Добродомов - К проблеме семантической идентификации редких слов в памятниках письменности

Следите за нашими новостями!

Philology.ru - Русский филологический портал

И. Г. Добродомов

К ПРОБЛЕМЕ СЕМАНТИЧЕСКОЙ ИДЕНТИФИКАЦИИ РЕДКИХ СЛОВ В ПАМЯТНИКАХ ПИСЬМЕННОСТИ

(Исследования по семантике русского языка. - Уфа, 1979. - С. 82-90)

Специалисту в области исторической . лексикологии и лексикографии приходится иметь дело с самыми различными контекстами, в которых употребляются анализируемые слова. В одних контекстах семантика слова проявляется достаточно четко, и проблема ее определения в таких случаях сводится лишь к редакторской работе над словарными дефинициями - подбору наиболее удовлетворительных современных эквивалентов. В других же случаях - когда семантика слова недостаточно хорошо выясняется из отдельных контекстов - на помощь приходит обилие контекстных фиксаций, благодаря которым устанавливается значение слова на основе выделения всего общего, что фигурирует в ряде различных контекстов.

Гораздо больше трудностей стоит перед лексикологом, если он имеет дело с очень своеобразным употреблением известного слова или же с редким словом, которое встречается лишь в отдельном памятнике и его толкование затруднительно. В таком случае одним из надежных способов истолкования редкого слова представляется его этимологический анализ в связи с контекстной ситуацией.

Среди переписки царя Ивана Васильевича Грозного особое место занимает его обмен письмами с опричным думным дворянином Василием Григорьевичем Грязным-Ильиным. Последний в 1573 году попал в плен к крымским татарам и из крымского плена завязал переписку с царем Иваном IV, прося выменять его на крымского полководца Мурзу Дивея. Царь ответил пленному опричнику. Из переписки сохранились лишь ответное письмо царя 1574 года на несохранившееся, письмо пленника и два последующих письма В. Г. Грязного-Ильина. В 1924 году эта переписка была опубликована историком П. А. Садиковым в приложении к интересной статье "Царь и опричник" (Сб. "Века", Петроград, 1924, с. 73-78). Впоследствии письма были перепечатаны в книге: П. А. Садиков. Очерки по истории опричнины, М.-Л., 1950.

В двух своих письмах "государю царю и великому князю Ивану Васильевичу всеа Руссии" "бедной полоняник Васюк Грязной" - как он сам себя называет - описывает тяготы крымского плена и трижды упоминает неизвестное по словарям и другим письменным памятникам слово кадамá. (в форме предложного падежа множественного числа в кадамахъ).
В первом письме: "А сижю в пустом городе в кадомах - выработать (т. е. "заработать" - И. Д.) нельзя и не у кого" (с. 76 по первому изданию П. А. Садикова 1924 г.).

Во втором сохранившемся; письме Василия Грязного (1576 г.) слово кадама употреблено дважды. Автор письма пересказывает царю свою беседу с пришедшим к нему для разговора от крымского царя (хана) чеушем - унтер-офицером дворцовой стражи. Свой ответ крымскому хану на вопрос чеуша о том, на каких условиях царь Иван Грозный собирается заключать мирный договор с Крымом ("на чем.. хотел помиритца.."), Василий Грязной передает следующим образом:

- И яз, холоп твои, говорил: "Коли, реку, яз и у государя был, и яз, реку, и тогды не ведал ничего, а ныне, реку, сижю у царя (крымского хана - И. Д.) в полону уж тригоды в кадамах - вовсе уже в Манкупе два года - и мне, реку, почему ведати государево умышление?" (с. 77).
Последнее третье упоминание загадочных кадамов встречается в этом же письме в передаче содержания челобитной Василия Грязного крымскому царю (хану): "А то, реку, есми слышел же, что государь царь православный меня, холопа своего, велел окупати (т. е. "выкупать" - И. Д.) деньгами, только ты, волной человек, меня пожалуешь не уморишь в кадамах, дашь на окуп" (т. е. "выкуп" - И. Д.) (с. 77).

Загадочные кадама можно было понять и как географическое название (тогда его следовало бы печатать с большой буквы) [1], и как нарицательное название помещения (в тюрьмах), и как название лица (в пленниках, в арестантах) и т. п. Поскольку русскому языку (а также другим славянским языкам) подобные слова неизвестны, естественнее всего обратиться к языку крымских татар. Однако ни в топонимике Крыма, ни в языке крымских татар, как мне указал один из лучших знатоков крымско-татарского языка Басыр Гафарович Гафаров, нет подходящих слов, с помощью которых удалось бы объяснить, чти такое представляют таинственные кадама. Не нашел ничего подходящего в исторических источниках по Крыму большой знаток истории Крыма - польский тюрколог из Кракова Зигмунт Абрагамович, с которым я обсуждал эту проблему.

Не помогает и обращение к другим тюркским языкам. В классическом "Опыте словаря тюркских наречий" В. В. Радлова обнаруживается алтайское слово кадама "веред, чирей" (т. II, стлб. 317), которое, однако, современными словарями не подтверждается, поскольку сейчас алтайские словари фиксируют в этом значении слово катаны "фурункул, чирей". Последнему точно соответствуют, зафиксированные в том же томе словаря В. В. Радлова телеутское катаңы "веред, чирей" (стлб. 302), лебединское кадағы "веред, чирей" (стлб. 310) и алтайское (!) кадаңы (стлб. 310), которое поясняется лишь путем отсылки к первым двум (каттаңы, кадағы) и полностью соответствует современным данным. Возможно, алтайским словам соответствуют тувинское кадага "фурункул, чирей", киргизское катаң "твердоватый, жестковатый, загрубевший; жестокий", казахское катаң "твердоватый, сыроватый", кумыкское къатанкъы "тощий, худой, поджарый", карачаево-балкарское "худощавый, сухощавый, тощий, поджарый" къатангы и т. п., а также чагатайский монголизм катаңғур "худой, сухощавый человек" (Радлов. Опыт словаря II, 279), В этом свете стоящее изолированно без ссылки на синонимы алтайское кадама "веред, чирей" в "Опыте словаря тюркских наречий" В. В. Радлова вызывает некоторые сомнения в его реальности. Принять сближение слова кадама у Васюка Грязного.с проблематичным алтайским кадама мешает не только дальность расстояния между Крымом и Алтаем, но и отсутствие каких-либо намеков. На болезненное состояние - фурункулез - пленного опричника, что, вероятно, было бы как-то освещено в переписке и других документах, связанных с пленом В. Г. Грязного-Ильина.

Совершенно неожиданно разгадка обнаружилась с помощью диалектных фактов осетинского языка, в дигорском (западном и северном) диалекте которого встречается слово qadama (множественное число qadamatə) "кандалы, оковы"; в иронском же диалекте осетинского языка ему соответствует qadaman (множественное число qadamantə). Согласно разысканиям В. И. Абаева, осетинское слово qadama(n) связано этимологически с тюркским (чагатайским) существительным qadana "кандалы", арабским qaidāni (двойственное число от qaid} "оковы, узы" (отсюда, украинское кайданы), а также латинским catena "оковы, цепь", причем "замена n → m могла быть результатом контаминации с арабским (вошедшим и в некоторые тюркские языки) qadam "нога" [2].

В этом построении некоторые сомнения вызывает привлечение арабского двойственного числа qaidāni, которое ни в арабском языке, ни в персидском и турецком реально не употребляется. Кроме того, в случаях перехода формы арабского двойственного числа в персидский и турецкий язык за основу берутся косвенные падежи не на -āni, а на -aini (-eini), но и форма *qaidaini реально не зафиксирована. Скорее всего в основе осетинского слова qadama лежит латинское catena "оковы, цепь", преобразованное на почве тюркских языков в qadana. Последняя форма отмечена в чагатайских памятниках кадана "кандалы, путы на ногах". В слове произошло выравнивание гласных по заднему ряду и озвончение интервокального t. (catena → qadana). Уже вторично на тюркской почве слово кадама было сближено с арабским заимствованием qadam "нога, шаг", а в результате сближения с общетюркским глаголом када- "колоть, втыкать, всунуть, поставить; прикрепить, прибить гвоздь, укрепить; обить, украсить гвоздями, бляхами; колоться; строго приказывать" и т. п. (Радлов. Опыт. II, 306-307) [3] конечный слог -на был подменен отглагольным суффиксом -ма. Из тюркских языков *кадема попало и в осетинский язык, где это слово из-за отсутствия характерного перехода а в о перед носовыми гласными м, н должно рассматриваться как сравнительно новый элемент (заимствование могло попасть к осетинам от ногайцев, которые, как и крымские татары, этого слова сейчас, по-видимому, не знают).

Для того, чтобы "крымское" слово кадама объяснять с помощью осетинского языка, есть известные исторические основания. Дело в том, что осетинский язык восходит к когда-то многочисленной скифской (северо-восточной) ветви иранских языков, носители которых пришли из Средней Азии. Ближайшими родственниками осетинского языка оказываются уже вышедшие из употребления древние хорезмийский и согдийский языки, а также потомок последнего ягнобский, сохранившийся в долине Ягноба в Таджикистане. Близки к осетинскому языку генетически также другие памирские языки, а также афганский язык, находящиеся сейчас на востоке иранского языкового мира. Другие иранские языки (персидский, таджикский, курдский и т. п.) ло происхождению более далеки от осетинского, хотя и родственны ему.

Ближайшие языковые родственники осетин, жившие в степях Северного Причерноморья в средние века, в арабских и европейских источниках известны под именем аланы, а в русских и венгерских - как ясы. Согласно законам осетинской исторической фонетики, название алан восходит к тому же самому слову, которое продолжается и сейчас в названии страны Иран [4]. Русское и венгерское название этого же народа ясы возникло в результате появления начального й- (j-) в самоназвании этого народа - ас. Что слово ас было самоназванием аланов, писал в XV веке венецианец Иосафат Барбаро (См. "Барбаро и Контарини о России". Л., 1971, §§ 5, 7, 8, 12, 42, 45, 51, особенно § 7). Об аланах, живших в Крыму, И. Барбаро писал, что они были так тесно связаны с крымскими готами, что даже именовались готаланами.

Именно от этих крымских аланов и попало, возможно, слово кадама в письма Васюка Грязного. Однако также не исключена возможность, что в русский текст слово попало от тех же самых тюрков, которые передали его и осетинам - от ногайцев, хотя последние не сохранили это слово до настоящего времени, как и крымские татары. В любом случае - Васюк Грязной употребил слово, которое было в ходу в Крыму в последней четверти XVI века (неважно, у крымских татар или же у аланов).

В других случаях слова, известные только из одного памятника письменности, не удается раскрыть даже этимологическими средствами. Тогда особое внимание следует уделять разному анализу контекста, а также аналогическому .исследованию слова. Здесь уместно сказать еще об одном редком слове - прилагательном болкатъ, известном исключительно лишь из "Хожения за три моря" Афанасия Никитина. Это слово в свое время И. И. Срезневский объяснил как "черный" [5], что впоследствии было принято также древнерусскими словарями с загадочной ссылкой: "Ср. валаш. бълцат - "темный, темноцветный" (Срезневский, Материалы для Словаря I, 145; Ср. однако: Словарь русского языка XI-XVII вв., I, 282: "темнокожий"). Наряду с этим объяснением существует, так сказать, "хрестоматийная традиция" толкования этого слова: болкатъ "сильный", отразившаяся, например, в словаре к "Хрестоматии по истории русского языка" С. П. Обнорского и С. Г. Бархударова (в словаре; ч. I, изд. 2-е, М., 1952), в "Хрестоматии по древней русской литературе" Н. К. Гудзия (изд. 5-е, М., 1952, с. 217, в сноске 2) [6]. "Хрестоматийное толкование" отражено и в переводе Н. С. Чаева (см. "Хожение за три моря Афанасия Никитина 1466-1472". Изд-во АН СССР. М.-Л., 1948, с. 56), а также в польском переводе "Хожения" Афанасия Никитина, изданном без параллельного русского текста в составе серии "Biblioteka narodowa" профессором Виктором Якубовским. Основания для "хрестоматийного" толкования болкатъ "сильный" мне остаются пока неизвестными и требуют своей актуализации.

Вероятно, загадочное прилагательное болкатъ было неясным уже в XVII веке, поскольку в списке Ундольского это слово вовсе отсутствует, будучи опущено из-за непонятности, как это имело место и с другими неясными словами в этом списке. Для более точного толкования целесообразно привлечь несколько больший контекст, чем это обычно делается:

"И тутъ есть Индейская страна, и люди ходять нагы все, а голова не покрыта, а груди голы, а волосы в одну косу плетены, а все ходять брюхаты, дети родять на всякий годъ, а детей у нихъ много, а мужи и жены все черны; язъ хожу куды, ино за мною людей много, дивятся белому человеку. А князь их - фота на голове, а другаа на бедрахъ; а бояре у них ходять - фота на плеще, а другая на бедрахъ, - а княгыни ходять - фота на плечемъ обогнута, а другаа на бедрахъ; а слугы княжия и боярьскыя - фота на бедрахъ обогнута, да щить да мечь в рукахъ, а иныя с сулицами а ины с ножи, а иныя с саблями, а ины с лукы и стрелами; а все нагы, да босы, да болкаты; а жонки ходять голова не покрыта, а груди голы; а паропкы да девочки ходят нагы до 7 летъ, а соромъ не покрыть" (Троицкий список, л. 372-372 об.; по изданию 1950 г. с. 31-32).

В предложении "а все нагы, да босы, да болкаты" логичнее всего предположить наличие однородных сказуемых, обозначающих какие-то изменяемые признаки, как в первых двух словах (нагы, босы) [7]. Опущенное же в Троицком списке после слова болкаты указание а волосовъ не бреют (л. 444 об. по Эттерову списку), вероятно, следует рассматривать .как пояснение: "болкаты, [поскольку! не бреют волосов". В связи с этим прилагательное болкатъ можно толковать, как "косматый, лохматый, с длинными волосами, волосатый", чем оправдывается элемент -атъ, похожий на суффикс [8]. В заключение следует .отметить, что и это толкование данного гапакса не может быть окончательным, поскольку открытие свежего материала может внести что-нибудь новое и дополнить недостаточность лишь контекстного и структурного толкования.

Для данного контекста можно также обратить внимание на чисто графическую близость начертаний брюхаты и болкаты, которые встречаются, к тому же, в двух весьма сходных контекстах. Словом, загадочное прилагательное болкатъ еще ждет своего толкования, которое, вероятно, возможно сейчас, по-видимому, лишь на основе дополнительных этимологических разысканий при использовании новых материалов.

При трактовке конкретного материала представляется весьма важным соблюдение точности в передаче текста. Важно не подгонять редкие слова под слова современного языка, как это произошло с трактовкой древнейшей фиксации мастеобозначения карый "вороной", которое в силу паронимической аттракции приравнивается к мастеобозначению карий. Это иногда даже отражается на внешней форме прилагательного, как это, например, имело место в книге Н. Б. Бахилиной "История цветообозначений в русском языке" (М., 1975, с. 42, 46).

Едва ли стоило Н. Б. Бахилиной вслед за составителями картотеки "Словаря древнерусского языка XI-XIV вв." (СДР) вносить исправление в древнейшую фиксацию редкого и непривычного мастеобозначения карый "вороной" и включать в указатель в качестве единого цветообозначения ходовое сейчас карий "темно-коричневый". Этимологически это разные слова: карый "вороной" восходит к тюркскому прилагательному кара "черный", .а карий "темно-коричневый" - к несохранившемуся даже в современном чувашском языке булгарскому мастеобозначению *кар' соотносимому с кыпчакским кер "гнедой, карий, мухортый" (это слово, возможно, связано исторически со старомонгольским кегер "коричневый") [9]. Впоследствии первоначально слабо противопоставленные фонетически, а также близкие семантически мастеобозначения карий и карый перестали противопоставляться, поскольку второе из них было вытеснено словом вороной. Отмечу, что И. И. Срезневский, соблюдая орфографию формы карый (в цитировании его материалов Н. Б. Бахилина сохраняет такое написание - с. 44), значение этого прилагательного несколько модернизирует ("карий"), с чем нельзя согласиться этимологически.

Если в случае с цветообозначением карый - карий ошибочная трактовка в какой-то мере обязана сохранению неточности в лексикографической традиции и авторской зависимости от "Материалов" И. И. Срезневского, то выделение в качестве цветообозначения "призрачного" слова [10] измуръ (Н. Б. Бахилина его оставляет без объяснения, просто перечисляя материал картотеки СДР XI-XIV вв. в таблице - с. 46) в тексте Пролога 1383 г. "Пришь(д) к нему некто... образомь измуръ" (л. 3 об) - есть результат непрочтения предложно-падежной конструкции из муръ, т. е. "из эфиопов", "из муринов", возможно "из бесов" и т. п. Кстати, следует заметить, что в "Материалах для словаря древнерусского языка" И. И. Срезневского слово муринъ (мюринъ) раздвоилось, и из форм множественного числа, в которых опускался суффикс единичности (сингулятивности) - инъ, на страницах этого словаря появилось едва ли реально существовавшее слово муръ (мюръ) наряду с вполне реальным муринъ (мюринъ). Впрочем, после десемантизации (утраты значения) суффиксом -инъ, последний сдал употребляться и перед окончаниями множественного числа.

При исследовании конкретного материала представляется особенно важным, чтобы сами факты получали точную интерпретацию и из них не делалось "лишних" и слишком вольных выводов. Например, очень много писавшая об употреблении прилагательных цвета А. А. Брагина из описания "весьма странного экипажа" Коробочки в "Мертвых душах" Н. В. Гоголя: "Он не был похож ни на тарантас, ни на коляску, ни на бричку, а был скорее похож на толстощекий выпуклый арбуз, поставленный на колеса. Щеки этого арбуза, то есть дверцы, носившие следы желтой краски, затворялись очень плохо по причине плохого состояния ручек и замков..." - делает весьма странный вывод о том, что якобы весь, экипаж был желтого цвета и что Н. В. Гоголь здесь употребил, украинизм арбуз в значении "тыква" [11]. На самом же деле желтый цвет есть и у зеленого арбуза в том месте, где арбуз соприкасался с землей, но не это пятно определяет его цвет, как и "следы желтой краски" на дверцах экипажа Коробочки не характеризуют цвет всего экипажа в целом. Н. В. Гоголь использовал украинизмы лишь для .придания своим ранним произведениям, "малороссийского колорита", что совершенно чуждо "Мертвым душам".

Приведенные примеры показывают, что для правильной семантической трактовки редких слов и необычных словоупотреблений в случаях семантической неопределенности контекста весьма перспективным оказывается прием этимологизации, об органическом введении которого в историческую лексикологию и даже историческую лексикографию целесообразно подумать.

Литература

1. Именно так, хотя и неуверенно (со знаком вопроса - ?), поясняется слово када(о)мы в "Хрестоматии по истории русского языка" С. П. Обнорского и С. Г. Бархударова, ч. I, изд. 2, М.-Л., 1952, с. 366. В самом же издании текста воспроизводится орфография нефилологического издания П. А. Садикова.

2. В. И. Абаев, Историко-этимологический словарь осетинского языка, т. II, Л., 1973, с.2254-255.

3. Gerhard Doerfer. Türkische und mongolische Elemente im Neupersischen, Bd. III, Wiesbaden, 1967, с. 421-422.

4.См.: В. И. Абаев, Осетинский язык и фольклор, I. М.-Л., 1949, c. 245-246.

5. И. И. Срезневский, Хожение за три моря Афанасия Никитина в 1466-1472 гг., "Ученые записки Второго отделения имп. Академии наук", т. II, вып. 2. СПб., 1866, с. 272. На самом деле имелось в виду румынское băltat "пятнистый; пестрый; пегий; переменчивый, непостоянный", далекое от русского болкат семантически, и фонетически.

6. В "Сборнике древнерусских текстов X-XVIII веков для практических занятий по исторической грамматике русского языка" Н. М. Дылевского и Й. Й. Еленского (2-е изд., София, 1966, с. 90, 150) отражена "лексикографическая традиция": болкаты - черные. Ср. также: Н. Б. Бахилина, История цветообозначений в русском языке, М., 1975, с. 43 - с критическим воспроизведением толкования И. И. Срезневского (в таблице беа комментариев, но с сохранившимся знаком вопроса).

7. Ни "черный", ни "сильный" не обозначают временных признаков, но скорее связаны с признаками более константными.

8. В чешском издании: Putováni ruského kupce Afanasije Nikitina přes tři moře. Připravil Vincenc Lesný, Praha, 1951, с. 37- слово болкаты переведенр как vlasati, т. е. "волосатые", вероятно, с учетом такой возможности. П. Винтер-Вирц (см. P. Winter-Wirz. Die Fremdwörter in Afanasij Nikitin "Reise über drei Meere" 1466 -1472. - Zeitschrift für slavische Philologie, Bd. XXX, H. 1, Heidelberg, 1962, S. 108) рассматривает его как "вероятный русский диалектизм к балакать"; болокать (болтать), хотя последней формы у В. И. Даля нет (есть болкать, болкнуть тамб. "болтать, болтнуть; молвить глупое слово невпопад"), но этимология остается затруднительной.

9. См.: И. Г. Добродомов, Карий, "Русский язык в школе", 1970, 4, с. 105. В этой заметке не обращается внимания на существование параллельной формы карый с другим значением, а также на возможность семантической контаминации этих двух форм.

10. Термин "призрачные слова" употребляется вслед, за Дж. Клосоном: Sir Gerard Clauson, Turkish ghost words, "Journal of the Royal Asiatic Society of Great Britain and Ireland", London, 1955, october; cf.: Horace G. Lunt, Two early Slavonic ghost-words, "Harvard Ukrainian Journal", I, 1976.

11. А. А. Брагина, Арбуз или тыква? - "Русская речь", 1977, 1, с. 155-156. Не касаюсь здесь чрезвычайно сомнительных этимологических соображений А. А. Брагиной, где, фигурирует весьма подозрительная украинская акцентологическая форма гарбуз, отсутствующая в украинских словарях, на которые у А. А. Брагиной сделана ложная ссылка. Поставленный в заголовке заметки вопрос оказывается совершенно беспочвенным и праздным: его постановка - плод субъективизма и произвола в обращении с материалом.