., подходим к какой-то звероловной фанзе; отварной чумизой и др.).

Слово импань, оканчивающееся на мягкий согласный, склоняется по типу существительных 3-го склонения (напр., у большой импани).

Во множественном числе существительные склоняются по общему типу.

Вне системы склонения из зафиксированных А. А. Кауфманом заимствованных слов оказались существительные на гласные -У и -И: сули, ташефу, вероятно, по аналогии с другими подобными заимствованиями в русском языке, не вписывающимися в существующие парадигмы склонения существительных.

Изложенные факты показывают, во-первых, своеобразие дальневосточного варианта русского языка начала ХХ в., связанное с его функционированием в условиях языкового контакта, а во-вторых, поведение русской языковой системы при столкновении с системами других языков.

Как видим, русский язык, функционируя в дальневосточном многонациональном сообществе, демонстрирует высокую степень устойчивости, его носители не переходят на другой язык, а сохраняют родной - вероятно, в силу собственных представлений о высоком статусе родного языка как обслуживающего более цивилизованный тип культуры.

Главной особенностью регионального языкового существования на Дальнем Востоке России в 20-30-е гг. ХХ в. было китайское присутствие в нем. Это проявлялось, в частности, в активном использовании специфической регионально окрашенной лексики в русском языке дальневосточников - наличие в нем своеобразной «китайской ноты».

Регионально окрашенная лексика присутствует во многих источниках, связанных с периодом 20-30-х гг. ХХ в. на Дальнем Востоке: в дневниковых записях, мемуарной и художественной литературе, в устных воспоминаниях старожилов края. Обратимся к некоторым из них.

Михаил Пришвин. «Дальний Восток (путевой дневник 1931 г.)». Дневниковые записи М. М. Пришвина за 1931 г. впервые были опубликованы в тихоокеанском альманахе «Рубеж» в 2006 г. [Пришвин 2006]. В них писатель оставил свои впечатления от посещения Дальневосточного края и его городов, в частности Владивостока, особенно подчеркивая экзотические стороны увиденного. В дневниковых заметках содержатся и размышления автора о разных типах культур - восточной (китайской) и русской (славянской), и этнографические зарисовки, и описание бытовых сцен, и специфическая речь, услышанная Пришвиным на Дальнем Востоке.

Арсений Несмелов. «Наш тигр. Из воспоминаний о Владивостоке» [Несмелов 2003]. Впервые эти воспоминания были опубликованы в 1941 г. в харбинском ежемесячном издании «Луч Азии» (№ 2–6) [Витковский и др. 2006: 728]. Основное их содержание - описание перехода русско-китайской границы в 1924 г.: трудности ее пересечения, встречи с обитателями таежных фанз, с тигром - хозяином дальневосточной тайги. Текст воспоминаний инкрустирован фрагментами, передающими особенности дальневосточной речи.

Женьшень (жень), женьшенщик ‘сборщик женьшеня’ («И даже если допустить, что драгоценные панты и корень женьшень мало приносят пользы больным и мы не будем больше из-за принципа заготовлять их государственным порядком, то это значит предоставить заготовку пантов и женьшеня контрабандистам, потому что Китай еще нескоро перейдет к европейской медицине»; «С ним женьшень (человек-корень). Если говорят просто „жень“, значит, корень представляет фигуру человека наиболее отчетливо»; «Женьшень. До 27 года включительно корневать разрешалось по лицензиям: 50 иен за фунт, и вся польза государства была 250 фунтов корня»; «Сколько дает валюты вывоз женьшеня? Американцы выращивают жень и много продают, но это дешевый товар» [П] [3]; «Мы вступили в места чрезвычайно глухие, по которым бродили лишь редкие охотники-зверовщики, - мы видели несколько их пустующих фанззимовок. Да женьшенщики» [Н]).

Старшинка ‘старшина - старший рабочий; подрядчик’ («Китайцы-ремесленники исчезают, потому что раскулачили их „старшинок“: старшинки им заготовляли все за три рубля в день (на шахтах), а когда исчезли старшинки, пришлось тоже обеспечить китайцам продовольствие за три рубля, но только переплачивать громадную сумму» [П]).

Бойка ‘китайский мальчик-слуга’ («Через несколько дней после вступления в обязанности больничного повара три китайца, хлебник, водонос и прачка, живущие в разных отдаленных друг от друга частях города, но соединенные крепко между собой единством места рождения в Китае, привели в сподручные повару мальчика бойку и поручились за него: „наша люди“ [П]).

Мадам ‘женщина, хозяйка’ («Когда сбежались, оба китайца стояли друг против друга со скрученными салфетками и старались друг друга покрепче стегнуть. - В чем дело? - спросила мадам» [П]; «Мы успокаиваем его, мы уверяем, что его будущее блестяще, что он, в конце концов, и „лошаку“ себе купит и заведет красивую, сильную мадам, которая народит ему кучу детей, и все они будут „сеза“, мальчики» [Н]).

Чумиза и чумизник ‘тот, кто питается преимущественно чумизой’ (прил. чумизный) («А земледелие в Приамурье? Наши отдавали новь корейцу или китайцу, те собирали три урожая, а потом с возделанной земли собирал русский. Вот почему при виде земледелия корейца, обреченного весь год есть чумизу, русский смеется над „чумизником“. А сам живет гораздо хуже…» [П]; «…при раскладке багажа на мою долю для носки доставался чертов пудовичок с чумизой. Правда, в конце концов Степанов, пожалев меня, взял чумизу себе, мне же дали что-то другое, полегче»; «Скоро стемнело. И когда чай был готов и мы принялись за приготовление чумизной каши, - над нами была уже ночь» [Н]).

Юли-юли (глаг. юлить, заюлить, прич. юлящий) ‘вид китайской лодки, а также китаец, управляющий такой лодкой’ («Первое свое путешествие по морю я совершил в китайской лодчонке, именуемой во Владивостоке „юли-юли“. Так в этом городе называется и самое суденышко, и его капитан-китаец (он же и вся команда), орудующий, юлящий - кормовым веслом»; «Сели, китаец „заюлил“, и мы поплыли»; «Но китаец смеялся, смеялся нам в глаза и продолжал „юлить“. Наш ужас не передался ему ни на йоту»; «Хорошо! Даже „юли-юли“ выпил и ласково смотрит на нас. Песню бы затянуть!»; «И я вспоминаю об этом, взлетая на „юли-юли“, подбрасываемой увеличивающимися волнами» [Н]).

Воляпюк ‘название контактного русско-китайского языка’ («Ведь это воляпюк, смесь русских, китайских слов плюс чисто местные словообразования, вроде, например, „шанго“ - хорошо. Этого слова нет, между прочим, ни на русском, ни на китайском языках. Китайцы думают, что это русское слово, мы - что оно китайское. Но понимаем его одинаково: хорошо» [Н]).

Улы ‘обувь из лосиной шкуры, сшитой мехом внутрь, и плотной ткани, утепленная травой’ [Витковский и др. 2006: 729] («Так, к слову сказать, я почему-то решил, что по тайге мне удобнее всего будет идти в ночных туфлях, если я подобью их прочными, хорошими подметками, хотя мои приятели решили запастись сыромятными китайскими улами»; «Мы отдохнули и занялись примериванием китайских улов. Их надо было мочить в воде, потом наталкивать в них сено, а уж затем надевать на ногу и зашнуровывать» [Н]).

Фанза и фанза-зимовка («Мы спускаемся в долину, видим небольшой участок обработанного поля и кровлю корейской фанзы»; «Мы вступили в места чрезвычайно глухие, по которым бродили лишь редкие охотники-зверовщики, - мы видели несколько их пустующих фанз-зимовок»; «Вот и маленькая деревушка, населенная, как после оказалось, корейцами и китайцами. Мы входим в первую же китайскую фанзу, сбрасываем на кан свои котомки и, показывая деньги, требуем у хозяина, чтобы он накормил нас чем-нибудь горячим»; «Мы настойчиво стали приставать к проводнику с вопросами, скоро ли окончится наш путь, далеко ли до Санчагоу, нет ли по пути хоть какой-нибудь обитаемой корейской или китайской фанзы?» [Н]).

Хунхуз ‘китайский разбойник, бандит’ («Видите ли, - продолжал он, - мы потому не хотели начинать с вам никаких переговоров, что по тайге всякий народ бродит… Вы могли быть бандитами, хунхузами…» [Н]).

Кан («Какое наслаждение испытали мы, растянувшись на теплом кане!»; «„Полиза“ садится с нами на кан, и мы мирно принимаемся за совершение не совсем обычной „коммерческой сделки“, причем цена нашей свободы приравнивается к стоимости какой-то „лошаки“, о приобретении которой, видимо, давно уже мечтает полицейский» [Н]).

Ходя ‘обращение к китайцу’ («Эй, ходя, - обратился он к хозяину фанзы. - Шима конходи? Хо, пухо ю?»; «И, подтверждая слова мичмана, ходя сказал: „Его, полиза, хочу лошаку купить“» [Н]).

Хана ‘китайская водка; то же, что ханшин’ («И мы пошли дальше, и еще часа через три добрались наконец-то до китайской фанзы, к нашему счастью, оказавшейся обитаемой, хозяин которой сварил нам прекрасный суп из курицы, дал пампушек и по полстакану крепчайшей, обжигающей внутренности китайской водки - ханы» [Н]).

Примеры употребления регионализмов встречаются и в воспоминаниях старожилов Дальневосточного края о китайцах, отношения с которыми в 20-30-е гг. поддерживало русское население. Воспоминания были записаны в 2000–2007 гг. в селах Амурской области во время диалектологических экспедиций преподавателей и студентов Амурского госуниверситета и частично опубликованы [Слово 2005; 2007].

Напр., слово фанза (хванза) («Там китайскыя дома были, зямлянки. Ну как под зямлей. Как вам рассказать? Ўот копаеть, так ўот яму выкопаеть, сюды становяца бревны, там те доски, тады закрывають зямлей, так ўот крышу делае, просто ўот так (показывает), а тут настилаеть так ета дома ети. И живуть. Хванза, хванза - это у их дом» [Слово 2005: 65] [4]; «Китайцы были, у нас китайский завод здесь был, кирпичный завод. Жили в фанзах. Фанзы у них низкие такие, потом, если побоγаче… начальство у них тоже было, то они какой-нибудь дом у них тоже, а бедные, эти окна были бумажные. Белая бумаγа, такая твердая, бумага белая. И не стекло, а бумажные были» [Слово 2007: 120] [5]; «В восточной стороне прииска располагалась китайская деревня. В те годы еще сохранились три улицы, многие фанзы сгнившие. На первой улице стояла большая фанза - называли ее клубом, внутри были сделаны нары, на них китайцы по два-три человека, соблюдая очередь, курили опиум» [Коваленко 2002] [6]).

Фунфуз (хунхуз) («Ну, и туда приехали, там же китайский посёлок, в китайском посёлке, а китаец ему γ(ово)рит: „Ты, Степан, не ходи, тебе сейчас там злой начальник приехал, они убивают русских всех“. Ну, китайцы, фунфузы или кто там такой, пришли. Ну, и он поγиб там. Его только отдали через два месяца хоронить» [Слово 2007: 128] [7]). См. также варианты этой лексемы, зафиксированные в «Словаре русских говоров Приамурья» [СРГП 2007]:

Фанфуз, фунфуз («Отца моего фанфузы убили»; «Фунфузы к нам часто наведывались»; «Фунфузы также грабители. Все и китайцы были»; «Разбойников из Китая называли фунфузами»; «Фунфузы деревни грабили, они вроде богатых были»; «Потом фунфузами заделалися. Фунфузы там, наверно. Ранешны же кулаки фунфузы теперь» [СРГП 2007: 476]).

Кроме того, в «Словаре русских говоров Приамурья» зафиксированы лексемы:

хана, ханжа, ханьжа, ханчина, ханжина, ханьжина (Ханой китайскую водку звали; У китайцев была ханжа, брали ханжу у них; Яшшики с ханьжой стоят; Ханчину китайскую пили; Привозят ящик ханжины вместо водки; Ханьжину с Маньчжурии возили [СРГП 2007: 478–479]);

хуамбин ‘член радикальной молодежной коммунистической организации Китая в 60–70-е гг. ХХ века; хунвейбин’ («Хуамбины семнадцатилетние были, всех подряд убивали» [СРГП 2007: 485]).

а также производные от фанза лексемы фанзушка, фанзёшка ‘жилище, избушка’ («Да я фанзушку любу срублю; Токо дверь фанзушки открываю, гляжу - лежит конь»; «Фанзёшки такие стоят» [СРГП 2007: 476]).

В источниках, отражающих период 20–30-х гг. ХХ в., среди регионально окрашенных слов встречается и заимствованная (фанза, хуамбин и др.), и исконно русская лексика, созданная по моделям русского словообразования с использованием как собственно русских элементов (старшинка), так и заимствованных (бойка, чумизник и др.).

Наличие производных от заимствованных лексем, являющихся уже собственно русской лексикой, свидетельствует о существенной адаптации заимствованной лексики в региональном варианте русского языка: чумиза - чумизник - чумизный; фанза - фанзушка, фанзешка - фанза-зимовка; юли-юли - юлить - заюлить - юлящий.

Грамматическая адаптация китайских заимствований в региональной русской речи на Дальнем Востоке в 20–30-е гг. ХХ в., судя по литературным и диалектным источникам, осуществляется обычно: происходит грамматическое распределение слов по классам в зависимости от категориальной семантики и фонетического оформления, часто диктующего, например, отнесенность к тому или иному роду и, соответственно, типу склонения.

Интересно приспособление заимствований из китайского языка к фонетической системе русского языка, а в ряде случаев - к фонетической системе одного из русских диалектов: так, китайское наименование жилища фанза в амурских говорах звучит как хванза, хунхуз - как фунфуз, что, в свою очередь, приводит к вариативности лексических единиц в пределах одного региолекта.

Для современного дальневосточного региолекта русского языка конца ХХ - начала ХХI в. характерно вкрапление в речь заимствованных из китайского языка лексем, а также слов русско-китайского пиджина, активно использующегося в настоящее время китайскими торговцами в приграничной зоне. При этом русские пиджином не пользуются, но в своем общении с китайцами или в других ситуациях, как-либо с китайцами связанных, могут употреблять русские слова в той форме, которая имеется в пиджине. Любопытны в этом отношении обращения русских покупателей к китайским продавцам, записанные в китайском торговом центре и на китайском рынке в Благовещенске: Куня, где друга? и Где куня здесь стояла?, означающие просьбу позвать продавщицу понравившегося товара. При этом куня - кит. ‘девушка’, а друга - вокализованная форма русского слова друг, стабильно используемая в русской речи китайских торговцев.

Или другая ситуация: русский водитель такси отказывается везти китайцев, объясняя причину: Я мадаму повезу (о русской женщине), склоняя несклоняемое в русском языке слово мадам по женскому типу, так как знает об употреблении этого слова китайцами именно в такой форме. Слово мадам в значении ‘женщина, хозяйка’ записано и от русской покупательницы на китайском рынке, ищущей продавщицу понравившегося ей товара: Мадам! Где мадам?

Слово мадама в значении ‘женщина, хозяйка’ было весьма популярно в различных вариантах русско-китайского пиджина в начале и в 20–30-е гг. ХХ в. [Оглезнева 2008: 72, 86, 106, 112], полагаем, уже из пиджина оно проникло в дальневосточную русскую разговорную речь сначала в такой форме, а затем стало реализовываться в более привычном для носителя современного русского языка варианте мадам. В настоящее время слово мадама (мадам) в указанном значении следует считать устаревшим регионализмом. Словари русского языка [Сл. Даля; Сл. Уш.; Сл. Ожегова, Шведовой 1995] значение ‘женщина, хозяйка’ у слов мадам и мадама (устар., прост.) не фиксируют - значит, это значение является сугубо региональным.

К вкраплениям из русско-китайского пиджина в современный дальневосточный региолект можно отнести и упомянутое слово друга, используемое в качестве обращения к китайцу, а также нечасто употребляемое капитана в значении ‘начальник, старший по должности’ или как обращение к китайскому начальнику, старшему по должности.

Отмечен случай калькирования в местной русской речи грамматической конструкции, характерной для русской речи китайцев - носителей современного русско-китайского пиджина, которые в свою очередь «скалькировали» ее с синтаксической конструкции своего родного языка. Продавец, молодая русская женщина, уточняя у покупателей, будут ли они покупать мороженое, спрашивает: Надо? И тут же спохватывается, поправляя себя: Ой, уже как китайцы: надо - не надо! (время и место записи - август 2007 г., Благовещенск).

Региональный характер, связанный с присутствием китайцев в регионе, имеют как функционирующие в речи русских дальневосточников китайские заимствования, так и образования от них: чифан - ‘еда’, чифанька - ‘кафе китайской кухни’, гам-бэй - ‘до дна (выпить)’, хао - ‘хорошо’, пу-хао - ‘плохо’ и др.

В пассивном употреблении на современном Дальнем Востоке слово шанго, означающее ‘хорошо’: его помнят, но практически не употребляют. Происхождение этого слова остается невыясненным.

Распространенное в Дальневосточном регионе собственно русское слово помогайка (китайский помощник), образованное от глагола помогать, который часто используется китайцами при предложении своих услуг в форме императива (Я тебе помогай! Я помогай!) также выступает знаком местного региолекта, отражая, кроме всего прочего, и специфичные для региона реалии.

В пассивном употреблении в современных говорах находятся лексемы китайского происхождения хванза, фунфузы, некогда бывшие в говорах общеизвестными: их актуализация происходит в речи старожилов края - жителей амурских сел при воспоминании о былом времени, в частности, о 20–30-х гг. ХХ в., когда жили с китайцами в тесном взаимодействии, т. е. лишь в определенных речевых жанрах и ситуациях [Слово 2005: 65; Слово 2007: 120, 128]. Исключение составляют, пожалуй, лишь производные от слова фанза, которые расширили свое значение и сферу употребления: в китайском языке фанза - крестьянский дом, в русских амурских говорах фанзешка, фанзушка - жилище, избушка [СРГП 2007: 476].

Все приведенные нами факты могут служить доказательством регионально обусловленной специфики русской речи в Дальневосточном регионе и позволяют говорить о существовании дальневосточного региолекта как одной из форм языкового бытия.

Регионально окрашенная лексика, свойственная дальневосточному региолекту русского национального языка, отражает процесс этнокультурного взаимодействия русского и китайского народов на Дальнем Востоке, их взаимный опыт.

Эта составляющая дальневосточного региолекта, связанная с межнациональными контактами на территории края, не единственная из тех, которые его формируют. Следует принимать во внимание и диалектные особенности, оказывающие сильное влияние на процесс становления, и качественные характеристики региолекта, и свойственные для региона сферы деятельности, определяющие разветвленность тех или иных терминологических систем, и т. п.

Полное описание дальневосточного региолекта русского национального языка (а также и других русских региолектов) с учетом всех формирующих его факторов: диалектного влияния, влияния местных промысловопроизводственных терминологических систем, языков и диалектов автохтонных народов и народов соседних регионов и, возможно, других - одна из перспективных задач региональной лингвистики.

Примечания

1. См. также: В. И. Беликов. Литературная норма и лексические регионализмы: Доклад в Институте русского языка им. В. В. Виноградова. 23.11.2006 г.

2. Как слово русско-китайского пиджина купецза фиксируется и у А. Г. Шпринцина (см. также у него подобные саададза ‘солдат’, параводза ‘паровоз’ и др.) [Шпринцин 1968: 95], и у А. Яблонской: kupieza (см. также kitajoza ‘китаёза’ - название китайца) [Jabłońska 1957: 162].

3. Сокращенное указание на источник: [П] - М. М. Пришвин; [Н] - А. Несмелов.

4. Текст записан в 2003 г. в с. Красный Луч Архаринского района Амурской области от Любови Григорьевы Поздняковой, 1921 г.р., вспоминавшей о том, как в 30-е гг. ходили за Амур, к китайцам, и что там видели.

5. Текст записан в с. Жариково Тамбовского р-на Амурской обл. от Ганны Михайловны Филимоновой, 1917 г.р., рассказывавшей о жизни китайцев в их селе в первой трети ХХ в.

6. Из опубликованных в 2002 г. в газете «Амурская правда» воспоминаний жителя Благовещенска Н. А. Коваленко о 30-х гг. ХХ в. в Приамурье.

7. Текст записан в с. Гильчин Тамбовского р-на Амурской обл. от Лукерьи Степановны Саяпиной, 1924 г.р., рассказывавшей о том, как поехал и не вернулся из Китая один русский в первой трети ХХ в.

Литература

Амурская газета 1902 - Амурская газета. Политический, общественный и литературный орган. 1902 г. № 119–130.
Беликов 2004 - В. И. Беликов. Сравнение Петербурга с Москвой и другие сообщения по социальной лексикографии // Русский язык сегодня. Вып. 3. Сб. ст. / Отв. ред. Л. П. Крысин. М., 2004. С. 23–38.
Беликов 2006а, 2007, 2008 - Форум «Городские диалекты»: http://forum. lingvo.ru/actualtopics.aspx?bid=26
Беликов, Крысин 2001 - В. И. Беликов, Л. П. Крысин. Социолингвистика. М., 2001.
Витковский и др. 2006 - Комментарий Е. Витковского, А. Колесова, Ли Мэн, В. Резвого // А. Несмелов. Собрание сочинений. Т. II. Рассказы и повести. Мемуа-
ры. Владивосток: Альманах Рубеж, 2006. С. 710–729.
Герд 1995 - А. С. Герд. Введение в этнолингвистику. СПб., 1995.
Герд 2001 - А. С. Герд. Несколько замечаний касательно понятия «диалект» // Русский язык сегодня. Вып. 1. М., 2001. С. 45–52.
Карцевский 1923 - С. И. Карцевский. Язык, война и революция. Берлин, 1923.
Кауфман 1905 - А. А. Кауфман. По новым местам: Очерки и путевые заметки. 1901–1903. СПб., 1905.
Кириллов 1894 - А. Кириллов. Географо-статистический словарь Амурской и Приморской областей с включением некоторых пунктов сопредельных с ними стран. Благовещенск, 1894.
Коваленко 2002 - А. А. Коваленко. «Опиум мало-мало кури, становится много хорошо…» // Амурская правда. 13. 07. 2002.
Крысин 1993 - Л. П. Крысин. Лексико-семантические процессы в социолингвистическом аспекте // Диахроническая социолингвистика. М., 1993. С. 131–156.
Майоров 2007 - А. П. Майоров. Безударные гласные после мягких согласных в забайкальском региолекте ХVIII в. // Слово: Фольклорно-диалектологический альманах. Вып. 5 / Под ред. Н. Г. Архиповой, Е. А. Оглезневой. Благовещенск, 2007. С. 55–61.
Несмелов 2003 - А. Несмелов. Наш тигр // Рубеж: Тихоокеанский альманах. 2003. № 4 (866). С. 197–218.
Оглезнева 2008 - Е. А. Оглезнева. Русско-китайский пиджин: опыт социолингвистического описания. Благовещенск, 2007.
Пришвин 2006 - М. Пришвин. Дальний Восток (путевой дневник 1931 г.) // Рубеж: Тихоокеанский альманах. 2006. № 6 (868). С. 201–275.
Слово 2005 - Слово: Фольклорно-диалектологический альманах. Материалы научных экспедиций. Вып. 2. Речевые портреты. Речевые жанры. Словарь. Язык фольклора / Под ред. Е. А. Оглезневой, Н. Г. Архиповой. Благовещенск, 2005.
Слово 2007 - Слово: Фольклорно-диалектологический альманах. Вып. 5 / Под ред. Н. Г. Архиповой, Е. А. Оглезневой. Благовещенск, 2007.
Сл. Даля - В. И. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1–4. М., 1989.
Сл. Ожегова, Шведовой 1995 - С. И. Ожегов, Н. Ю. Шведова. Толковый словарь русского языка. 3-е изд., испр. и доп. М., 1995.
Сл. Уш. - Толковый словарь русского языка / Под ред. Д. Н. Ушакова. Т. 1–4. М., 1934–1940.
СРГП 2007 - Словарь русских говоров Приамурья / Авт.-сост. О. Ю. Галуза, Ф. П. Иванова, Л. В. Кирпикова, Л. Ф. Путятина, Н. П. Шенкевец. 2-е изд-е, испр. и доп. Благовещенск, 2007.
Трубинский 1991 - В. И. Трубинский. Современные русские региолекты: приметы становления // Псковские говоры и их окружение: Межвуз. сб. науч. тр. Псков, 1991. С. 156–162.
Шпринцин 1968 - А. Г. Шпринцин. О русско-китайском диалекте на Дальнем Востоке // Страны и народы Востока. Вып. VI. М., 1968. С. 86–100.

Jabłońska 1957 - A. Jabłońska. Język mieszany chińsko-rosyjski w Mandżurii // Przegląd orientalistyczny. 1957. № 2 (22). S. 157–168.