Следите за нашими новостями!
Philology.ru - Русский филологический портал
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

А. Фесенко, Т. Фесенко

РУССКИЙ ЯЗЫК ПРИ СОВЕТАХ (фрагменты)

(Будаев Э. В., Чудинов А. П. Лингвистическая советология. - Екатеринбург, 2009. - С. 181-195)

 
Рассматривая развитие русского языка в период большевистской диктатуры, нельзя не согласиться с замечанием А. Горнфельда о том, что этот язык растет "в стране с притуплённым личным почином, жизнь которой искони в значительной степени определяется начальством" ("Новые словечки и старые слова", стр. 14). Отсюда проистекает и то, что некоторые моменты в языке не являются результатом свободного народного творчества, а привнесены извне, навязаны языку "сверху". Правда, многое, втиснутое в него насильно, со временем выбрасывается им как ненужный и вредный сор.
По утверждению самих же марксистов, пришедших к власти в России, их учение создано не народными массами, а кучкой ученых интеллигентов, язык которых часто находился ближе к латыни, бывшей в средние века международным языком, чем к родной речи и пестрел выражениями вроде: "финансовая олигархия", "аграрная реформа", "капиталистическая эксплоатация", "классовая дифференциация", "диалектический материализм", "оппортунизм", "оппозиция", "индустриализация" и т. п. Отсюда и непонятность его для человека из народа, к которому направлялись слова вождей революции, строивших свою речь на интернациональной политической терминологии, часто вывезенной из эмиграции.
Попытка в слишком большой мере интернационализировать русский язык привела к тому, что последний засорился варваризмами, вдобавок искажавшимися малознающими людьми (часто, к сожалению, обладавшими духовным и административным влиянием на массы) [1].
Так слово "констатировать", например, восемь раз употребленное в одном только постановлении СНК РСФСР от 12 июня 1925 года, всё же не освоено массами как орфоэпически, так и орфографически. И до сих пор не то по ассоциации с именем "Константин", не то по созвучию со словом "станция" очень многие упорно говорят и пишут "константировать". То же можно сказать и о слове "проблема", искажаемой порой в "промблема", очевидно, по ассоциации с часто встречающимся элементом абревиатур - слогом "пром" (промышленный).
О неудачном применении слов иностранного происхождения достаточно резко высказывался и сам Ленин:
"Русский язык мы портим. Иностранные слова употребляем без надобности. Употребляем их неправильно. К чему говорить "дефекты", когда можно сказать "недочеты" или "недостатки" или "пробелы".
Конечно, когда человек, недавно научившийся читать вообще и особенно читать газеты, принимается усердно читать их, он невольно усваивает газетные обороты речи. Именно газетный язык у нас, однако, тоже начинает портиться. Если недавно научившемуся читать простительно употреблять, как новичку, иностранные слова, то литераторам простить этого нельзя. Не пора ли нам объявить войну употреблению слов без надобности?
Сознаюсь, что если меня употребление иностранных слов без надобности озлобляет (ибо это затрудняет наше влияние на массу), то некоторые ошибки пишущих в газетах совсем уж могут вывести из себя. Например. Употребляют слово "будировать" в смысле возбуждать, тормошить, будить. По-французски слово "bouder" (будэ) значит сердиться, дуться. Перенимать французско-нижегородское словоупотребление значит перенимать худшее от худших представителей русского помещичьего класса, который по французски учился, но, во-первых, недоучился, а во-вторых, коверкал русский язык.
Не пора-ли объявить войну коверканью русского языка?"
Цитированная нами статья была посмертно напечатана в "Правде" от 3 декабря 1925 года.
Примерно за сто лет до Ленина, но с еще большей резкостью о вреде варваризмов высказался Пушкин. Он, призывавший учиться русскому языку "у московских просвирен", полностью признавал преимущества народной речи перед искусственно насаждаемой иностранной лексикой. Пушкин сам, хотя и воспитанный на французской культуре, чувствовал, что подлинным творцом русского языка является народ с его простой речью; он отмечал, что "разговорный язык простого народа, не читающего иностранных книг, и, слава Богу, не искажающего, как мы, своих мыслей на французском языке, достоин также глубочайших исследований".
Позже, бывший директор Института Маркса-Энгельса-Ленина Д. Рязанов вынужден был признать:
"Мы разучились говорить на хорошем ядреном русском языке. Мы до сих пор еще злоупотребляем советским птичьим языком".
Как бы это ни звучало парадоксально, но именно Революция создала в России исключительно благоприятную почву для засилия всякой канцелярщины, бюрократии и соответствующего им языка.
"К сожалению наш аппарат, страдающий до сих пор бюрократическими извращениями, среди прочих изъянов сохранил и канцелярский бюрократический язык".
(Гус, Загорянский, Коганович, Язык газеты, 225).
В "Литературной Энциклопедии", т. II, 1929, в статье "Газета", мы читаем:
"Язык наших газет характеризуется резолютивно-тезисными оборотами, канцеляризмами, архаизмами, ничем не оправданными инверсиями, ненужными варваризмами и неологизмами... Бедны наши газеты и поэтическими приемами: тропы, фигуры и эпитеты не блещут здесь оригинальностью, шаблонны".
На это же указывает и В. Гофман ("Язык литературы", стр. 63), говоря, что "Михаил Презент в своей небольшой книге "Заметки редактора" (1933 г.) ...справедливо восстает против канцелярско-бюрократической фразеологии, засоряющей газетно-журнальный язык, против обедненного словаря...".
То, что указанные авторы отмечали, как уродливое явление в 20-ых годах, оставалось типичным для партийно-бюрократического языка и через двадцать с лишним лет, как это отмечает Б. Галин в своем нашумевшем очерке "В одном населенном пункте" (Новый Мир, № 11, 1947):
Но была одна особенность в его речи, которая поразила меня. Он почему-то любил вводить в свою свободно текущую речь тяжелые бюрократические обороты, вроде: "в данном разрезе", "на сегодняшний день"...
Я остался с ним один-на-один и спросил:
- Откуда, Герасим Иванович, вы взяли эти никчемные слова?
Он удивился и даже обиделся.
- Ведь так говорит мой сын (второй секретарь райкома - Ф.), так говорит Василий Степанович Егоров (первый секретарь райкома - Ф.), так говорите и вы, товарищ Пантелеев (штатный пропагандист райкома - Ф.).
Такую тяжеловесность и нескладность речи, на этот раз младшего поколения партийных работников - комсомольцев, отмечал и В. Викторов в статье "Язык великого народа" (Комсомольская Правда, 16 окт. 1937):
"...Неприятно и странно слышать из уст многих комсомольских работников исковерканную, нестройную речь, уснащенную дикими выражениями, вроде "на сегодняшний день мы имеем", произвольными ударениями в словах, неимоверными по длине периодами, в которых нет ни складу, ни ладу... Многие комсомольские работники бесконечно злоупотребляют местоимением "который"...
В своей статье "Назревшие вопросы" (Предсъездовская трибуна: Лит. Газета, 23 ноября 1954) Н. Задорнов также признает, что "...канцелярщина въедается у нас в народный язык и местами сушит его. Не раз приходилось мне слышать, что молодежь в деревнях и на заводах, да и в высших учебных заведениях - подражает в разговоре выражениям деловых бумаг. Часто канцелярские обороты речи считаются чем-то вроде хорошего тона" [2].
Такой бюрократический язык, хотя и бытует в революционную эпоху, но полон архаизмов, еще церковно-славянского происхождения: сей, кои, коего, коему, каковой, таковой, дабы, ибо и множество других.
Но всё же основным процессом в советском языке, конечно, явилась не архаизация [3], а политизация его при широком применении сокращений. Если Ленин пытался определить новый общественный строй формулой:
советы + электрификация = коммунизм,
то говоря о состоянии русского языка в начальный период существования советской власти можно для образности воспользоваться аналогичным построением:
политизация + аббревиация = советский язык.
Насколько новые формы жизни, а с ними и соответствующая лексика были по началу чужды народу, так как в значительной степени, создавались не им самим [4], а где-то в правительственных кругах, свидетельствует небольшой диалог, данный Ф. Гладковым в его нашумевшем и в свое время очень, популярном романе "Цемент":
- Кто ехал с тобой в фаэтоне?
- Товарищ Бадьин... предисполкома...
- Предисполкома? Это по каковски?
- По таковски. По русски.
- Врешь. Русский язык не такой. Это ваш жаргон... (105)
Но этот "жаргон" неумолимо утверждался и даже развивался, охватывая живую речь и литературу. Так, у того же Гладкова находим целые фразы, построенные на советской терминологии, которые нашим предкам показались бы совершенно чуждыми и непонятными, даже не русскими:
Мы об этом говорим на каждой партконференции, на съездах советов и профсоюзов: производительные силы, экономический подъем республики, электрификация, кооперация и прочее. (Там же, 83).
"Говорили, и многие не понимали", - могли бы мы добавить.
Не менее показательным в смысле насыщенности литературной речи советской спецификой является и отрывок из романа Шолохова:
Процент коллективизации по району - 14,8. Всё больше ТОЗ. За кулацко-зажиточной частью остались хвосты по хлебозаготовкам. (Шолохов, Поднятая целина, 8).
Если в этой фразе найдутся еще "нейтральные" русские слова: "всё больше" и "остались", то, например, в следующем предложении, разбитом по отдельным словам и словосочетаниям:
"...райпартком / по согласованию с райполеводсоюзом / выдвигает на должность / председателя правления колхоза / уполномоченного райпарткома / двадцатипятитысячника / товарища Давыдова. (Там же, 111).
всё является непрерывной вязью советских выражений, и только в конце к ним примыкает нейтральная, вневременная русская фамилия "Давыдов".
Следующие фразы из книг, написанных уже после Второй мировой войны, также говорят о множестве существующих в языке советизмов:
Он читал вывески: "Приемный пункт Заготживсырье", "Сберкасса", "Ларек Сортсемовощь". (Вс. Кочетов, "Под небом родины", Звезда, № 10, 1950).
Геннадий служил в экспедиции Союзпечати, по автотранспорту - в Заготзерне, снабженцем в гостинице, опять по автотранспорту в Главрыбсбыте... (В. Панова, Времена года, 76).
Николай Николаевич снял телефонную трубку и стал звонить в крайплан, в крайсельпроект, в крайзу, в крайснаб, в крайсельэлектро... (Бабаевский, Кавалер Золотой Звезды, 197).
Известный английский писатель Джордж Орвелл, автор блестящих сатир на советскую действительность - "Скотский хутор" (The Animal Farm) и "1984" (Nineteen Eighty Four), раз-рабатывает в этой своей последней книге вопросы языка будущего, который, якобы, воцарится при победившем "ангсоце" (Ingsoc), т. е. английском социализме, и посвящает этой проблеме специальный раздел: "Appendix - The Principles of New-speak". Совершенно очевидно, что проницательный автор пародирует русский язык советского периода, заявляя, между прочим:
"Новоречь была построена на английском языке, как мы теперь знаем, хотя много фраз в новоречи, даже если они не содержали новообразованных слов, были бы едва понятны человеку, говорившему на английском языке нашего времени.
...Название всякой организации или группы людей, доктрины или страны, учреждения или общественного здания, неизменно сокращалось, пока оно не принимало обычной формы, а именно, не превращалось в одно легко произносимое слово с возможно меньшим количеством слогов, которое сохраняло бы связь со своим первоначальным происхождением". (Перевод наш - Ф., p.p. 304, 309).
Жизнь, сведенная согласно марксо-ленинской доктрине к борьбе классов, партийной бдительности и трудовому энтузиазму масс, привела к тому, что литературный и разговорный язык был также сведен к унылому перечню или набору стандартных словосочетаний, замкнувших политический горизонт и серый быт советского гражданина.
Этот гражданин, иногда малограмотный, не всегда разбирающийся в подлинном смысле исконных слов родного языка, должен был оперировать множеством непонятных ему слов политической терминологии, созданной не потребностями его личного "я", а государственными формами, заране заготовленными большевистской кликой.
В основном, эту фразеологию можно разбить на ряд семантических гнезд, с постоянными элементами (класс..., марке..., ленин... и т. д.) иногда иностранного, иногда местного происхождения, но всегда в каком-то новом словесном соединении, чуждом дореволюционному русскому языку:
"беспартийный большевик", "блок коммунистов и беспартийных", "буржуазная агентура", "буржуазное загнивание, перерождение", "буржуазные предрассудки", "великодержавный шовинизм", "водительство партии", "восстановительный период", "враг народа", "врастание кулака в социализм", "выкорчевывание остатков эксплуататорских классов", "генеральная линия партии" (термин, вошедший в широкое употребление со времени борьбы сталинской клики с троцкистской оппозицией в 1926-27 гг.), "гнилая идеология", "гнилой либерализм", "движущие силы революции", "заклеймить пособников классового врага", "идейная перестраховка", "идейно-политический уровень", "идеологически-(не) выдержанный", "империалистическая война", "капиталистическая эксплуатация", "капиталистический мир", "капиталистическое накопление, окружение", "классики марксизма-ленинизма", "классовая бдительность, группировка, прослойка", "классовое самосознание", "классово-чуждый элемент", "кулацкая агентура, идеология, опасность", "левый (левацкий) загиб, заскок, уклон" (так партийная печать окрестила выступления в конце 1928 и в начале 1929 гг. партийцев-"леваков" - Шацкина, Ломинадзе, Стэна), "ленинские дни", "ленинский призыв, уголок", "ликвидация кулака как класса", "марксистский подход", "марксистско-ленинский", "марксо-ленинский семинар", "массовая литература", "массово-политическая работа", "международная реакция, солидарность", "мелкобуржуазные замашки", "мелкобуржуазное перерождение", "меньшевиствующий идеализм", "меньшевистское охвостье", "местный национализм", "мировая буржуазия, революция", "мировой пролетариат", "на основе сплошной коллективизации", "обобществленный сектор", "основоположники марксизма-ленинизма", "партия-авангард рабочего класса", "партийно-массовая работа", "поджигатели войны", "построение социализма", "правый оппортунизм", "пятилетка в четыре года" (лозунг, выдвинутый Комсомолом в 1929 г.), "раскрепощение женщины", "революционная бдительность, законность, солидарность, целесообразность", "реконструктивный период", "ровесники Октября", "социальный заказ", "строители социализма", "тихой сапой", "третий решающий" (название 1931 г., третьего года первой пятилетки, который должен был решить вопрос об успешности осуществления пятилетнего плана социалистической реконструкции народного хозяйства), "четвертый завершающий" (1932 г., последний год первой пятилетки), "целевая установка", "энтузиазм масс" и множество им подобных.
Естественно, что в большевистской печати сталинского периода нельзя найти какой-либо критики политических штампов, но всё же в книге проф. А. Н. Гвоздева "Очерки по стилистике русского языка" (стр. 71) имеется общая отрицательная характеристика штампов, под которую нетрудно подвести и чисто-советские их образцы:
"Речевые штампы теряют образность вследствие их привычности, вследствие того, что словесное выражение остается застывшим, примелькавшимся, в него перестают вдумываться..."
Говоря о советских речевых шаблонах, надо иметь в виду именно словосочетания, а не отдельные составляющие их слова (ровесник - октябрь; поджигатель - война и т. п.), известные и дореволюционному языку. Об условности этой фразеологии убедительно говорит упомянутый выше Л. Ржевский (Язык и тоталитаризм, стр. 27):
"Таковы сочетания типа "революционная законность", "революционное право", "социалистическая этика" и т. д.
Нетрудно проследить, что эти, казалось бы, "уточняющие" определения на самом деле, выполняя пропагандную задачу, опустошают определяемые ими понятия. Понятие законности, несмотря на абстрактность, всегда поддавалось логически четкому раскрытию. Но что такое "законность революционная"? Каждому, конечно, понятно, что это - нечто, допускающее, скажем, возможность совершенно по-разному судить двух подсудимых, обвиненных в одинаковых преступлениях: одного отправить в ссылку, другого же, принимая во внимание пролетарское происхождение и партийный билет, оправдать".
Здесь же будет уместно упомянуть и о двух новых видах штампов, существовавших под знаком культа Сталина и гигантомании. Отсутствие внутренних связей между Сталиным и народом привело к тому, что правительственные круги и подхалимы "на местах" требовали от рядовых граждан ежедневного, чуть ли не ежечасного подтверждения их преданности партии и правительству, персонифицированных в "гениальнейшем" Сталине. Подобная "преданность" должна была проявляться в безудержном и лицемерном славословии, направляемом по всякому поводу "отцу народов", "мудрому вождю и учителю", "лучшему другу" (колхозников, доярок, артистов и т. д.), "великому вождю прогрессивного человечества", "гениальному продолжателю дела Маркса-Энгельса-Ленина", "гениальному кормчему страны социализма", "великому полководцу революции", "организатору великих побед", "знаменосцу мира во всем мире" и т. д. и т. п.
Эпитет "сталинский" стал узаконенным синонимом всего положительного, первоклассного, наилучшего: "под солнцем сталинской конституции", "сталинский блок коммунистов и беспартийных", "сталинская забота о человеке", "сталинская закалка" (школа, выучка), "сталинская премия", "сталинский лауреат", "сталинский стипендиат", "сталинские соколы", "сталинское племя", "сталинский урожай", "сталинский маршрут", "сталинский план преобразования природы", "сталинские стройки коммунизма", "великие сооружения сталинской эпохи" и пр.
Оказывается, что даже сухое слово "бюджет" в совмещении с эпитетом "сталинский" приобрело совершенно необычайные свойства, судя по выступлению В. Лебедева-Кумача на Второй сессии Верховного Совета РСФСР 1-го созыва (цит. по "Известиям" от 30 июня 1939 г.):
 
Бюджет. В коротком слове этом
Ничего как будто чудесного нет.
Но оно загорится чудесным светом
Если мы скажем "Сталинский бюджет".
 
В своих восторгах по поводу чудесных свойств этого эпитета от Лебедева-Кумача не отстал и Александр Бек (Зерно стали, Профиздат, 1950, стр. 182):
- А наша авиация? - продолжал товарищ Серго. - Разве зря она зовется сталинской? И разве зря мотор, над которым вы работаете, мощный советский авиационный мотор... разве зря мы его тоже будем называть сталинским мотором?
...Сталинский мотор! Вот награда нам...
В свое время, выступая на VII Съезде советов, писатель А. Авдеенко, автор нашумевшей книги "Я люблю", в своей речи, напечатанной в "Правде" от 1 февраля 1935 г., заявил, обращаясь к Сталину:
"...Люди во все времена, всех народов, будут твоим именем называть всё прекрасное, сильное, мудрое, красивое. Твое имя есть и будет на каждом заводе, на каждой машине, на каждом клочке земли, в каждом сердце человека".
Но уже непосредственно после смерти Сталина началась "переоценка ценностей", убедительные примеры которой приводит Е. Юрьевский в своей статье "Вторые похороны величайшего полководца" (Новое Русское Слово, Ныо-Иорк, 20 и 21 июлл 1954 г.).
Готовясь к новой войне советское правительство вынуждено развеять миф о якобы гениальном полководце, единолично спасшем Россию от гитлеровского нашествия. Отмечая те или иные даты, связанные со Второй мировой войной, советские газеты уже не заикаются о сталинской артиллерии, о сталинских принципах ведения боя, о десяти пресловутых сталинских ударах. "Нынешние правители, - говорит Е. Юрьевский, - признали, что так называемая "сталинская эпоха" была проникнута порочным "культом личности". Стараясь доказать, что они были отнюдь не "мальчиками на посылках" у "вождя и учителя", а "соратниками, значение которых лишь искусственно затемнялось тем, кто считал себя великаном", лица, стоящие сейчас у власти в СССР, вынуждены опровергнуть легенду о всесторонней гениальности Сталина, а параллельно с этим уничтожить и еще недавно старательно насаждавшиеся речевые штампы, отражавшие культ Сталина. Так, в 4 издании "Философского словаря" 1953 г., в сильно сокращенной биографии Сталина он уже не именуется ни творцом Октябрьской революции, ни другом Ленина, ни даже творцом конституции.

* * *

Неприглядность советской жизни, расхождение многообещающей пропаганды и невеселой, подчас трагической действительности вызвали у властей необходимость в словесном одурманивании, правда, часто разоблачавшемся в народе. Самолюбование и самовосхваление являются ширмой, прикрывающей безотрадное существование советских республик, за которыми установились казенно-восторженные эпитеты: цветущая Украина, солнечная Грузия и т. п.
Одной из отличительных черт сталинской политики являлась и гигантомания - не так само стремление ко всему самому большому, грандиозному, дотоле недосягаемому, но, что значительно хуже, назойливое уверение в существовании всего этого в "стране победившего социализма".
Француз Мерсье, побывавший в 1935 г. в СССР, в своей книге URSS; reflexions par Ernest Mercier, Paris, 1936, правильно отметил:
"Тенденция создавать всё в колоссальных, сверхамериканских масштабах, без всякой к тому необходимости, проистекает из стремления внушить гражданам чувство гордости за свою принадлежность к самому передовому народу в мире, в социальном и техническом отношениях. Этим объясняется, между прочим, и план постройки в Москве Дома Советов, вышиной в 450 метров".
В тон ему один наблюдательный русский в брошюре "Большевизм - враг русского народа" (1944 г.) удачно заметил, что в СССР вместо хлебопекарень - "хлебозаводы", вместо столовых "фабрики-кухни", вместо обычного спортивного соревнования - "спартакиада", вместо курсов - "учебный комбинат", вместо сел.-хоз. имения - "фабрика зерна", вместо водохранилища - "Московское море", вместо дома пионеров - "дворец пионеров" [5], вместо дороги - "магистраль" или даже "сверхмагистраль" и т. д.
Отсюда и гиперболические обороты:
огромные достижения,
небывалый (колоссальный) рост,
невиданные перспективы,
неслыханный расцвет,
на недосягаемую высоту,
великие стройки (сооружения) коммунизма и т.п. [6]
Правда, надо сказать, что опыт пятилеток доказал нежизненность многих громоздких "гигантов". Они были обречены на "разукрупнение", согласно резолюции всесоюзного партийного съезда:
"XVIII съезд ВКП(б) требует решительной борьбы с гигантоманией в строительстве и широкого перехода к постройке средних и небольших предприятий во всех отраслях народного хозяйства Союза ССР".
"Разукрупнению" подверглись не только производственные, но и административные единицы страны, что повлекло за собою и увеличение бюрократического аппарата. Очень показательно в этом отношении появление незадолго до войны бесчисленного множества новых мелких народных комиссариатов, а вместе с ними ряда новых уродливых абревиатур, употребление которых часто делало речь просто косноязычной:
Наркомобщмаша, Наркоммясомолпрома, Наркомпромстроймата, Наркомместтопа и др.
Если отдельные самостоятельно-мыслящие личности в СССР критически воспринимали советские штампы, то основная масса населения усваивала их, иногда не совсем понимая, иногда же не понимая их вовсе (по специально проведенным тестам, о которых сообщают в своей книге "Язык газеты" Гус, Загорянский и Коганович, 25% предложений, встречающихся в газетах, широкой публикой не понимаются). Недаром "Правда", за № 86, за 1926 г., в незамечаемом ею противоречии с политикой партии, органом которой она является, вынуждена была заявить, что "бич нашей культработы - штамп".
Л. Тан справедливо отмечает в своей интересной статье "Запечатленный язык" (Новый Журнал, Нью-Йорк, XXIII, 1950, стр. 282), что:
"...Советский человек, читая передовицы, слушая радио, посещая собрания, испытывает такое воздействие речевых шаблонов, которому не в силах противостоять самое яркое индивидуальное словоупотребление...
Советский человек начинает "с воодушевлением" писать и говорить о "своей беззаветной преданности партии Ленина-Сталина", "беспредельной любви к социалистическому отечеству" - "новом" качестве "партийных и непартийных большевиков", он "клеймит презрением" преклонение перед "гнилостной буржуазной культурой", "решительно изживает" из своего сознания "пережитки старого", "активно включается в...", "торжественно заверяет... в том, что...", "изыскивает", "выявляет" и "ликвидирует", "мобилизует все силы на...", "добивается рекордных успехов в...", "приходя к новым очередным победам", "возможным только под руководством..." и т. д. и т. п.".
Подобная убогая стандартность советской фразеологии подчеркивается не только в эмигрантской прессе, но она привлекла внимание и советских сатириков - поэта М. Слободского и известного фельетониста Г. Рыклина:
 
К словам ярлыки приколоты, -
Готовы определения:
- Как "уголь"?
- Черное золото.
- А "хлопок"?
- Белое золото.
- А "лес"?
- Зеленое золото.
- А "нефть"?
- Здесь "жидкое золото".
Имеется для сравнения...
Он в раздумьи не застынет:
Нет ни трудности, ни тайн.
Кто верблюд? - "Корабль пустыни"!
Кто "корабль степей"? - Комбайн.
Кто ткачиха? - "Мастер пряжи".
Слесарь? - "Мастер молотка".
У него доярка даже -
"Знатный мастер молока"...
(Цит. по "Новому Русскому Слов у", 30 янв. 1951).
 
"...Это было очень оживленное собрание и о нем стоит рассказать... За городом на веселой весенней лужайке собрались имена существительные...
...К нам, например, [промолвили Прения] журналисты прикрепили на всю жизнь глагол "развернулись" и нам из-за него дышать невозможно. Как только газетчик упоминает о прениях, сейчас же его перо уже само выводит "развернулись"...
- У меня тоже нелады с глаголом, - сказала хорошенькая Окраина. - За мной как тень бродит глагол "преобразилась". И обязательно в таком сочетании: "преобразилась до неузнаваемости"...
- А я упорная, - сказала Борьба. - Чудесная характеристика, что и говорить! Но нельзя же всю жизнь одно и то же! Ведь русский язык красив, богат и разнообразен!
...Многие журналисты [произнесла Речь] привыкли называть меня взволнованной, и нет мне в жизни другого прилагательного. Иногда на одной странице я восемь раз взволнована...
- А нам на двоих, на меня и на Образ, выдали одно прилагательное, - грустно сказал Факт. - Вы его хорошо знаете: это прилагательное "яркий". Яркий образ. Яркий факт. Так и ходим со столбца на столбец, сияя своей яркостью...
- А вот я всегда целый, - заявил Ряд. - Так у нас и шпарят: "целый ряд домов", "целый ряд людей"...
В общем, как видите, ... на лужайке, недалеко от окраины, которая за сравнительно небольшой отрезок времени до неузнаваемости преобразилась, широко развернулись прения, и целый ряд ораторов выступил со взволнованными речами, где были приведены яркие факты упорной борьбы имен существительных против шаблона". (Подчеркнуто автором). (Совещание имен существительных, Крокодил, 30 мая 1951).
Стандарность словосочетаний в языке советской литературы вызывает не только улыбку, но и возмущение. Так, выступая на Втором всесоюзном съезде писателей К. Чуковский взволнованно вопрошал:
"Как можно, например, поверить, что мы восхищаемся художественным стилем Некрасова, если об этом самом Некрасове мы пишем вот такие слова:
"Творческая обработка образа дворового идет по линии усиления показа трагизма его судьбы"... Что это за "линия показа"? И почему эта непонятная линия ведет за собой пять родительных падежей друг за дружкой... И что это за надоедливый "показ", без которого в последнее время, кажется, не обходится ни один литературоведческий опус ("показ трагизма", "показ ситуации" и даже "показ этой супружеской четы")? И что это за такая "линия", которая тоже вошла в жаргон литературоведческих книг так прочно, что мелькает чуть ли не на каждой странице...
Если ты написал "отражают", нужно прибавить "ярко"; если "протест", то "резкий", если "сатира", то "злая и острая". Десятка полтора таких готовеньких формул зачастую навязываются учащимся еще на школьной скамье...
Каждое из них (словосочетаний - Ф.) вполне законно и правильно, и почему же не воспользоваться ими при случае. Но горе, если они в своей массе, в своей совокупности определяют стиль наших книг и статей".
(Литературная Газета, 25 дек. 1954).
 

Примечания

1. 1 Это в свое время было отмечено в пражском журнале "Slavia" Л. Успенским в его статье "Русский язык после революции": "Уже в 1923 году деятелями советской прессы была замечена малая доступность их продукции пониманию рабочего и крестьянина. Разница в языках "руководящей верхушки" и "широкой массы" оказалась столь резкой, что стала грозить самой возможности сгладить ее в будущем..." (т. 10, 1931, вып. 2, стр. 256).

2. "Однако, - здесь же оговаривается Н. Задорнов, - я глубоко убежден, что язык наш далек от того, чтоб обеднеть, в массах он очень ярок, образен, сочен и звучен. В народной речи, как в зеркале, отражается вся жизнь страны".

3. Любопытное мнение о якобы революционном языке высказал Е. Поливанов ("За марксистское языкознание", стр. 169), усматривавший именно в революционной фразеологии общность ее с архаичными церковно-славянизмами: "...Трафаретные выражения, фразеологическая рутина вроде "хищных акул империализма" и "гидры контрреволюции" - вот что является, по моему мнению, славянским языком революции и заслуживает этого названия, ибо по безжизненности и недвижности своей эти "акулы" и "гидры" вполне сравнимы с церковно-славянскими речениями в церковном языковом обиходе".

4. Уже упоминавшаяся А. Бэклунд правильно отмечает на стр. 12, что "это был язык коммунистического актива и подрастающего поколения - особенно комсомола...".

5. Так, новые здания Московского университета на Воробьевых горах именуются "Дворцом науки".

6. Я. Фоменко в своей статье "Лед не тронулся" (Литературная Газета, 18 мая 1954) жалуется на то, что "уж очень многие факты и жизненные явления наши публицисты именуют "историческими", "небывалыми", "выдающимися", "эпохальными"...
Даже в чисто грамматическом отношении советский гиперболизм нашел свое характерное отображение во всё более интенсивном распространении превосходных степеней прилагательных: "первейшая задача", "почетнейшее задание", "ярчайший пример" и т. д.