Следите за нашими новостями!
Philology.ru - Русский филологический портал
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

Э. Лассан

"НАДЕЖДА": СЕМАНТИЧЕСКИЙ И КОНЦЕПТУАЛЬНЫЙ АНАЛИЗ

(Respectus Philologicus. - Т. 2 (7). - Vilnius, 2002)

 
The article focuses on the correlation of semantic and conceptual analysis having the same substantive as a target. The formulation of the problem is evoked by the fact that in contemporary investigations the notion of lexical meaning has practically been excluded. However, a so widely used term as “concept”, its content and the methodology for researching it despite its ample definitions, tends to be not so much inexplicable as not correlating with the notion of lexical meaning. The present research attempts to relate two possible types of analysis of nominative “hope”, using methods of denotative semantics and discourse analysis.
The author makes the conclusion that lexical meaning is the basis upon which the conceptual content is developed. Conceptual content might become a reflection object of another consciousness that analyzes the world outlook of certain culture representatives. It is likely to name the third mental level as metaconcept.
If semantic analysis determines the structure of lexical meaning on the basis of sintagmatic and paradigmatic relations of lexeme, and conceptual determines the value attitude of certain culture representatives to a situation named by a word appearing through discourse analysis, then metaconceptual analysis ceases to be linguistic. However, taking into account a comparison of conceptual essences, it can establish an unexpected relation of notions which construct the basis of culture representatives’ outlook: hope - fate.
 
Озаглавив статью подобным образом, автор отдает себе отчет в опасностях, подстерегающих его на избранном пути. Эти опасности связаны, как представляется, во-первых, с достаточно обширными изысканиями в области семантического описания глагола надеяться, значение которого обычно отождествляется со значением субстантива надежда, во-вторых, - с неопределенностью, точнее, с бескрайностью определений пониманий и употреблений, получаемых термином «концепт» в русской гуманитарной науке.
О перипетиях термина «концепт», первично переводимого в русской лингвистической литературе словом «понятие», в свое время писала Р. Фрумкина: «Когда интересы лингвистов, притом таких влиятельных, как А. Вежбицкая, стали фокусироваться на том, что Бенвенист называл «человек в языке», возникла необходимость задуматься о трактовке смысла как такового. Разумеется, смысл можно трактовать как абстрактную сущность, формальное представление которой не связано ни с автором высказывания, ни с его адресатом. Просто такой подход перестал быть для лингвистов ценным занятием и отошел на задний план. Интерпретация термина концепт стала ориентироваться на смысл, который существует в человеке и для человека, на интер- и интрапсихические процессы, на означивание, коммуникацию» [1].
Приведенная цитата интересна тем, что сама побуждает к постановке ряда вопросов.
В ней не используется термин «значение». Значит ли это, что «абстрактный смысл» и есть «значение», из-за дефиниции которого в свою очередь было сломано столько копий в лингвистике, логике, философии? И значит ли это также, что сам термин в определенный период стал табуироваться в лингвистических разысканиях?
Каким образом должен анализироваться концепт, чтобы он считался объектом лингвистики, точнее, может ли быть использован для изучения концептов тот же аппарат, что некогда применялся для исследования лексического значения? Корректно ли употребление термина «сема» по отношению к составляющей концепта? Если концепт отождествляется со значением, то, очевидно, для его исследования и представления вполне правомерен аппарат лексической семантики; если же концепт и лексическое значение - феномены различной природы, то, следовательно, инструментарий дисциплины, изучающей концепты, должен отличаться от соответствующего инструментария лексической семантики. Наконец, если концепт и значение находятся в определенном соотношении, то должен быть четко сформулирован тип этого соотношения.
Приведем несколько высказываний известных лингвистов, подтверждающих, что каждая из точек зрения на отношения значения и концепта, приведенных выше, существует.
1. «Понимание значения как концепта позволяет отнести когнитивизм к концептуальной семантике. <…> Термин концепт или понятия, соответствующие ему, использовались, например, для определения значения и в теории Ф. де Соссюра, и в психологическом направлении конца XIX века. Конечно, при этом представления о содержании языковых концептов могут в той или иной мере различаться (выделено мною. - Э. Л.). Так, структуралисты акцентируют внимание на роли различительных элементов. Для психологического же направления чрезвычайно важно положение о том, что в значении отражается не непосредственное восприятие внешнего мира, а представления, возникающие при «вторичной когнитивной обработке первичных данных» [2].
Очевидно, что для автора приведенного высказывания существует содержательное тождество терминов «значение» и «концепт». Вместе с тем, говоря о «языковых концептах», автор приведенного суждения побуждает читателя постулировать наличие неязыковых концептов, в противном случае само определение «языковые» кажется избыточным.
С другой стороны, обозначив разницу между структуралистским и психологическим подходами к значению, О. Н. Селиверстова обозначила и тот путь, который в 20 веке прошла лингвистика в изучении языковых смыслов - от значения как суммы дифференциальных признаков, объясняющих и предсказывающих поведение слова в предложении, до концепта как сгустка знаний и представлений субъекта о некоей сущности, раскрывающихся в метафорическом употреблении слова и текстах, этим субъектом построенных.
2. Приводимая ниже цитата взята из электронной переписки И. А. Мельчука и А. Д. Кошелева 1995 года.
Из письма А. Д. Кошелева И. А. Мельчуку:
«В цепочке Слово - Смысл - Концепт - Референт, которую Вы предлагаете, статус концепта («отражение референтов в психике») мне не ясен. Почему, не будучи элементом значения, он имеет непосредственное отношение к языку? Если он непосредственно связан со Смыслом, то где граница между ними (определяемая функцией Концепта)?
Из письма И. А. Мельчука А. Д. Кошелеву:
«Я <…> хотел бы разделять (по уровням) смыслы и их связь - в одну сторону со словами [Это, и только это, есть Язык], а в другую - [через концепты - это - не язык] с референтами. Конечно, все равно, ЧТО КУДА включать и КАК ЧТО назвать. Но техника описания в языке <…> и вне него <..> СОВСЕМ РАЗНАЯ» [3].
Отметим, что при недостаточной ясности содержательного наполнения термина «концепт» у И. А. Мельчука, очевидной является установка автора на различные техники описания языковых значений и концепта.
3. Третья точка зрения базируется на попытке очертить различие и описать соотношение между концептом и значением. Приведем отдельные высказывания авторов книги «Очерки по когнитивной лингвистике»:
«Психофизиологическая основа концепта - некий чувственный образ, к которому «прикреплены» знания о мире, составляющие содержание концепта. Значение слова (семема) представляет собой совокупность семантических компонентов (сем)» [4].
Как видим, значение здесь определяется со стороны своей структуры, а не онтологической природы. И далее:
«Вычленяя и описывая семемы, а в их составе - семы, устанавливая системные отношения между семемами по семам в рамках семантики, лингвист должен понимать, что это еще не сами концепты из концептосферы, это лишь отдельные составляющие, репрезентированные той или иной семемой или семой» [5].
Несколько упростив фразу, ее можно привести к такому редуцированному виду: семы (семемы) - составляющие концепта, репрезентированные семой или семемой (!). Не меньшая неясность возникает у читателя, когда он знакомится с описываемым в разных терминах содержанием отдельных концептов: семантические признаки концепта, ядром концепта является конкретное понятие, ядро концепта окутывается новыми концептуальными признаками [6]. Что это? Эклектика, отсутствие четкого языка для описания концепта или представленность разных слоев концепта в разных терминах? Авторы оставляют читателя, стремящегося к строгости научного языка, в некотором недоумении, тем не менее, сама попытка поставить проблему соотношения концепта и значения кажется своевременной и привлекательной. Своевременной в том смысле, что лингвистика, понемногу теряющая интерес к исследованию смысла «в человеке и для человека», очевидно, должна подвести итоги огромного количества исследований, проведенных в данном русле: четко сформулировать различие между содержанием значения и концепта, коль скоро один объект анализа был заменен другим, описать соотношение между ними, точнее, показать, как сосуществуют абстрактный и «очеловеченный» смыслы и, наконец, соотнести концептуальную семантику с общим полем исследований в лингвистике ХХ в.
Важно отметить, что интерес к «смыслу в человеке» совпал с пробуждением интереса к другому объекту - «речи, присвоенной говорящим», т. е. к дискурсу. Думается, что лексическое значение так относится к концепту, как текст к дискурсу. Эта аналогия основана на том, что в обеих частях первые члены называют языковые феномены, анализируемые вне работы сознания носителей языка, вторые же называют феномены, локализацией которых считается сознание и при анализе которых последнее неизбежно вовлекается в анализ. (Ср. определение дискурса у Ван Дейка: «Сложное коммуникативное явление, которое включает и социальный контекст, дающий представление как об участниках коммуникации, так и о процессах производства и восприятия» [7].)
Но если текст и дискурс выясняют между собой отношения [8], то вопрос о соотношении значения и концепта, а также о различии семантического и концептуального анализа поднимался в очень немногих работах - прежде всего в книге Л. О. Чернейко «Лингвофилософский анализ абстрактного имени» [9]. Автор книги продемонстрировал различие направлений семантического и концептуального анализа, предложив считать результатом концептуального анализа выявление «гештальтов» - ассоциативных контуров слова, характерных для носителей данной культуры и выводимых из метафорической сочетаемости имени анализируемого концепта. Эти гештальты отражают сублогическую часть концепта - интуитивные знания о сущности, стоящей за абстрактным именем, - и могут быть сведены в определенную модель. Так, модель концепта судьба, представленная гештальтами «хозяйка» («раб судьбы»), «покровитель» («благодарить судьбу»), «суд» («приговор судьбы»), «противник» («бороться с судьбой»), «раб» («хозяин судьбы»), позволяет выделить инвариантные структуры ассоциативных связей: судьба - 1) сила, которой покоряются (власть), 2) сила, которой не покоряются (враг), 3) сила, которую покоряют (раб) [10].
В более поздней работе Л. О. Чернейко, развивая идеи концептуального анализа, возвращается к содержанию термина «концепт»:
«Термин «концепт» является по отношению к аналитическому имени «абстрактное имя» метатермином, поскольку «концепт» - это не особый тип абстрактных имен, а особый ракурс их рассмотрения, объединяющий все виды знания и представлений, накопленных народом и проявляющихся в сочетаемости имени» [11].
В названной работе авторы предлагают описание концептов жизнь и смерть на основе выделения двух «зон» в структуре концепта: логической, устанавливаемой на базе лексикографических толкований, и сублогической, устанавливаемой на базе гештальтного анализа: напр., «логическая (рациональная) область структуры концепта жизнь может быть раскрыта через понятия «существовать», <…> «движение» как форма и содержание одновременно и «время» в его линейности. В сублогическую зону включается представление о душе как бессмертной сущности, а также такие гештальты, как «путь», «вещь», «женщина-созидательница», которые выводятся из сочетаемости имени с предикатами» [12].
Полагая безусловно оправданным тезис Л. О. Чернейко о том, что концептуальное содержание имени шире его семантического содержания, позволим себе высказать мысль, что та часть содержания, которая «приращивается» к семантическому, должна быть каким-то образом мотивирована последним. Если гештальтный анализ не позволяет этого сделать (хотя связь между семой «движение» в семантическом содержании жизни и гештальтом «путь» очевидна), то, вероятно, возможен другой способ экспликации полученных результатов, который делал бы эту связь мотивированной. Позволим себе предложить такое направление концептуального анализа, результаты которого были бы представлены приблизительно на том же языке, что и результаты семантического анализа (сентенциальная форма описания на основе семантических примитивов), - это позволит четко представить область наращения смыслов и причины их появления. Принципиальная возможность описания двух феноменов - лексического значения и концептуального содержания - в близких терминах обусловливается тем фактом, что в обоих случаях мы имеем дело с феноменами ментальной природы, что делает возможным использовать при их описании lingva mentalis.
Прежде чем обратиться к непосредственному анализу концептуального содержания имени надежда, уточним еще раз цель, преследуемую, с нашей точки зрения, этим видом анализа. Анализируя истоки возникновения идеи концепта и концептуализма, основоположником которого считается средневековый логик Петр Абеляр, С. С. Неретина связывает их зарождение с традицией средневековой культуры комментировать текст Библии: «<…> Читателям (слушателям) предлагалось, а иногда и вменялось в обязанность <…> его комментировать, наслаивая глоссу на глоссе на полях, которые, в свою очередь, создавали возможность для новых заметок на полях» [13]. Понятие, извлеченное из произнесенной речи, и было, по Абеляру, концептом в душе слушателя. Концептом мог стать любой комментарий к Библии, ибо концепт - это форма «схватывания» (conceptio) смысла, а способ схватывания - связывание высказываний в одну точку зрения на тот или иной предмет. Отметим, на наш взгляд, два важных момента, вытекающие из сказанного и требующие учета в ходе концептуального анализа:
концепт рождается в ходе рассуждения, уяснения некоей сущности самим субъектом, а не в процессе непосредственного речевого взаимодействия. Возможно, различие между значением и концептом может быть проведено по линии участия того и другого феномена в разных типах использования языка: так, значение реализуется в речевых актах с иллокутивной целью воздействия на слушателя: информации, побуждения к действию и т. п. В ходе такого речевого взаимодействия достигается общая для говорящего и слушающего референтная отнесенность высказывания. Концепт же рождается в «душе слушателя», т. е. субъекта, воспринимающего информацию о мире, тогда, когда он рассуждает о воспринятом. Концепт формируется, скорее, в процессе автокоммуникации (Я - Я), в то время как значение реализуется в акте собственно коммуникации (Я - ТЫ); «концепт синтезирует в себе три способности души и как акт памяти (выделено мною. - Э. Л.) ориентирован в прошлое, как акт воображения - в будущее, а как акт суждения - в настоящее» [14].
Второй момент позволяет увидеть, как концептуальное содержание имени участвует и в акте коммуникации: концепт - когнитивная структура, выражение которой происходит в суждении (настоящее); эта структура формируется под влиянием прошлого опыта (прошедшее); будучи вербализованной, она предназначена для того, чтобы, передав опыт говорящего, его установки, определенным образом повлиять на восприятие слушающим фрагмента мира, зафиксированного в концептуальном содержании имени (будущее). Так, высказывание «Надежда - мой компас земной» на основе лексического значения имени надежда создает у слушателя референцию к определенному состоянию человеческого духа, а на основе концептуального содержания имени позволяет ему осознать ценностную установку говорящего и сделать или не сделать эту установку своей.
Подводя итог сказанному, определим значение как знание об условиях употребления слова для называния определенной референтной ситуации и передачи информации о ней слушателю с целью диалогического взаимодействия с ним, а концепт - как знание о некоторой сущности, сформированное в результате размышления (автокоммуникации) над соответствующей референтной ситуацией и передаваемое слушателю с целью раскрытия собственных установок и влияния на его установки. Сказанное позволяет анализировать концептуальное содержание имени не только в рамках метафорических сочетаний, но и шире - в рамках дискурсов, содержащих анализируемое имя, с целью выяснения того, какой опыт памяти и направляющая работа воображения зафиксированы в них. (Значение же анализируется в парадигматических и синтагматических связях лексемы с соблюдением общего принципа: толкования значения слова в составе предложения.) В таком случае в результате концептуального анализа, например, имени надежда мы получим ответ на вопрос: что думал некогда или думает сейчас носитель русской культуры, когда он думает о референтной ситуации надежды? Если связать термин «концепт» с термином «концептуализация» (мира), то мы должны будем задаться вопросом о связи данного концепта с другими ключевыми понятиями культуры как метами ценностей в картине мира ее носителей. И, наконец, получив ответ на эти вопросы, мы можем поставить и третий вопрос - существенный для характеристики этнопсихологических особенностей носителей определенной культуры: что мы можем думать о носителях культуры на основании того, что они думают об анализируемой сущности и ее месте в системе ценностей? Все эти вопросы в равной мере интересны и для культурологов, и для исследователей этнопсихологии, а «традиционный» лингвист здесь может задаться вопросом о том, какие составляющие ситуаций, отраженных в лексическом значении слова, становятся предметом рефлексии для носителей культуры.
Прежде чем приступить к непосредственному анализу имени надежда, автор хотел бы мотивировать свой выбор субстантива. Первый фактор, обусловивший выбор надежды, - внутренняя убежденность автора в том, что, несмотря на общечеловеческий характер чувств, к которым принято относить и надежду, знаковая сущность «надежда» играет в русском языковом сознании и культуре особую роль, позволяющую на этом основании говорить об особенностях национального сознания. (Отметим попутно, что «надежда» не включена Ю. С. Степановым в число констант русской культуры [15] и не отнесена другими исследователями (напр., А. Вежбицкой) к числу специфических русских концептов.)
Убеждение автора в том, что «надежда» - важный русский концепт, основано на следующих факторах: распространенность говорения о надежде в сильных местах текста - начале и конце. Примеры трудно исчислить - вот некоторые из них. Начало текста: «В конце века обостряется чувство подавленности и вместе - надежды. Конец ХХ в. - какое-то странное исключение. Надежд особенных нет. <…>» - (начало заключительного раздела книги Т. Чередниченко «Россия 90-х в слоганах, рейтингах, имиджах»); «Уважаемый Василь Владимирович, прошел ровно год с той поры, когда мы впервые встретились <…> Тогда было много надежд, сомнений, неясностей» (из интервью с В. Быковым 1987 г., названного «Истоки надежды» и открывающего сборник «Весть» - первое издание первого кооперативного издательства); конец текста: «Собака тявкнула и слизнула мальчишечьи слезы. Он обнял ее голову, вдыхая запах псины. Странно, но он рождал надежду» (заключительные строки романа В. Щербаковой «Мальчик и девочка»); «Но когда вы думаете о Всемогущем, чего вы обычно просите для себя?
- Я не прошу. Я просто надеюсь, что делаю то, что он одобряет» (из интервью с И. Бродским, названного «Надеюсь, что делаю то, что он одобряет»);
2) использование этого имени или его антонимов в названиях статей, книг, стихотворений: напр., К. Батюшков: «Надежда», И. Губайловский: «Пытка надеждой» (другие примеры см. ниже);
3) создание метафор, определяющих роль надежды в картине мира говорящего, а также метафор, ставших афоризмами: «Надежды маленький оркестрик...», «Надежда - мой компас земной»;
4) использование этого имени для называния материальных объектов: судов, клубов, кафе и т. п.;
5) существование специфической конструкции «в надежде» для оформления важнейшей категории бытия - причинности: «В надежде сладостных наград к Лукреции Тарквиний новый отправился <…>» (Пушкин).

Семантический анализ глагола надеяться и существительного надежда

Значение слова надежда демонстрируется обычно на основе толкования, предложенного еще Спинозой: «Если мы знаем о будущей вещи, что она хороша и что она может случиться, то вследствие этого душа принимает форму, которую мы называем «надеждой» [16]. К этому определению близки определения толковых словарей русского языка и других семантических описаний: «надежда - ожидание чего-либо, соединенное с уверенностью в возможности осуществления» (МАС), «надеяться - испытывать чувство, какое бывает, когда человек ожидает, что произойдет нечто хорошее для него» [17]. В Словаре Даля надежда не имеет собственной словарной статьи - это слово помещается в статье глагола надеяться: «верить, уповать, не сомневаться, ожидать с уверенностью». Отметим, что приведенные толкования, во-первых, побуждают думать о полном тождестве значений глагола и существительного, что, впрочем, требует проверки (уточним: проверки требует то обстоятельство, одинаковый ли фрагмент действительности возникает в сознании слушателя при восприятии фраз: он все еще надеется и в его душе все еще есть надежда), во-вторых, они не могут предсказать употребления глагола надеяться, например, во фразе «Но в глубине души она все же робко надеялась, что в следующее воскресенье он приедет к ней опять» (Н. Чуковский) - в этом случае толкование с компонентом «не сомневаться» явно неприменимо. Ср.: Я уверен, что у тебя есть шанс (хотя его реализация зависит от ряда обстоятельств) победить НЕ РАВНО Я уверен, что ты победишь.
Остановимся на соотношении значений глагола надеяться и существительного надежда. А. Зализняк, анализируя предикат надеяться, предлагает следующее толкование: надеяться 1. Семантическая структура: [през]: Х считает (ощущает), что Р хорошо; Р неконтролируемо для Х-а; асс. Х считает Р вероятным (редко: наличие переживания). В роли объекта (Р) может выступать только единичная ситуация, относящаяся либо к будущему, либо к прошлому [18]. В надеяться, по мнению Зализняк, очень слабо выражен компонент собственно эмоции - этот глагол относится к предикатам ментального состояния, что и отмечается в части толкования: «редко: наличие переживания». Не возражая в целом против приведенного толкования, заметим тем не менее следующее: а) выделение сем в семантическом анализе должно опираться на процесс верификации предложенного толкования; б) предложенное толкование не объясняет, в силу чего Х считает Р высоковероятным, и не может предсказать выражений, включающих градуальные показатели состояния: мало надеяться, робко надеяться; в) если переживание не характерно для ментального состояния надеяться, то данное толкование в известной степени противоречит приведенному выше толкованию Ю. Д. Апресяна («чувство... когда человек ожидает, что произойдет нечто хорошее») и отличается от определения существительного надежда, данного Спинозой («душа принимает форму»).
Итак, рассмотрим
Надеяться (1)
Попытаемся предложить толкование денотативной ситуации, описываемой высказываниями с глаголом надеяться. Это толкование представлено на языке семантических примитивов и должно допускать проверку правильности включенных в него семантических компонентов возможностью/невозможностью участия глагола в высказываниях, реализующихся в диалогическом взаимодействии между говорящим и слушающим.
Рассмотрим, с какой референтной ситуацией соотносится Х надеется на Р (победу, подарок). Думается, что ее отражение в сознании может быть описано следующим образом: Х хочет Р (пресуппозиция). Х знает, что есть что-то, из-за чего Р может не быть. Х знает, что есть что-то, из-за чего Р может быть. Х думает о том, из-за чего Р может быть. Когда он думает об этом, он думает, что Р будет. Когда он это думает, он чувствует что-то хорошее. Х - лицо. Р - некая ситуация, обозначаемая именем с событийным значением или придаточным предложением.
Думается, что пресуппозитивная часть толкования не требует особых доказательств: надеются только на то, что ощущается как добро для субъекта. Правомерность выделения компонента Х знает, что есть что-то, из-за чего Р может не быть мотивируется, с одной стороны, возможностью высказываний он понимал, что все, на что он надеется, может не осуществиться из-за того, что в последний момент его возлюбленная передумает. С другой стороны, слушатель может диалогически реагировать на высказывание я так надеюсь, что он приедет потенциально возможным вопросом что может этому помешать? Или репликой ты же знаешь, что существует N (некие обстоятельства), как же ты можешь надеяться? Разумеется, высказывание Х надеется на выигрыш вряд ли вызовет подобную диалогическую реплику. В тех случаях, когда событие-объект надеяться является результатом стечения случайных обстоятельств (случай, выигрыш, удача), слушающий, зная это, не задает подобных вопросов, ибо, в сущности, отсутствуют факторы, способствующие/мешающие осуществлению Р.
Третий компонент (Х знает, что есть что-то, из-за чего Р может быть) делает возможным высказывание говорящего у меня есть все основания надеяться на успех и реакцию слушателя что позволяет тебе надеяться на...? Вообще слушатель склонен к оценке правомерности/неправомерности состояния Х-а, называемого глаголом надеяться. Эта оценка выражается высказываниями он напрасно надеется / он с полным основанием надеется и базируется на знаниях слушателя о соотношении благоприятных/неблагоприятных для развития ситуации Р факторов.
Наличие составляющей Х думает о том, из-за чего Р может быть, очевидно, составляет специфику референтной ситуации, обозначаемой глаголом надеяться и отличающейся от ситуации глагола сомневаться. И в том, и в другом случае субъекты находятся в состоянии незнания относительно исхода ситуации: «надеющийся» субъект акцентирует в своем ментальном пространстве те элементы ситуации, по которым Р может быть, субъект «сомневающийся» - те, по которым Р может не быть. Отсюда возможная реакция слушателя на реплику я надеюсь на победу сборной России репликой а я сомневаюсь в этом. Правда, надеются на то, что входит в личную сферу субъекта, сомневаться же можно и в том, что непосредственно не связано с интересами субъекта: я сомневаюсь в том, что сборная Бразилии выиграет чемпионат мира (фраза, сказанная в споре-прогнозе). Возможная фраза и все-таки я надеюсь на успех с уступительной частицей показывает, что Х может надеяться даже тогда, когда осознает, что роль элементов, способствующих Р, мала.
Характеризуется ли ситуация надеяться тем, что субъект описываемого состояния соотносит, просчитывает соотношение благоприятных и неблагоприятных факторов? Высказывание у меня есть все основания надеяться на... как будто бы говорит о таком взвешивании факторов, напротив, высказывание и все-таки/несмотря ни на что я надеюсь говорит об отсутствии рационального просчитывания факторов в ситуации надеяться. Очевидно, можно говорить о двух ситуациях: Х надеется взвешенно (человек трезвого ума), Х надеется на чудо, случай и т. п. (безудержный оптимист). Тот же, кто использует глагол надеяться для передачи информации слушателю, подчеркивает не ход рассуждений надеющегося, а направленность его ментального процесса: Х думает, что Р будет.
Таким образом, ситуация, обозначаемая глаголом надеяться, включает желание (примитив «хотеть»), знание (примитив «знать»), ментальный процесс («думать о») и эпистемическое состояние вывода некоторой мысли («думать, что»). Напомним, что А. Вежбицкая относит к семантическим примитивам только думать о, полагая, что думать, что является сокращением двух неопределяемых элементов: думать о... и сказать [19]. Думается, что есть и другие причины различения этих глаголов: думать о означает неконтролируемый ментальный акт (мысли сами приходят в голову), думать, что называет процесс некого ментального вывода мысли из других мыслей, т. е. процесс умозаключения. Ср. Думаю, что смогу поехать в путешествие. - Что тебе позволяет так думать? - Думаю, что достану деньги. В то же время думаю о путешествии не предполагает диалогической реплики что тебе позволяет об этом думать? Думать о приближается к мечтать, если объект ментального процесса недостижим для субъекта. Поэтому на реплику надеюсь поехать в Европу на новой машине возможна диалогическая реплика - оценка мыслительного состояния говорящего - размечтался! (поскольку надеяться содержит в своей структуре компонент думать о...).
В ситуации глагола надеяться присутствуют практически все состояния, характеризующие человеческую личность: думать, знать, хотеть. Возникает вопрос об эмоциональной составляющей, передаваемой при описании семантическим примитивом чувствовать. Как уже говорилось выше, А. Зализняк полагает, что глагол надеяться практически не связан с обозначением переживания: «...В надеяться очень слабо выражен компонент собственно эмоции («переживания»): в подавляющем большинстве употреблений он вообще отсутствует, а относительно тех случаев, где он имеется, возникают сомнения в том, что это есть специфическая эмоция надежды <…> Таким образом, глаголы со значением ‘надеяться‘ могут быть отнесены к числу предикатов ментального состояния» [20]. Согласимся с автором высказывания в том, что существуют употребления глагола, не связанные с обозначением ситуации какого-либо переживания: надеюсь, вы/он придет/те. В таких высказываниях надеюсь называет некое эпистемическое состояние и одновременно сигнализирует о наличии у говорящего желания того, чтобы событие пропозитивной части высказывания свершилось (думаю + хочу). О переживании здесь как будто бы речи нет. Вместе с тем наличие подобного состояния предполагает в случае невозможности, неосуществленности события разочарование субъекта, его негативное психическое состояние, что может быть выражено высказыванием если этого не произойдет, я буду очень огорчен. Возможно, сам глагол надеяться не обозначает наличия позитивного эмоционального состояния, но из обозначаемого им ментального состояния вытекает и определенное эмоциональное: он надеялся на то, что сможет поехать в ..., и очень радовался, когда это осуществилось. Состояние надеяться теснейшим образом связано с позитивным/негативным эмоциональным состоянием, имплицируя его в случае свершенности/несвершенности ожидаемого события.
Отметим также, что в русском языке состояние надеяться локализуется в душе, обители психических состояний, в то время как ментальные процессы представляются локализованными в голове: в глубине душе он надеялся.
Специфика глагола надеяться заключается также и в том, что он не имеет актуально-длительного значения (в этот момент он надеялся), - ему не соответствует конкретная референтная ситуация, или, по выражению Филлмора, согласно которому значения соотносятся со сценами [21], этому слову нельзя сопоставить никакой сцены. Глагол надеяться называет когнитивное состояние, складывающееся из дискретно существующих отрезков реальности, в течение которых Х думает о том, что Р может быть, и эта мысль в переживаемый момент каузирует позитивную эмоцию. На основании всего сказанного мы и считаем возможным включить в толкование глагола надеяться компонент, ‘когда Х думает о том, что Р может быть, он чувствует что-то хорошее’. В целом же глагол надеяться называет сложное когнитивное состояние, характеризующееся основными составляющими душевной и духовной жизни человека: хотеть, знать, думать о, рассуждать, чувствовать. В толковании этого глагола эпистемический компонент находится в вершине, в то время как эмоциональный компонент занимает периферийное и гораздо меньшее место.
Обратимся к употреблениям субстантива надежда, позволяющим дать ему соответствующее толкование. Надежда практически не вступает в неметафорические соединения, поэтому основа анализа - рассмотрение парадигматических связей и перифраз высказываний, содержащих это имя.
1) Надежда на...
Надежда на Р. Р - ситуация, обозначаемая номинализованной конструкцией или придаточным предложением: надежда на приезд сына окрыляла мать / она жила надеждой на то, что сын вернется. Отметим, что надежда не может принять на себя фразовое ударение.
Надежда на..., как и надеяться (1) обозначает сложное ментально-эмоциональное состояние. Субститутом слова надежда может быть слово мысль: мысль о приезде сына согревала ее / она жила мыслью..., но объект мысли имеет реальный статус: мать знает, что сын приедет. Объект надежды имеет вероятностный характер: «надеющаяся» мать не обладает точными знаниями о реальности желаемой ситуации. Таким образом, состояния субъектов в ситуациях, описанных выше, различаются количеством знаний. Кроме того, состояние ‘надежды на...’ всегда связано с наличием позитивной эмоциональной составляющей: мысль может мучить, не давать покоя, надежда на... - только с состоянием окрылять, давать силы, согревать, теплиться.
Глаголы окрылять и теплиться, сочетающиеся с именем надежда, соотносятся соответственно с ментально-эмоциональным состоянием разной степени осведомленности Х-а о возможности Р и разной силы каузированной этим знанием эмоции. Выражение крепнущая надежда позволяет говорить о состоянии, изменяющемся по градуальному признаку, т. е. имеющему место и при знании об очень небольшом числе позитивных факторов (слабая надежда) и изменяющему свою интенсивность по мере прибавления этих факторов. В результате чего крепнет надежда? Он все чаще заходил за ней на работу, и в ее сердце появилась/крепла надежда на то, что она ему небезразлична. Вряд ли в приведенной фразе кто-нибудь употребит предикат стала надеяться. Момент возникновения состояния или его изменения обозначается в русском языке высказываниями, по преимуществу включающими существительное, а не глагол. И этим высказываниям в норме предшествуют другие, сообщающие о событии, каузировавшем изменения в состоянии Х-а. Наличие каузатора опять-таки соотносит надежду с именами эмоциональных состояний: так, Г. И. Кустова включает в схему «эмоциональной ситуации» в качестве необходимого элемента каузатор - воздействующий стимул, причину и проявления (рефлексы) [22]. Правда, говоря о надежде на вряд ли можно утверждать, что обозначаемое этой конструкцией состояние может быть описано с точки зрения его внешнего проявления. Можно сказать глаза светятся надеждой, но вряд ли возможно *глаза светятся надеждой на приезд сына. Конкретная надежда на все-таки предстает ментальным состоянием, перерастающим в состояние эмоциональное, которое обозначается уже надеждой без управляемых слов. У нее появилась надежда на возвращение сына. Эта надежда придала ей сил: глаза у нее теперь светились. Говоря о надежде на, может быть, будет точнее приписать ей обозначение только ментального состояния, а анафорической надежде (эта надежда...), объект которой ясен из предшествующего контекста, - обозначение эмоционального состояния: «Мы уезжали с конгресса с надеждой, нет, не скажу, что окрыленные, мол, вот теперь начнется. Но надежда затеплилась <…>» (Р. Муксинов). Первая надежда связывается с объектом «вот теперь начнется», хотя, по утверждению автора цитаты, не это суждение составляло содержание мысли тех, кто испытал надежду после конгресса. Не это, но близкое к нему. Вторая надежда в большей степени соотносится с эмоциональным состоянием - слушающий интерпретирует услышанное так: говорящий чувствовал что-то хорошее. Об эмоциональном состоянии, обозначенном надеждой, говорит ряд словоупотреблений: окрыленный - находящийся в состоянии душевного подъема; затеплилась - в переносном значении: о возникновении эмоциональных состояний.
Сравнение высказываний я надеюсь на победу и у меня есть надежда на победу показывает отсутствие смысловой тождественности при перефразировании одного другим. Высказывания с надеюсь выражают большую степень уверенности говорящего в осуществлении события, что связано с наличием знаний о соотношении позитивных и негативных факторов ситуации. Такие фразы допускают включение выражения иметь все основания: у меня есть все основания надеяться на победу (большая подготовка, опыт, слабость соперников). Но фраза *?у меня есть все основания иметь/питать надежду вряд ли возможна, очевидно, в силу того, что есть надежда используется для означивания ситуации суженных возможностей Х-а: Х знает, что есть много Y, из-за которых Р не может быть. Х знает, что есть Y, из-за которого Р может быть.
Различие ситуаций, называемых говорящим с использованием глагола и субстантива, может быть проиллюстрировано и разницей диалогического взаимодействия говорящего и слушателя в этих ситуациях: - Г. Дело плохо. - С. Но, может быть, какая-то надежда еще есть? (не: может быть, еще можно надеяться?). В ситуации с тяжелобольным родственники спрашивают врача, есть ли надежда (на выздоровление). И вряд ли они зададут вопрос: можно ли надеяться? Напротив, в ситуации, оцениваемой субъектом в качестве благоприятной для себя, вполне уместен вопрос могу ли я надеяться? (напр., предложение руки и сердца и т. п.).
Подводя итог сказанному, предложим для надежды на следующее толкование: Х хочет Р (пресуп.). Х знает, что есть много Y, из-за которых Р не может быть. Х знает, что естьY, из-за которого Р может быть. Х думает, что поэтому Р может быть. Из-за этого он чувствует что-то хорошее. Автор сомневается в правомерности включения в ассерцию, а не в пресуппозицию компонента, отражающего знания о негативных факторах ситуации. Поводом для таких сомнений является то обстоятельство, что этот компонент значения не реагирует на отрицание: у меня нет надежды - здесь отрицается только часть толкования, начинающегося с Х знает, что есть Y, из-за которого Р может быть. В равной мере сказанное распространяется и на компонентную структуру глагола. Мотивом для включения в ассерцию ее первого компонента является традиция вводить в пресуппозицию обычно не более одного компонента. Автор предпочел бы включить этот компонент именно в пресуппозитивную часть, обусловливающую уместное употребление слова. В таком случае можно было бы сказать, что различие в употреблении глагола надеяться и существительного надежда обусловлено различием знаний говорящего о ситуации, а именно о количестве факторов, препятствующих Р: существительное употребляется тогда, когда говорящий знает о большем числе негативных факторов.
2) Надежда на...
В рамках этой статьи мы не останавливаемся на надеяться (2), достаточно подробно описанном А. Зализняк [23]: Х надеется на Y (где Y - лицо или ситуация, рассматриваемые как средство достижения цели). Напр., Я надеюсь на тебя / это лекарство. Такие высказывания допускают перефразирование посредством субстантива надежда: я надеюсь на тебя → ты - моя надежда. Подобные перефразирования не допускались конструкциями с надеяться на: я надеюсь на успех → успех - моя надежда. При надеяться (1) и надежде (1) объект означал самоценную ситуацию, при надеяться (2) объект выступает средством достижения искомой ситуации, шансом Х-а. Отсюда возможны соответствующие перефразирования: я надеюсь на это лекарство → это лекарство - мой шанс... В целом можно предложить следующее толкование значения глагола надеяться на Y: Х хочет Р. Х знает, что Р может не быть. (пресуп.) Х знает, что есть Y, который может сделать так, что Р будет. Х думает, что Y это сделает. Возможно, в толкование следует включить в качестве периферийного эмоциональный компонент: думая о том, что Y может сделать Р, Х чувствует что-то хорошее. Присутствие этого компонента может быть мотивировано потенциальной возможностью фразы я надеюсь на это лекарство, и это спасает меня от отчаянья.
Отметим, что перефразирование высказываний, включающих глаголы, высказываниями с существительными все-таки не всегда выглядит достаточно естественным: он - надежда русской литературы → русская литература надеется на него. Дело, видимо, в прагматических факторах: чем меньше других возможностей для достижения желаемой ситуации, кроме Y, видит Х, тем с большей вероятностью он употребит конструкцию с надеждой в позиции предиката.
Надежда (2), в отличие от надежды (1), может определяться прилагательным единственная, последняя: ты - моя единственная надежда, что коррелирует с обозначенной выше особенностью употребления надежды (2) в ситуации, когда Х осознает определенную уникальность Y-а. Отметим, что надежда (1) (на приезд сына) допускает определения робкая, несмелая, но не сочетается с прилагательным единственная: единственная надежда на приезд сына согревала мать. В таком случае толкование надежды (2) может быть представлено следующим образом: Х хочет Р. Х знает, что Р может не быть. (пресуп.) Х знает, что есть только один Y, который может сделать так, что Р будет. Когда Х думает о том, что Y может это сделать, он чувствует что-то хорошее.
Если принять сказанное, то можно сделать следующий вывод: надежда (2) отличается от надежды (1) следующими признаками: 1) частично компонентной структурой; 2) синтаксической валентностью: у надежды (1) Р - цель; у надежды (2) Y - средство); 3) синтаксической позицией: надежда (2) - предикат, надежда (1) этой роли не выполняет; 4) сочетаемостью; 5) просодическими свойствами. Так, надежда (1) не может принимать фразового ударения: фраза она живет надеждой на приезд сына вряд ли допускает логическое выделение имени надежда. Надежда (2), как представляется, может сопровождаться фразовым ударением: это лекарство - моя надежда, потому я отдам за него все. Исходя из тезиса Ю. Д. Апресяна о том, что для признания некой семной структуры отдельным значением, а не специфическим употреблением слова нужно, чтобы, кроме специфической компонентной структуры и синтаксического окружения, имелось значительное число дополнительных признаков [24], мы можем на этом основании считать надежду (2) отдельным значением субстантива надежда. О глаголе надеяться (на Y - средство), видимо, можно сказать то же, ибо он обладает, кроме двух основных признаков, особыми отношениями смысловой эквивалентности - включающие этот глагол фразы допускают иное перефразирование, нежели надеяться (1). Кроме того, надеяться на Y не может сочетаться с наречиями интенсивности робко, несмело.
3) Надежда. Надежда умирает последней. Видимо, это употребление субстантива можно соотнести с употреблением глагола надеяться в общих суждениях типа люди всегда надеются на лучшее / людям свойственно надеяться. Х надеется на Р (Р - обобщенная ситуация). Объектом состояния, обозначенного глаголом, является любая ситуация, отличающаяся от той, в которой находятся субъекты, наличием желаемого объекта. Сам объект не может быть конкретизирован; поэтому желаемая ситуация - это ситуация блага для Х-а, или, что то же самое, ситуация изменения исходной по параметру ее улучшения. Поскольку речь не идет о конкретных субъектах и конкретных объектах желания, слушатель не декодирует услышанное таким образом, что Х знает о позитивных и негативных факторах ситуации и соотносит или не соотносит их. Поэтому слушатель не реагирует на подобные высказывания репликами: что может помешать намерениям Х-а? Или что позволяет Х-у надеяться? В равной мере он не может оценить обоснованность/необоснованность состояния надеяться репликами типа зря надеются! На основании сказанного можно предложить следующее толкование глагола надеяться в общих суждениях. Х хочет, чтобы Р2 (будущее) было хорошо или лучше Р1 (настоящее). [пресуп.] Х думает, что Р2 может быть лучше Р1. От этого От этого/Из-за этого - Х чувствует что-то хорошее. Описываемая ситуация не характеризуется эпистемическими состояниями знания и умозаключения и представляется в определенной степени как иррациональная, необъяснимая: люди почему-то всегда надеются на лучшее.
Таким образом, исходя из того, что надеяться в общих суждениях обладает измененной компонентной структурой, несколько иным заполнением валентностей (Р2 не заполняется именем конкретного объекта), возможностью вступать в отношения антонимии с глаголом отчаиваться (нельзя отчаиваться - нужно всегда надеяться на лучшее), не отмечаемой у надеяться (1) и надеяться (2), можно говорить об отдельном употреблении глагола надеяться - надеяться (1а). Об отдельном употреблении, а не об отдельном значении, поскольку число признаков, различающих 1 и 1а, недостаточно велико.
Надежда в общих суждениях (Надежда умирает последней) соотносится с надеяться (1а) по своей компонентной структуре, называя некое генерализованное когнитивное состояние, отвлеченное от конкретных ситуаций. По сравнению с надеждой (1) анализируемая надежда имеет ряд специфических признаков, позволяющих усмотреть в этой семной структуре отдельное, третье, значение слова: возможность употребляться в общих суждениях; возможность персонификации («Я вчера повстречался с Надеждой» (Окуджава); «Так говорит христианская надежда <…> говорит ее тихий и несмелый голос» (С. Булгаков); возможность участия в метафорах в качестве и метафоризуемого и метафоризующего члена: надежда - спасательный круг; свет надежды. Отметим: надежда (1) греет, а надежда (3) светит.
В качестве антонима надежда на (1) имеет существительное отчаянье, а надежда (2) еще и безнадежность: «Иногда вдруг высоко поднималась надежда, а за ней всегда наступала очередь отчаянья» (И. Грекова). Понимание ситуации, обозначенной этой фразой, требует, чтобы объект надежды был как-то обозначен в контексте, - перед нами, несмотря на отсутствие зависимого слова, надежда на. А вот фразы, не требующие контекстного восполнения объекта надежды: «Дало две доли провиденье // На выбор мудрости людской: Или надежду и волненье, иль безнадежность и покой» (Баратынский).
Хотелось бы обратить внимание на некоторые особенности употребления надежды (3), позволяющие особым образом представить ее толкование. Обратимся к следующим высказываниям:
«Книга Салимона очень печальна. Едва ли не беспросветна. <…> На чем держится эта книга? На усилии жить <…> А для Салимона усилие жить и есть речь <…> Потому что длится стих и, пока он длится, остается надежда». (В. Губайловский);
«Для каждого человека, знающего свою греховную скверну, должно быть ясно одно: если адские муки могут миновать всех людей, то его-то уж они не должны миновать <…> Так говорит каждому его личная религиозная совесть. Но наряду с этим незаглушим и робкий голос надежды <…> И слово Божие дает надежду» (С. Булгаков).
Имя надежда употребляется при описании тех ситуаций, где субъекты находятся в предельно трудной ситуации, связанной с отсутствием благоприятных перспектив развития и поэтому осознаваемой как драматическая, «беспросветная» и т. д. В этой ситуации субъект находит нечто, думая о чем, он, как говорит С. Булгаков, «хранит себя от <…> непосильного пессимизма».
Исходя из такого употребления имени надежда, позволим себе предложить следующее толкование надежды (3): Х-у плохо в Р1. Х хочет, чтобы Р2 было лучше, чем Р1. (пресуп.) Х думает, что Р2 может быть хорошо. Х думает так потому, что есть Y, который каузирует его так думать. От этого Х чувствует что-то хорошее. Компонент ‘Х думает так потому, что есть Y, который каузирует его так думать’ отражает свойство русской надежды быть объектом передачи, иметь источник: он дал мне надежду → я питаю надежду. Так, в приведенных выше цитатах субъекты находят источник надежды в существовании стиха, в слове Божием.
Таким образом, от надежды (1) надежда (3) отличается пресуппозитивной частью (Х-у плохо), а также ассертивной частью, не содержащей указания на знания о негативных факторах, мешающих желаемому развитию ситуации, - здесь аккумулированное знание о негативных факторах переходит в эмоциональное состояние, отраженное в пресуппозиции компонентом ‘плохо‘. Различается и роль Y-а в актантной структуре надежд: у надежды (1) Y - каузатор благоприятного развития ситуации, у надежды (3) Y - источник, точнее, каузатор, но он каузирует не развитие ситуации, а определенное когнитивное состояние Х-а.
От надежды (2) надежда (3) частично отличается пресуппозицией: надежда (2) - ‘Х знает, что Р может не быть‘, надежда (3) - ‘Х-у плохо‘. Здесь различие идет по той же линии, что и в случае надежды (1) - эпистемическое состояние переходит в эмоциональное состояние. В ассерции также различается содержание Y-а: в надежде (2) Y - каузатор и средство достижения Р; в надежде (3) Y - только каузатор состояния.
Таким образом, подводя итог семантическому анализу, можно сказать, что глагольная лексема надеяться обладает двумя значениями (как это и выделяет, например, МАС), при этом первое значение может реализоваться в отдельном словоупотреблении надеяться 1а. Существительное надежда, по данным проведенного анализа, обладает тремя отдельными значениями - этот вывод не совпадает с данными МАС, фиксирующего только одно значение.
Между соответствующими значениями глагола и существительного выявляется различие в пресуппозитивной части толкования: надежда употребляется для обозначения ситуации субъекта, чьи возможности в достижении желаемого осознаются как незначительные, суженные.
Именно на основе реализации значения в речевом акте достигается определенное взаимопонимание между говорящим и слушающим - слушающий опознает вербализуемую ситуацию. Однако взаимопонимание может нарушаться, если в действие вступают другие факторы. Так, носитель русской культуры вряд ли поймет, что побуждает литовца порождать высказывание viltis - durniu motina («надежда - мать дураков»), в то время как для поляка эта модель не будет чуждой. Фраза из «Фауста» «Я шлю проклятие надежде, переполняющей сердца» потребует от носителя русской культуры умственных усилий для понимания того, почему говорящий так относится к надежде, а знаменитая строка из песни А. Пахмутовой и Н. Добронравова «Надежда - мой компас земной» сразу же становится широко цитируемым прецедентным текстом, как говорится, «легшим на душу». Здесь мы сталкиваемся уже не с проблемой лексического значения, а с проблемой концептуального содержания имени, отражающего мировидение отдельного субъекта или целого народа. Формирование мировидения, или наделение некоей ментальной сущности особыми ценностными и ассоциативными признаками, происходит, как представляется, в результате рефлексии над отдельными компонентами ситуации, отраженной в компонентной структуре значения. Но какого значения: надежды (1), (2), (3)?
Надежда (1) характеризуется, как уже было сказано, тем, что описывает ситуацию, где субъект хочет, знает, думает, умозаключает, чувствует. Надежда (3) используется в высказываниях, не столько информирующих о событиях в мире, сколько обобщающих опыт всех, кто испытал надежду (1) или надежду (2). Их область - скорее область автокоммуникации и гомилетических жанров - в том смысле, что субъект сам для себя уясняет отношение к определенному положению дел в мире, а затем передает это другим, поучая, наставляя, делясь опытом. В сущности, надежда (3) - это мета-надежда, имя, обобщающее ситуации надежды (1) и надежды (2) по линии того, что наличие некоего Y в сознании Х-а побуждает его думать, что желаемое Р может быть. В надежде (3) мы имеем дело с сигнификативным значением: высказывания, содержащие надежду (3), не соотносятся ни с конкретной референтной ситуацией, ни с конкретным состоянием конкретного надеющегося. Перед нами - редуцированная до компонентов, отражающих самые общие признаки ситуаций, структура значения. Именно эта надежда есть имя концепта, ибо оно используется для концептуализации мира - выработки понятия, имеющего ценностную значимость для понимания мира и адаптации в нем. Редуцированная семная структура надежды (3), сконцентрировавшая в себе признаки других надежд, открывает простор для заполнения вариативным содержанием, являющимся результатом рефлексии носителей культуры над конкретными ситуациями бытия.
Попытаемся представить в самом общем виде концептуальное содержание имени надежда в его соотношении с семантическим, исходя из основных двух положений:
концептуальное содержание надстраивается над семантической структурой имени и складывается, как уже было сказано, в результате рефлексии носителей языка и культуры над означаемой словом ситуацией, интерпретируя интерпретирующих эту ситуацию с позиции жизненного опыта и мировоззренческих установок;
концептуальное содержание анализируется с опорой на метафорическое употребление имени и на содержание включающих его дискурсов. Л.О. Чернейко представляет результаты концептуального анализа, как уже было сказано, в форме гештальтов - «масок, которые надевает на себя абстрактное имя». Мы попытаемся представить концептуальное содержание имени на языке семантических примитивов, чтобы показать, как именно лексическое значение расширяется до концептуального содержания.
Анализ разнообразных устойчивых конструкций и прецедентных текстов с именем надежда позволяет сделать вывод, что для носителей культуры отношение к надежде может быть представлено двумя метафорами (или гештальтами): надежда - обманщица и надежда - средство выживания. Продемонстрируем сказанное.
В русском языке существует особая конструкция в надежде, выражающая причину тех или иных поступков: «Сделавши это распоряжение, Анна Петровна возвращается в надежде хоть на короткое время юркнуть в пуховики» (Салтыков-Щедрин). По данным опроса информантов, употребленная в данном случае конструкция в надежде создает ощущение неудавшегося намерения Анны Петровны. Фразы Я отправился туда в надежде развлечься/заработать/отдохнуть по данным того же опроса возбуждают представление о вставших на пути «но». Вспомним пушкинскую строку из «Графа Нулина»: «В надежде сладостных наград // к Лукреции Тарквиний новый // Отправился, на все готовый». Но... «Она Тарквинию с размаху // дает - пощечину, да, да...». Рассматриваемая языковая конструкция фиксирует печальный опыт «действующих в надежде» - надежда обманывает их.
Способность надежды обманывать, необходимость учитывать возможные стороны ситуации зафиксирована в русских пословицах с глаголом надеяться: «Надейся добра, а жди худа» / «На бога надейся, а сам не плошай» / «Жить надейся, а умирать готовься» / «На чужое надейся, а свое паси». Зафиксированная в приведенных пословицах народная мудрость сложилась как результат оценивания компонента ситуации Х думает, что Р может быть с позиций истинно/неистинно. Х думает неистинно, видимо, по той причине, что не учитывает факторов, способных помешать благоприятному развитию ситуации.
Интересно, что если пословицы с глаголом надеяться выражают и позитивную оценку состояния надежды, побуждая к нему («Век живи, век надейся»), то выражения со словом надежда, собранные Далем в словарной статье надеяться, представляют надежду прежде всего как обманщицу (если использовать понятие «гештальта»): Я потерял надежду, не надеюсь. / Обманула меня надеюшка! / Пропала последняя надеженька! / На кого была надежда, того и разорвало. / Лопнула моя надежда. Думается, что и в употреблении конструкции в надежде для обозначения неудавшихся действий, и в характере приведенных дискурсов можно усмотреть связь с концептом «судьба»: «С людьми случаются разные вещи; не потому что они этого хотят; человек может думать: со мной случится больше плохого, чем хорошего» [25]. Конструкция в надежде, использующаяся при обозначении неудавшихся намерений, по-своему выражает тот же смысл: «с человеком случается больше плохого, чем хорошего, не потому что он этого хочет».
Приведенные контексты позволяют не только генерировать гештальт надежда - обманщица, но и показать, как рождается этот гештальт: в результате рефлексии сознания над компонентами ситуации ‘есть что-то, из-за чего Р может не быть’ и ‘Х думает, что Р может быть’. В результате такой рефлексии компонентная структура надежды (3) может обрасти другими элементами, отражающими отношение носителей культуры к ситуации надежды. Х-у плохо. Х хочет, чтобы Р2 было лучше Р1. (пресуп.) Х думает, что Р2 может быть лучше Р1. [общество думает, что Р2 может не быть. Р2 может не быть, потому что Х не думает о том, из-за чего Р2 может не быть. Если Р2 не будет, Х будет чувствовать себя плохо. Из-за этого нельзя думать, как думает Х.] Представленное описание концептуального содержания надежды, выведенное на основе дискурсов XIX в. и употребления конструкции в надежде, в целом соответствует структуре концепта, определение которой высказано А. Д. Кошелевым: «Двуслойное концептуальное представление составляется из свойств принципиально разной природы: <…> перцептивных, достоверно идентифицируемых, и интерпретационных <…>, имеющих статус гипотез и приписываемых перцептивным свойствам на основе жизненного опыта» [26]. Конечно, внутреннее состояние не является непосредственно наблюдаемым, однако тот, кто его испытывает, выступает в роли «перцептора», прекрасно отличающего надежду от сомнения, уныния, любви.
Существует еще один компонент в структуре значения надежды, периодически становящийся предметом осмысления и оценивания. Этот компонент: ‘Когда Х думает о том, что Р будет, он чувствует что-то хорошее.’ Определенное эмоциональное состояние, характеризующееся «теплом в душе», «светом в глазах», чувством «окрыленности», может приобретать разную ценность в глазах общества. У Е. Баратынского надежда, сопряженная с волнением и обольщающая душу, неизменно обманывает, оставляя страдания и боль («Две доли»). Связь надежды с отчаяньем неоднократно отмечается в текстах культуры: «Скользнули лучи надежды; они <…> заменялись невыразимо печальным, тихим отчаяньем» (Герцен); «...Эти волны приходили всегда строго попарно. Выше волна надежды - выше волна отчаяния» (Грекова). Несбывшаяся надежда ведет к разочарованию: «Отец всегда вместе со мной переживал мои надежды и разочарованья...» (Куприн). Сознанию, установившему такую связь, не потребуется особых усилий, чтобы понять, почему самая страшная пытка - «пытка надеждой» (Ахматова) или почему надежду можно осыпать проклятиями («Фауст»), или почему надежда находилась среди прочих бед в ящике Пандоры. Такое знание о ситуации надежды может быть представлено следующим образом: ‘Когда Р не происходит, Х чувствует что-то очень плохое. Из-за этого нельзя думать и чувствовать, как Х, когда он думает, что Р может быть’.
Конечно, приведенные интерпретации надежды, составляющие второй слой концепта, все-таки встречаются в истории культуры, реже, чем ее позитивные интерпретации, что, видимо, связано с евангельским отношением к надежде, где она включается в число трех основных добродетелей: «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь, но любовь больше» (1 Кр. 13:13).
В словаре Даля приводится пословица во славу надежды, способная тем не менее вызвать у носителей современного русского языка некоторое удивление: «Счастье скоро покидает, а добрая надежда никогда». Современное языковое сознание, затрудняющееся в подборе антонима к слову добрая в этой пословице, становится в тупик и относительно самого содержания понятия «добрая надежда», имплицирующего существование другой. Какой? Недоброй? Но выражение недобрая надежда представляется оксюмороном. Может быть, необоснованной, пустой? (Зачем для всех казаться хочешь милой, / И всех дарит надеждою пустой / Твой чудный взор...» (Пушкин).
Во всяком случае следует констатировать проглядывающее в сознании носителей культуры противопоставление двух надежд - доброй надежды как позитивной ценности и пустой надежды как ценности иного порядка.
Если говорить о сознании носителей русской культуры второй половины ХХ в., отраженном в текстах, пользующихся, пожалуй, наибольшей распространенностью, - речь идет о песенном дискурсе - то можно сказать, что это сознание видит только «добрую надежду», воспринимая последнюю как средство выживания. Компонент ситуации надежды ‘Х чувствует что-то хорошее’ оценивается обществом позитивно, очевидно по той причине, что положительная эмоция увеличивает, как считал Спиноза, жизненные силы.
Песня А. Пахмутовой и Н. Добронравова «Надежда» воздвигла памятник «Надежде», сделав фактом русского языка метафору «Надежда - мой компас земной», а в 90-е годы из песенного дискурса пришла и другая метафора: «Надежда - спасательный круг... в океане разлук»(Антонов). Обе эти метафоры реализуют инвариантный смысл надежда - средство выживания, при этом средство выживания в рамках разных фреймов может получать разное лексическое воплощение: фрейм блуждания в пространстве - компас, фрейм кораблекрушения - спасательный круг, фрейм болезни - лекарство («Она [надежда] хранит нас от нездорового <…> пессимизма, от отравления эсхатологическим испугом» (С. Булгаков). Средство выживания, способствующее сохранению жизни как высшей ценности, естественно, рассматривается как позитивная ценность. Усваиваясь как афоризмы, такие метафоры, становятся метафорами, «которыми мы живем», определенным образом влияя на мировоззрение и поведение членов социума. С одной стороны, они фиксируют отношение носителей языка и культуры к сущности, обозначенной именем надежда (общество думает, что Х чувствует и думает хорошо, потому что Х, думая так, может существовать). С другой стороны, вытекающие из этих метафор импликации могут сказать нечто об особенностях мироощущения человека, «надеющегося» в подобных терминах. Для «человека надеющегося» надежда в известной степени уравновешивает судьбу. Если от судьбы человек ждет того, что с ним «случится больше плохого, чем хорошего» [27], то надежда позволяет ему ждать именно хорошего, но не потому что он сам творит свою реальность, а потому что, как и в случае с судьбой, он ждет этих хороших вещей извне.
Так, из метафоры спасательного круга выводится взгляд на надежду как на средство, помогающее сохранить жизнь, но одновременно и как на средство, данное («брошенное») кем-то другим. Эта пассивность носителей языка, где есть подобные метафоры, поддерживается и отмеченными выше языковыми фактами: надежду дают, т. е. Х получает ее извне, а не обретает, делая что-то для достижения цели. Мы уже отмечали выше, что тот, кто нечто делает для достижения цели, позволяет себе надеяться (глагол), тот же, кто ощущает, что ситуация ему неподвластна, позволяет себе иметь надежду.
Метафора компаса, концептуализируя надежду как необходимое «средство оснащения» человека, в то же время высвечивает и другую сторону надежды: она дана человеку, потерявшемуся в океане/лесу жизни, и он находит путь, глядя на стрелку компаса, т. е. в принципе оказывается ведомым.
На основе анализа метафор надежды, которыми живут носители современной русской культуры, может быть предложено такое описание их мироощущения: Х-у плохо в мире. Х хочет, чтобы мир стал лучше. Х думает, что ему кто-то поможет. Х не думает, что он должен что-то делать сам. Х думает, что так думать хорошо. Перед нами - третий слой концепта - то, что думает «наблюдатель за наблюдателем», т. е. тот, кто анализирует отношение носителей культуры к ситуации надежды. Именно такой наблюдатель способен сделать вывод об особенностях национального сознания, просвечивающего через те или иные концепты, и предложить, как это сделала Татьяна Чередниченко, «не сеять пустые надежды», а сделать надежду «деятельной, предусмотрительной» [28]. С лингвистической точки зрения, референтная ситуация, описываемая деятельной надеждой, должна, очевидно, измениться: Х хочет Р. Х знает, что есть что-то, из-за чего Р может не быть. Х знает, что он должен думать об этом. Х знает, что он может сделать что-то, из-за чего Р может быть. Х думает, что он будет это делать. Поэтому Х чувствует что-то хорошее.
Впрочем, предложенное описание не претендует на точность, ибо предусмотрительная и деятельная надежда еще не стали ни фактом нашей жизни, ни фактом языка. Здесь лингвист может идти только за жизнью, к осмыслению и изменению которой нас подталкивают философы, культурологи и просто думающие люди.
Проведенный семантический и концептуальный анализ имени надежда показал, что концептуальное содержание имени рождается в результате рефлексии сознания над компонентами лексического значения, отражающего обозначаемую именем ситуацию. Субстантив в диалогическом взаимодействии - актах информирования, побуждения к действию служит для передачи информации о ситуации и потому может быть назван ситуативным субстантивом. Тот же субстантив в монологических формах речи - рассуждении, проповеди, призывах (общих суждениях) - реализует концептуальное содержание: ценностную интерпретацию сознанием элементов исходных ситуаций и может быть назван именем концепта или концептуальным субстантивом. Его семная структура предельно редуцирована - она открывает путь для смысловых приращений, мотивированных, как уже сказано, осмыслением исходных ситуаций, отраженных в значении ситуативных субстантивов. Метафоры-гештальты (надежда-обманщица) созидаются в результате той же рефлексирующей работы сознания над определенными элементами исходных ситуаций. И лексическое значение, и концептуальное содержание могут быть представлены на одном языке: прототипических сценариев поведения, чувствования, мышления, описываемых с помощью семантических примитивов.
Если принять сказанное, то можно сделать вывод, что лексическое значение - это основа, на которой развивается собственно концептуальное содержание, - последнее, в свою очередь, может стать предметом рефлексии другого сознания, анализирующего мировидение носителей культуры. Возможно, этот третий ментальный уровень можно назвать мета-концептом.
Если семантический анализ устанавливает структуру лексического значения на основе синтагматических и парадигматических связей лексемы, концептуальный - ценностное отношение носителей культуры к обозначаемой лексемой ситуации через анализ дискурсов и соотношение ненаблюдаемого непосредственно феномена с явлениями чувственно воспринимаемого уровня реальности (надежда - компас), то мета-концептуальный анализ уже не является собственно лингвистическим, но, оперируя сравнением концептуальных сущностей, он может установить неожиданную связь понятий, составляющих основу мировидения носителей культуры: надежда - судьба.
 

Литература

1. ФРУМКИНА, Р. М. Есть ли у современной лингвистики своя эпистемология. In Язык и наука конца 20 века. Москва, 1995, с. 87 - 99.

2. СЕЛИВЕРСТОВА, О. Н. «Когнитивная» и «концептуальная» лингвистика: их соотношение. In Язык и культура. Факты и ценности. Москва, 2001, с. 295.

3. Извлечения из электронной переписки А. Д. Кошелева и И. А. Мельчука. In Московский лингвистический альманах. Москва, 1996, вып. I, с. 201 - 202.

4. ПОПОВА, З. Д.; СТЕРНИН, И. А. Очерки по когнитивной лингвистике. Воронеж, 2001, с. 57 - 58.

5. ПОПОВА; СТЕРНИН, сноска 5, с. 58.

6. ПОПОВА; СТЕРНИН, сноска 5, с. 102.

7. ВАН ДЕЙК. Язык. Познание. Коммуникация. Москва, 1989, с.13.

8. СТЕПАНОВ, Ю. С. Альтернативный мир. Дискурс, Факт и принцип Причинности. In Язык и наука конца ХХ в. Москва, 1995, с. 274 и далее.

9. ЧЕРНЕЙКО, Л. О. Лингвофилософский анализ абстрактного имени. Москва, 1997.

10. ЧЕРНЕЙКО, сноска 10, с. 309.

11. ЧЕРНЕЙКО, Л. О.; ХО СОН ТЭ. Концепты жизнь и смерть как фрагменты русской языковой картины мира. In Филологические науки. 2001, с. 50.

12. ЧЕРНЕЙКО; ХО СОН ТЭ, сноска 11, с. 58.

13. НЕРЕТИНА, С. С. Концептуализм Абеляра. Москва, 1994, с. 9.

14. НЕРЕТИНА, сноска 13, там же.

15. СТЕПАНОВ, Ю. С. Константы. Словарь русской культуры. Москва, 2001.

16. АПРЕСЯН, Ю. Д. Избранные труды. Москва, 1995, т. II, с. 343.

17. АПРЕСЯН, сноска 16, с. 343.

18. ЗАЛИЗНЯК, А. Исследования по семантическим предикатам внутреннего состояния. München, 1992, с. 96.

19. ВЕЖБИЦКАЯ, А. Из книги «Семантические примитивы. In Семиотика. Москва, 1983, с. 239.

20. ЗАЛИЗНЯК, сноска 18, с. 96.

21. ФИЛЛМОР, Ч. Основные проблемы лексической семантики. In Новое в зарубежной лингвистике. Москва, 1983, с. 84.

22. КУСТОВА, Г. И. О типах производных значений слов с экспериенциальной семантикой. In Вопросы языкознания. 2002, № 2, с. 19.

23. ЗАЛИЗНЯК, сноска 18, с. 101 - 103.

24. АПРЕСЯН, Ю. Д. Значение и употребление. In Вопросы языкознания. 2001, № 4, с. 12.

25. ВЕЖБИЦКАЯ, АННА. Судьба и предопределение. In Путь. 1994, № 5, с. 92.

26. КОШЕЛЕВ, А. Д. Референциальный подход к анализу языковых значений. In Московский Лингвистический альманах. Москва, 1996, № 1, с. 134.

27. ВЕЖБИЦКАЯ, сноска 28, с. 92.

28. ЧЕРЕДНИЧЕНКО, Т. Онкология как модель. In Новый мир, 2001, № , с. 156.

Источник текста - сайт журнала "Respectus Philologicus .