Следите за нашими новостями!
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

Э. В. Будаев, А. П. Чудинов

ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ СОВЕТОЛОГИЯ (Предисловие. Введение. Часть I. Возникновение и эволюция лингвистической советологии)

(Екатеринбург, 2009. - 274 с)


Предисловие

Выступая в Колумбийском университете 26 сентября 2003 года, президент России (в настоящее время - председатель российского правительства) В.В. Путин призвал "упразднить советологию", поскольку "СССР уже нет, а советология до сих пор существует". Далее президент пояснил, что он имеет в виду такую науку, которая была чрезмерно политизирована и служила "инструментом, чтобы нанести друг другу как можно больше ударов, уколов и всяческого вреда" (официальный сайт Президента России www.kremlin.ru). Несмотря на то, что рассматриваемое высказывание В.В. Путина воспринимается как шутливое, целесообразно еще раз обратиться к истории советологии, ее основным разделам и этапам развития. Это, с одной стороны, позволит лучше понять, от чего именно следует без сожаления отказаться, а с другой - даст возможность выделить то, что необходимо сохранять и совершенствовать.
Изучение лингвистической советологии поможет лучше понять то, как воспринимается политическая система Советского Союза за рубежом, какие аспекты советской политической коммуникации вызывают максимальное неприятие. Одновременно изучение лингвистической советологии поможет отчетливее воспринимать общие закономерности политической коммуникации и специфику советской пропаганды и агитации, полнее оценивать выступления политических лидеров и используемые ими способы манипуляции общественным сознанием. Наконец, изучение истории лингвистической советологии даст возможность яснее увидеть особенности отдельных советологических школ и направлений, охарактеризовать различия в восприятии советской политической коммуникации, которые всегда существовали в рамках американской и западноевропейской советологии.
Как известно, иногда "взгляд со стороны", "внешний аудит" позволяет точнее зафиксировать проблемы и дать более объективные оценки. С другой стороны, видимо, настало время оценить и саму советологию, чтобы понять, насколько точен и объективен был этот "внешний аудит" и в какой мере имеет смысл пользоваться его результатами. Очевидно, что свобода от советской цензуры далеко не всегда означает абсолютную творческую свободу и независимость от каких-либо проявлений идеологического контроля. Следует учитывать, что в самых разных странах политическая позиция, противоречащая государственной идеологии и политике, может негативно сказаться на профессиональной карьере ученого, затруднит получение им грантов, премий, наград и иных знаков материального и общественного признания, создаст трудности для публикации результатов научных исследований и даже осложнит общение с коллегами и студентами. Атмосфера холодной войны, идеологические и культурные различия в значительной степени влияли и на развитии советологии, и на творческие судьбы самих советологов.
Отличительной чертой данного издания является обширный раздел "Антология", в котором представлены исследования ведущих советологов из Соединенных Штатов Америки, Центральной и Западной Европы. Поэтому особая признательность адресована нашим зарубежным коллегам. Искренне благодарим профессора Цюрихского университета Даниэля Вайса, профессора университета в Эдинбурге Джона Данна, профессора Калифорнийского университета Ричарда Андерсона, профессора Патрика Серио (университет Лозанны) и других зарубежных авторов, материалы которых были использованы в данной книге.
Авторы выражают искреннюю признательность рецензентам данного пособия - члену-корреспонденту РАН, доктору филологических наук, профессору Виктору Алексеевичу Виноградову, доктору филологических наук, профессору Владимиру Ильичу Карасику и доктору филологических наук, профессору Василию Васильевичу Химику, ценные советы которых оказались очень важны при доработке книги.
Многие исследования, которые включены в данную книгу, впервые переведены на русский язык. Поэтому заслуживают глубокой признательности волонтеры-переводчики - аспиранты (в том числе недавние аспиранты, уже защитившие диссертации) из Екатеринбурга, Цюриха, Парижа, Нижнего Тагила, Сургута, Челябинска и Шадринска - Евгений Евгеньевич Аникин, Анна Бернольд, Людмила Владимировна Быкова, Светлана Яковлевна Колтышева, Михаил Иванович Косарев, Ирина Александровна Овсянникова, Ирина Сергеевна Полякова, Ольга Александровна Солопова, Мария Вячеславовна Сорокина (Черникова), Ксения Леонидовна Филатова, Светлана Сергеевна Чащина, Татьяна Андреевна Шабаева и доктор филологических наук Елизавета Владимировна Шустрова.

Введение

Несколько перефразируя мольеровского Журдена, можно сказать, что первые советологи не знали, что они занимаются именно советологией, а предполагали, что они пишут о русской революции и советском государстве, о революционном коммунистическом дискурсе и связанных с ними изменениях в русском языке и русском сознании. В зарубежной науке и публицистике термин "советология" (sovietology) получил широкое распространение лишь в середине прошлого века для обозначения научного направления, посвященного изучению политики, экономики, культуры, науки и иных сторон жизни Советского Союза [Малиа 1997]. Оксфордский словарь отмечает его первое употребление 3 января 1958 г. в лондонском еженедельнике "Observer". В академических кругах термин поначалу был воспринят достаточно осторожно. Как показывает специальный исторический обзор [Меньковский http://newsletter.iatp.by/ctr3-4.htm], на рубеже 1950-60-х гг. американские основоположники изучения СССР все еще отвергали название "sovietology" и отдавали предпочтение более традиционным обозначениям "изучение российского региона", исследование Советского Союза, анализ теории и практики большевизма (коммунизма). Но постепенно отношение к рассматриваемому термину начинает изменяться. А. Улам отмечал в середине 1960-х гг., что "советология" - ужасное слово, но как можно его не использовать?". К такой позиции был близок и С. Коэн, для которого "советология - неэлегантное, но полезное слово". Постепенно термин сделался общеупотребительным и перестал восприниматься как "ужасный" или "неэлегантный" неологизм.
В зарубежной традиции рассматриваемый термин не имеет какой-либо оценочной коннотации, тогда как в Советском Союзе его обычно использовали (и часто до сих пор используют) с уничижительными определениями, как эмоционально окрашенное обозначение необъективного, неквалифицированного и неискреннего подхода к описанию советской реальности. Однако в последние годы термин советология все чаще используется как стилистически нейтральное обозначение исследований зарубежных авторов, которые пишут о Советском Союзе, о его экономике, культуре, социальном устройстве, политических институтах и политической коммуникации.
Некоторые западные специалисты в близком значении иногда используют термин "кремлинология" (kremlinology), внутренняя форма которого подчеркивала повышенный интерес соответствующих ученых к дискурсу советских лидеров, которые жили и работали в Кремле. Поэтому кремлинология нередко определяется как исследование дискурса высших советских (а теперь и российских) политических руководителей, то есть одна их составных частей советологии.
Вместе с тем следует отметить, что советология и кремлинология - это еще и обозначения соперничающих научных направлений. Классические советологи акцентировали теоретическую обоснованность и эвристичность своих методов, что обеспечивает достоверность прогнозов. Соответственно к кремлинологи подчеркивали, что их скрупулезность и внимание к деталям приносит более существенные результаты, поскольку многие западные научные схемы совершенно невозможно применить к советскому дискурсу и нужно согласиться с Ф.Тютчевым, который уже давно сделал вывод, что "умом Россию не понять".
Многие "кремлинологи" высказывали сомнения в том, что статистическое обследование или составление психологических портретов русских коммунистов способны реально помочь понять И. Сталина или Н. Хрущева и предсказать их действия. С другой стороны, советологи гарвардской и чикагской научных школ скептически относились к "кремлинологам", сосредоточившим внимание на мельчайших изменениях в языке, поведении, образе жизни "хозяина Кремля" и его ближайшего окружения. Так, "гарвардцы" считали поспешными выводы кремлинолога М. Раша [Rush 1958], указывавшего на становление "культа Хрущева" на основании того, что в газете "Правда" от 1955 г. привычную подпись "первый секретарь" вдруг написали с заглавных букв ("Первый Секретарь"), а в речи Хрущева обнаружились "типичные словечки Сталина". Кремлинологи же любят вспоминать, как они, уделявшие пристальное внимание протокольности коммунистической элиты, обратили внимание на то, что как-то в Большом театре среди большевистских лидеров не оказалось Лаврентия Берии, и сделали вывод о его смещении. Скептики говорили о том, что, может быть, Берия не любит балета, но через несколько дней Берия был объявлен предателем [Bell 1958]. Оказывается, учет правил советского протокола и конкретных поступков советских руководителей действительно позволял делать важные выводы.
В вышедшем в постсоветский период исследовании этапов развития рассматриваемого научного направления М. Малиа представляет советологию как "академическую дисциплину, известную сначала под скромным определением "изучение региона", а затем под более амбициозным и научно звучащим понятием "советология" [Малиа 1997]. Несмотря на позднее "терминологическое оформление" рассматриваемых исследований под наименованием "советология", точкой отсчета для этого направления стало возникновение на политической карте мира Советской России и СССР, потому что первые советологические исследования появляются сразу после возникновения советского государства.
По мере накопления материала и дифференциации научных интересов появились политическая, экономическая, социологическая, юридическая, культурологическая, спортивная и иные виды советологии. Поэтому термин "советология" в настоящее время воспринимается как "зонтичный", как общее наименование целого ряда относительно автономных научных направлений.
В комплексе советологических направлений важное место занимает лингвистическая советология, предметом исследования которой служат языковая политика в СССР, особенности советского тоталитарного дискурса и дискурса диссидентов ("языковое сопротивление", по терминологии А. Вежбицкой), специфика функционирования, взаимодействия и эволюции языков народов Советского Союза, виды, жанры, нормы и языковые средства советской политической коммуникации.
Важно подчеркнуть, что советологи активно занимаются двумя сферами политической коммуникации. Первая из них - это официальная политическая коммуникации в Советском Союзе (соответствующий ей вариант языка нередко определяют как советский "новояз", "бюрократический" язык, "тоталитарный" язык, "официоз", "казенный" язык, "деревянный" язык и др.). Использование этой формы коммуникации нередко воспринималось как своего рода способ проявления лояльности к властным структурам и в то же время как признак лингвистической и идеологической ограниченности, как показатель несоответствия западным представлениям об искренности, свободе и справедливости.
Вторая сфера постоянного внимания советологов - это коммуникативная практика диссидентов, "эзопов язык" и иные формы языкового сопротивления (при их характеристике используют термины "антитоталитарный" язык, "сокровенный" язык, "подпольный" язык, "антисоветский" язык, лексика неравенства, "настоящий русский язык" и др.). Использование такой формы коммуникации служило своего рода знаком несогласия с официальной идеологией, неприятия коммунистических ценностей и оппозиционности к существующей в СССР политической системе.
Многие специалисты отмечают, что существование подобной политической диглоссии - яркая отличительная черта тоталитарного дискурса. В связи с этим Анна Вежбицка пишет: "Официальный тоталитарный язык часто порождает свою противоположность - подпольный антитоталитарный язык. И хотя он тоже представляет собой чрезвычайно интересный для изучения объект, до сих пор ему уделялось мало внимания - значительно меньше, чем тоталитарному языку" [Вежбицка 1993: 107]. Необходимо добавить, что последнее замечание относится преимущественно к публикациям, принадлежащим к ранним этапам развития лингвистической советологии, тогда как в последние десятилетия существования Советского Союза язык отечественных диссидентов постоянно привлекал внимание зарубежных исследователей. В последние годы такие исследования все чаще появляются и в России (Н.А. Купина, И.Т. Вепрева, А.П. Чудинов и др.).
Отчетливое разграничение между "двумя языками" провел М. Геллер, разделивший русский язык (langue russe) и советский язык (langue soviétique) [Heller 1979]. Сходную позицию занял Томас Венцлова, выделивший два русских субъязыка (sub-languages) - собственно русский и советский русский, который создает определенную идеологическую модель мира для всех, кто на нем говорит [Venclova 1980: 249]. В книге А. и Т. Фесенко советский язык определяется как русский язык, испорченный коммунистами [Фесенко 1955]; подобные взгляды характерны и для многих других эмигрантов из России. По мнению Джона Данна [Dunn 1995], соотношение между "обычным" и "политическим" языком в Советском Союзе во многом напоминает различия между русским и церковно-славянским в Великом княжестве Московском,
Об особенностях официального советского языка и языковом сопротивлении, о политической диглоссии в СССР пишут и многие другие зарубежные специалисты (Р. Андерсон, Д. Вайс, Дж. Данн, П. Серио, В. Заславский, И. Земцов, А. Инкелес, Б. Корми, Н. Лейтес, П. Серио, Д. Стоун, М. Фабрис и др.), но большинство языковедов предпочитают все-таки говорить не об особом языке или даже субъязыке, а о вариантах языка, о лексике и фразеологии сопротивления, о лексике неравенства, об официозном и антиофициозном стиле и т.п.
Можно заметить, что симпатии абсолютного большинства западных специалистов были на стороне диссидентов: практически нет публикаций, в которых коммуникативная практика "сопротивляющихся" оценивалась бы негативно, хотя очевидно, что степень косноязычия или же риторического мастерства мало зависит от политических воззрений.
При характеристике официальной советской коммуникации одни советологи подчеркнуто избегали каких-либо оценок, тогда как другие высказывались об этой форме коммуникации крайне негативно, причем отрицательное отношение к политическому режиму нередко едва ли не автоматически переносилось на оценку речевого мастерства соответствующих авторов. Между тем очевидно, что среди советских политиков и журналистов было немало по-настоящему талантливых людей, мастерски владеющих словом.
Вполне закономерно, что основное внимание советологи уделяли русскому языку как языку "межнационального общения", который никогда не признавался государственным, но реально был таковым все годы существования советской власти. Поэтому в настоящем издании рассматриваются только публикации, в которых говорится о политической коммуникации, осуществляемой на русском языке. Вместе с тем вполне возможно, что со временем будет подготовлено исследование политической коммуникации, которая осуществлялась на иных "советских" языках.
Лингвистическая советология как направление зарубежной политической лингвистики и вместе с тем как направление науки о русском языке до настоящего времени еще не была предметом монографического изучения. Между тем такое исследование полезно, во-первых, для более полного понимания общей истории советологии, во-вторых - в качестве важной части истории русского литературного языка, а в-третьих - в рамках общей теории комуникативистики и изучения тоталитарного дискурса.
Необходимость такой работы связана также с тем, что восприятие Советского Союза и постсоветской России за рубежом много десятилетий основывалось преимущественно на публикациях советологов. Показательно, что многие американские и - в меньшей степени - западноевропейские советологи занимали важные государственные должности и оказывали конкретное влияние на взаимоотношения этих государств с Советским Союзом и Россией. Чтобы бороться с необоснованными негативными оценками России, ее исторического развития и ее места в мировой истории, необходимо по меньшей мере знать, что именно говорили и говорят о нашей стране западные специалисты, с чем связаны истоки существующих до сих пор стереотипов и заблуждений.
В соответствии со сложившейся традицией к числу советологических не относились исследования не только специалистов из Советского Союза, но и ученых, работавших в странах, входивших в состав "социалистического лагеря". Западные советологи считали, что их восточные коллеги несвободны в своем научном творчестве, а поэтому соответствующие исследования не могут восприниматься как объективные. Очевидно, что ученые из Болгарии, Венгрии, Восточной Германии, Польши, Румынии, Чехословакии, Югославии действительно работали в других условиях и многие их публикации в той или иной мере подвергались цензуре и самоцензуре (хотя в этих странах эпизодически публиковались и откровенно антисоветские работы). В настоящем обзоре данные исследования не рассматриваются среди собственно советологических, но это, разумеется, не означает недооценки соответствующих публикаций. Видимо, изучение истории "восточноевропейской советологии" может стать автономным направлением научных исследований.
Сложным является вопрос о том, целесообразно ли включать в состав советологических публикации эмигрантов из Советского Союза и других стран Варшавского договора (Р. Якобсон, С. Карцевский, А. Вежбицка, И. Земцов, А. Фесенко, Т. Фесенко и др.). Представляется, что при решении этого вопроса следует учитывать не столько этническое происхождение, сколько профессиональную компетентность. Поэтому мы считаем целесообразным рассматривать подобные публикации в общем континууме советологии, хотя учитываем, что возможна и иная точка зрения, особенно если речь идет о зрелых специалистах, которые выросли в условиях социализма и по различным причинам оказались в западных странах. Здесь важно учитывать, что первоначально советология во многом формировалась эмигрантами. Они прекрасно знали русский язык и владели "из первых рук" информацией, недоступной для большинства западных ученых.
В принципе возможны различные варианты расположения материала при рассмотрении теории и практики советологии. Во-первых, можно было бы использовать региональный принцип, то есть последовательно рассматривать североамериканскую, британскую, немецкую и французскую советологию. Каждый из этих национальных дискурсов имеет существенные особенности, но все вместе они все-таки воспринимаются как единое целое.
Достаточно перспективным представляется и автономное исследование официального советского дискурса и дискурса антисоветского, форм языкового сопротивления. Следует, однако, учитывать, что антисоветский дискурс был своего рода продолжением и отражением дискурса советского, что два эти дискурса тесно взаимосвязаны.
Можно представить себе исследование, основанное на классификации методов, которые используют те или иные советологи (риторический анализ, лексико-стилистические и лексико-грамматические методики, концептуальные исследования, критический анализ дискурса и др.). Однако представляется, что в советологических "штудиях" методология не занимает определяющего места. Нетрудно заметить, что советологи, как правило, не создавали собственной методологии, а использовали те приемы исследования, которые были уже апробированы при рассмотрении политической коммуникации, происходящей в других политических условиях.
Поэтому в настоящей монографии использован хронологический принцип, который позволяет выделить основные этапы становления и развития советологии, полнее увидеть специфику этих этапов и вместе с тем не препятствует внимательному рассмотрению советологии в иных аспектах, в том числе детальному учету национальных особенностей, используемых методов и рассматриваемых вариантов коммуникации, выявлению аспектов изучения советского политического дискурса. Представляется, что подобное исследование способно также помочь полнее охарактеризовать и общие свойства политической коммуникации.

Часть I. Возникновение и эволюция лингвистической советологии

Несмотря на то, что термин "советология" появился лишь в конце пятидесятых годов, реальная история лингвистической советологии начинается вскоре после возникновения Советского государства, когда в западных СМИ появились первые материалы, освещающие революционные изменения в России, в том числе ту роль, которую играли пропаганда и агитация. Коммуникативные особенности революционного дискурса закономерно привлекали внимание зарубежных специалистов, которые стремились понять, почему народ поверил большевикам и как им удалось удержать власть. Эти материалы сначала носили исключительно информационный характер, они относились к дискурсу СМИ, но постепенно при изучении советской политической коммуникации начали использоваться научно-исследовательские методики.
История лингвистической советологии еще ждет своего полного описания, а поэтому пока не выделены хотя бы основные этапы ее развития. Однако ясно, что при ее периодизации невозможно в полной мере опереться ни на политическую историю Советского Союза, ни на историческую стилистику русского языка (историю русского литературного языка советского периода), ни на историю политической советологии. Вместе с тем данные всех названных научных направлений оказываются очень важны для правильного осмысления истории лингвистической советологии.
Важно иметь в виду, что распространенное мнение о возникновении советологии только в середине XX в. неверно в отношении лингвистической ее составляющей. Редкие энтузиасты (в основном из эмигрантов) брались за изучение политологических, экономических, социологических аспектов советской действительности, потому что получить достаточные для исследования данные было очень не просто: с 30-х гг. едва ли не единственным источником сведений о СССР была официальная советская пресса. То, что являлось препятствием для представителей общественных наук, нисколько не мешало лингвистам и специалистам по коммуникации. Советский политический дискурс не только был доступен, но и активно "экспортировался" в виде международной коммунистической пропаганды, поэтому неудивительно, что уже в первые годы после Октябрьской революции за рубежом проводились и публиковались исследования, посвященные советскому политическому языку. Более того, было бы наивно полагать, что лингвистическая советология возникла в одночасье и на пустом месте. Российская революция 1917 г. стала импульсом к становлению лингвистической советологии, но эта область исследований опиралась на то, что уже было наработано в рамках исследования России, академический интерес к которой оформился в Соединенных Штатах еще на рубеже XIX-XX вв. [1], а в зарубежной Европе - значительно раньше.
В настоящем издании при рассмотрении истории лингвистической советологии выделены пять основных этапов ее развития.
Первый из них - этап становления - относится к периоду с 1918 года до конца второй мировой войны. Особенности этого периода связаны с тем, что практически одновременно создавались и политическая лингвистика, и политическая советология, а левые идеи были весьма популярны в Северной Америке, Западной Европе и других регионах. В европейской политической лингвистике этого времени используются преимущественно общелингвистические методы и приемы исследования, тогда как на американском континенте преобладают исследования, выполненные в рамках общей теории коммуникации, социологии и политологии.
Второй этап приходится на период холодной войны, когда идеологическое противостояние было максимально обостренным и многим казалось, что близится начало третьей мировой войны. Именно в эти годы многие западные советологи стремились найти общие черты в советском и фашистском политическом дискурсе, хотя советским специалистам кощунственной казалась уже сама попытка такого сопоставления. Вместе с тем именно на этом этапе советология полностью сформировалась как научное направление, в котором использовались самые современные для того времени научные методы (контент-анализ, квантитативная семантика, риторическое исследование текста, структурные методы, анкетирование и др.). В этот период европейская советология испытывало максимальное идейное и методологическое воздействие с американской стороны. Это воздействие проявлялось не только в идейно-политической гегемонии, но в том, какие методы и приемы использовались при изучении теории и практики коммуникации в Советском Союзе.
Третий этап совпадает со временем "разрядки" в отношениях между Советским Союзом и США, между странами Варшавского договора и НАТО. Угроза прямого военного столкновения отчасти миновала, но сохранялась острая идеологическая борьба, которая сопровождалась боевыми действиями во Вьетнаме, в Афганистане и иных регионах. В эти годы арсенал советологии пополняется новыми методами и приемами (критический анализ дискурса, когнитивные исследования, психолингвистический эксперимент, психоанализ, дискурсивные методики и др.). Именно в этот период европейская советология активно использовала методы и приемы исследования, характерные именно для европейской науки, в том числе для французской школы анализа дискурса, для континентальной (Германия, Нидерланды, Австрия) школы критического дискурс-анализа. В период разрядки между американскими и европейскими специалистами обнаружились и существенные идеологические различия в оценке советского политического дискурса.
Четвертый этап относится к периоду перестройки и демонтажа советской системы, когда политические разногласия обострились уже внутри советской страны, а зарубежные консультанты все чаще начали выступать как эксперты по вопросам строительства новой политической системы в России. В эти годы активизируются сопоставительные исследования, начинается изучение роли концептуальных метафор в политическом дискурсе, постоянно обсуждаются новые политические термины (перестройка, гласность, ускорение) и особенности использования традиционных политических терминов (правые, левые, демократизация, свобода и др.), активно изучаются особенности индивидуальных стилей политических лидеров (особенно М.С. Горбачева). Различия между советской и западной политической коммуникацией в этот период часто воспринимались как временные, что нередко приводило к недооценке российских традиций и специфики политической коммуникации в нашей стране.
Пятую группу составляют исследования современного (с 1992 года) российского политического языка, которые, по-видимому, уже выходят за рамки советологии. В последние годы они нередко обозначаются зарубежными и отечественными специалистами как относящиеся к лингвистической "постсоветологии" (post-sovietology). Возможно, этот термин воспринимается как не вполне удачный, но его внутренняя форма хорошо отражает направленность соответствующих исследований: исследуется дискурс, который, во-первых, установился после советского, а во-вторых - сохранил многие свойства советского дискурса.
Можно предполагать, что лингвистическая постсоветология со временем, в результате последовательной утраты признаков советского дискурса перерастет в исследование российской политической коммуникации, что может получить и терминологическое закрепление в виде термина (например, возможно обозначение "лингвополитическое россиеведение").
Особую группу из числа рассматриваемых в настоящей монографии составляют исследования, которые можно отнести к сфере лингвистической парасоветологии. Речь идет, в частности, о публикациях, которые были подготовлены в странах, идеологически близких Советскому Союзу, и испытали на себе значительное влияние коммунистической идеологии. Дело в том, что традиционно к числу "подлинных" советологов относили только специалистов, которые работали в западных (в другой терминологии - "свободных") странах и могли позволить себе критику советского дискурса. К сфере парасоветологии относятся и исследования, направленные на выявление специфики политической коммуникации в союзных республиках, которые позднее стали самостоятельными государствами. В эту же сферу входят работы, посвященные коммунистическому дискурсу за пределами СССР и тоталитарному дискурсу в целом.
В Советском Союзе долгие годы считалось, что вся советология основана на невежестве и клевете на социалистическое государство, а советологи - малограмотные лжецы, клеветники и агенты вражеской разведки, изначально ненавидящие все русское и советское. Разумеется, среди советологов было немало людей недостаточно информированных, ослепленных ненавистью или сознательно зарабатывающих себе на жизнь заказными разоблачениями и страшилками. Среди академических советологов действительно нередко встречались ушедшие в отставку сотрудники специальных служб или иных государственных структур. Можно предположить, что эти люди сохраняли те или иные связи со своими прежними работодателями и поэтому транслировали официальную точку зрения на Советский Союз, который в течение многих десятилетий враждовал со всем западным миром.
Вместе с тем среди советологов были и талантливые ученые, которые, возможно, ошибались, но искренне стремились к объективности и смогли зафиксировать то, что оставалось скрытым для политически ангажированных авторов по обе стороны границы. Именно такие исследователи и заслуживают подлинной благодарности потомков. Следует, однако, подчеркнуть, что при обращении к публикациям западных специалистов практически всегда можно "вычислить" политическую ангажированность авторов, которая нередко проявляется в непосредственных обвинениях, негативных оценках и использовании всего арсенала манипулятивных приемов. К счастью, среди советологов всегда были специалисты, которые любили или хотя бы уважали нашу страну и изучали советскую политическую коммуникацию с помощью объективных научных методов, используемых в современных гуманитарных науках.
Отметим также, что в США и иных западных странах некоторых советологов нередко подозревали в том, что они находятся под идеологическим влиянием коммунистической пропаганды и даже так или иначе связаны с советской разведкой и иными соответствующими организациями. Не секрет, что ученому в США (особенно в эпоху маккартизма) беспристрастно интересоваться СССР было настолько же небезопасно, насколько советскому исследователю проявлять непредвзятый интерес к Западу. С похожими проблемами сталкивались и западноевропейские ученые. Как отмечает Л. Франк, британские ученые, владевшие русским языком, боялись заниматься чрезвычайно политизированной советской проблематикой, предпочитая интересоваться темами, в которых они могли спокойно оставаться на почве научной объективности (например, размерами в ранней русской силлабо-тонической поэзии или немецкими переводами Антиоха Кантемира) [Frank 1965: 55]. Показательно, что одни и те же публикации нередко рассматривались на Западе как зараженные бациллами коммунизма, а в Советском Союзе - как грубые антисоветские пасквили.
Подозрения в симпатиях к Советскому Союзу могли негативно сказаться на академической карьере ученого и его материальном положении, поэтому не следует думать, что западные специалисты, изучающие Советский Союз, всегда были абсолютно свободными, искренними и беспристрастными. Атмосфера вражды негативно сказывалась на научном дискурсе по обе стороны "железного занавеса", хотя степень зависимости, разумеется, была неодинаковой.
Если в Советском Союзе все советологи представлялись шарлатанами, то после распада СССР маятник сильно качнулся в другую сторону. Методологический плюрализм и возможность знакомиться с некогда недоступными исследованиями сыграли свою положительную роль, но вместе с тем мнение советологов нередко стали рассматривать как истину в последней инстанции, в то время как, по мнению самих советологов, их наука вступила в полосу самого сильного за всю свою историю кризиса.
Рассмотрим основные этапы становления и развития лингвистической советологии в Северной Америке и Западной Европе - основных регионах, в которых протекала деятельность этого научного направления.

1.1. Становление лингвистической советологии

Советология возникла непосредственно после Октябрьской революции, которая мгновенно привлекла внимание всего мира, а поэтому в самых разных странах вскоре появилось множество публикаций о революционных событиях в России. Уже в 1918 году вышла книга Луизы Брайант "Шесть месяцев в красной России", а год спустя появилась книга Бесси Биттик "Красное сердце Петрограда"; в 1919 году вышла из печати книга Альберта Вильямса "Ленин. Человек и его дело", еще через несколько лет - его же "Путешествие в революцию. Россия в огне Гражданской войны. 1917 1918". По оценке советского специалиста Б. Гиленсона, "в этих книгах было немало верных и точных наблюдений, однако в них ощущалась известная импрессионичность манеры, чувствовалось, что их авторы поражены калейдоскопом сменяющихся событий, не всегда в состоянии точно уловить глубокие тенденции" [Гиленсон 1987: 334]. Публицистика этих авторов позднее активно использовалась в советологических исследованиях.
В Советском Союзе максимально высокую оценку и широкую известность получила книга американского публициста Джона Рида "Десять дней, которые потрясли мир" (первой американское издание - март 1919 года; впоследствии книга была переведена на десятки языков и переиздана в самых разных странах). По существу, Дж. Рид показал технологию захвата власти большевиками, и в основе этой технологии было вовсе не вооруженное восстание и штурм Зимнего Дворца, а коммуникативные технологии - пропаганда и агитация. Как сообщает американский журналист, "день за днем большевистские ораторы обходили казармы и фабрики, яростно нападая на правительство" [Рид 1987: 42], обещая мир, землю и народовластие и проклиная врагов народа - капиталистов, контрреволюционеров и Керенского. Эту же мысль внушали своим читателям большевистские газеты, тираж которых постоянно возрастал. Яростные коммуникативные столкновения происходили на всевозможных митингах, собраниях, диспутах, съездах и конференциях. Американский журналист ярко продемонстрировал, что победа революции в 1917 году ковалась агитаторами и ораторами. Красная Гвардия и ЧК были созданы позднее.
Подобные наблюдения представлены и в публикациях многих других зарубежных очевидцев российской революции. Это свидетельствовало, что революция и гражданская война в России начинались с коммуникативной войны. Российские технологии революционной пропаганды впоследствии тщательно изучались (а нередко - и применялись) специалистами из самых различных стран.
В публицистических книгах, подготовленных журналистами, помимо прочего, содержится богатый фактический материал, много метких наблюдений над особенностями российской политической коммуникации в эпоху революции и гражданской войны, а поэтому они могут рассматриваться как открывающие первый этап лингвистической советологии. Собственно научные исследования, для которых необходимы отточенная методология и некоторая "отстраненность", бесстрастность, появились несколько позднее.
К числу основоположников лингвистической советологии как науки и политической коммуникативистики в целом справедливо относят Уолтера Липпманна (1889-1974), который в годы Первой мировой войны писал пропагандистские листовки для армии союзников во Франции, а затем занялся изучением проблемы эффективности политической агитации и пропаганды. Многие его идеи уже давно воспринимаются как аксиомы и прописные истины, соответствующие исследования стали своего рода базой для формирования понятийно-терминологического аппарата политической лингвистики. Например, в современной науке активно используется предложенное У. Липпманном понятие "процесса определения повестки дня" (agenda-setting process), т.е. высвечивания в политической коммуникации одних вопросов и замалчивания других. Таким образом, ученый разграничил такие явления, как реальная актуальность той или иной проблемы и ее "значимость" в восприятии общества, а также охарактеризовал определение повестки дня как важный прием манипулирования политическим сознанием.
У. Липпманн разработал эффективную методику применения контент-анализа как инструмента для исследования общественных представлений о политической картине мира. В частности, еще в 1920 году У. Липпманн совместно с Ч. Мерцем опубликовали исследование корпуса текстов газеты "The New York Times", которые были посвящены Октябрьской революции в России. Анализ показал, что среднему американцу невозможно было составить сколько-нибудь объективного мнения о происходящих событиях ввиду антибольшевистской предвзятости публикуемых текстов [Lippmann, Merz 1920].
Теоретические выводы У. Липпманн совмещал с практической политической деятельностью и оказывал влияние на принятие решений на самом высоком уровне. Так, будучи советником президента В. Вильсона, исследователь участвовал в составлении знаменитых "14 тезисов", в корне изменивших внешнеполитический курс США, в том числе и отношения между Советским Союзом и Соединенными Штатами. Вообще тесная переплетенность теории и практики, научно-академической и собственно политической деятельности - характерная черта американской советологии. Из среды советологов вышли несколько Государственных секретарей, сенаторов, широко известных советников президентов США.
Важную роль в становлении лингвистической советологии сыграл Пол Лазарсфельд (1901-1976), активно занимавшийся изучением пропаганды (в том числе коммунистической) в Колумбийском университете. В 1937 г. он руководил исследовательским проектом по изучению воздействия радиовещания на американскую аудиторию. Впоследствии этот проект вылился в создание "Бюро прикладных социальных исследований" - исследовательского института, который занимался вопросами политической и массовой коммуникации. Вместе со своим коллегой Р. Мертоном П. Лазарсфельд разработал метод опроса фокус-группы, который применялся для сбора данных об отношении рядовых американцев к различным политическим проблемам, среди которых важное место занимало отношение к тоталитарным идеологиям и соответствующим режимам.
Среди ведущих американских советологов называют также профессора Гарольда Лассвелла (1902-1978), которому принадлежит заслуга значительного развития методики контент-анализа и ее эффективного применения к изучению языка политики. С помощью контент-анализа Г. Лассвеллу удалось продемонстрировать связь между стилем политического языка и политическим режимом, в котором этот язык используется. По мнению исследователя, дискурс политиков-демократов очень близок дискурсу избирателей, к которым они обращаются, в то время как недемократические элиты стремятся к превосходству и дистанцированию от рядовых членов общества, что неизбежно находит отражение в стилистических особенностях языка власти. Языковые инновации предшествуют общественным преобразованиям, поэтому изменения в стиле политического языка служат индикатором приближающейся демократизации общества или кризиса демократии. Использование этой методики позволило сделать вывод о том, что политический язык советской элиты на протяжении двадцатых-сороковых годов все дальше и дальше уходил от демократических традиций.
Значительное место в творческом наследии Гарольда Лассвелла занимают исследования, посвященные коммунистической риторике. В 1939 году он совместно с Дороти Блюменсток издал книгу "World Revolutionary Propaganda: A Chicago Study" ("Мировая революционная пропаганда: чикагское исследование") [Lasswell, Blumenstock 1939] (фрагменты на русском языке см. [Лассвелл, Блюменсток 2007]), которая начинается знаменитой фразой "Мы живем в век пропаганды". Столь важная роль, которую авторы приписывают пропаганде, связана с реальной социально-политической ситуацией, сложившейся в мире в 20-30-е гг. прошлого века. Анализ, представленный Г. Лассвеллом и Д. Блюменсток, характеризуется детальностью проработки вопроса и целым набором ранее не применявшихся методов исследования, которые позднее вошли в методологический фонд зарубежной теории и практики политической коммуникации, но по ряду причин малоизвестны отечественным читателям.
Среди первых европейских исследований советского политического языка выделяются изданные в Париже книги А. Мазона [Mazon 1920] и Э. Мендра [Mendras 1925], в которых отмечаются такие явления, как активизация аббревиации, экспансия нелитературной лексики (жаргонизмы, диалектизмы, просторечные слова), значительное иноязычное воздействие, а также стремление к созданию новых обозначений (милиция вместо полиции, народный комиссар вместо министра, советский служащий вместо чиновника), к переименованию городов и изобретению новых личных имен.
В книге Андре Мазона особенно интересен раздел, посвященный стилистическим и семантическим преобразованиям, которые происходи под воздействием войны и революции. Среди слов, у которых появились новые значения, автор отмечает брататься, братанье (раньше эти слова обозначали крестьянский обычай), мешочник (ранее - производитель или продавец мешков), шкурник (ранее - человек торгующий шкурами), шкурный интерес.
Среди слов, вернувшихся в активное словоупотребление с обновленным значением, А. Мазон, называет существительное беженец (по мнению автора, оно возникло в период русско-турецкой войны для обозначения славян, спасающихся от турок), а также существительное фронтовик (исследователь пишет, что в мирные времена это слово обозначало "красующегося карьерного военного, строго и неукоснительно соблюдающего правила, как, например, Скалозуб у А.С.Грибоедова") [Мазон 2009]. Автор отмечает, что слово инструктор большевики стали использовать в значении пропагандист (прежнее значение - человек, который обучал военному или морскому делу).
А. Мазон стремится также объяснить причины появления новых значений: "слово самокач, как говорят, изобретенное императором Александром III и обозначавшее велосипедиста приобретает значение "Расстрельщик, плач", в силу того что отряд велосипедистов в течение некоторого времени задействовался в исполнении смертной казни" [Мазон 2009].
Можно заметить, что некоторые из отмеченных А. Мазоном неологизмов оказались крайне недолговечными. Это относится, в частности, к слову сестрит, которое в революционные годы обозначало венерическую болезнь, полученную от медсестры, а также к слову федеративная, которое в те годы обозначало проститутку, общедоступную женщину.
Автор отмечает также "политическую смерть" и дискредитацию многих слов, обозначающих прежние реалии, и замену их новыми обозначениями: городовой - милиционер, чиновник - советский служащий, правительство - советская власть.
Широкое распространение получили новые эвфемизмы: отправить в штаб Духонина (расстрелять), в конверт и на почту (посадить в тюрьму и расстрелять), он на Лубянке (он арестован), чертова коробка (Чрезвычайная комиссия) и др. Автор фиксирует и "демагогические клише" большевистской прессы: магнаты капитала, всемирная бойня, вся власть Советам, ненасытная свора банкиров, помещиков и буржуа, империалистический грабительский мир, лакеи мирового империализма.
Андре Мазон пишет также о своего рода языковой игре, особом "черном юморе", который получил широкое распространение в те годы: совдеп твою мать (новое ругательство), совет кретинских и собачьих депутатов (совет крестьянских и солдатских депутатов), антисемитские намеки при искаженном произношении слов центрожид, Шмольный (Смольный институт), прежидиум и др.
С некоторыми утверждениями французского специалиста трудно в полной мере согласиться. В частности, он пишет: "Сами лозунги, которые организаторы торжеств по поводу юбилея октябрьской революции написали большими буквами на московских стенах, выдают отсутствие у авторов уверенного языкового чутья: "Религия - опиум для народа" (вместо Религия - народу опиум") и "Революция - локомотив истории" (вместо Революция - паровоз истории", ибо слово локомотив, наверняка, непонятно русскому крестьянину)" [Мазон 2009]. Автор делает предположение, что слова и выражения, возникшие под влияние иных языков, "оставят относительно немного следов".
Среди первых книг следует отметить небольшую монографию русского по происхождению языковеда С. И. Карцевского "Язык, война и революция" [1923]. Рассматривая лексико-семантические изменения в политической речи после Октябрьской революции, автор указывает на партикуляцию значений в "старых" словах, на повышенную эвфемизацию и инвективность политической речи. Как пишет исследователь, "погоня за экспрессивностью и вообще субъективное отношение к жизни ведут к тому, что мы постоянно прибегаем к метафорам и всячески описываем, вместо того, чтобы определять" [Карцевский 1923: 11]. Помимо анализа собственно речевых фактов исследователь обратил особое внимание на то, что язык как "социальное установление" чутко реагирует на политические изменения и отражает деление общества на различные группировки.
В публикациях того времени не всегда акцентировалась политическая составляющая языковых изменений, и особенности советской политической коммуникации нередко рассматривались как новообразования в русском языке в целом. Среди исследований подобного рода монография шведского специалиста Астрид Бэклунд [Baecklund 1940], посвященная изучению сложносокращенных слов, столь характерных для советского политического языка. Схожее исследование провел Джордж Патрик, рассмотревший 1500 наиболее распространенных в СССР сокращений и отметивший своего рода "моду" на аббревиатуры в советской политической коммуникации [Patrick 1937]. Исследователь отмечает, что понимание смысла сложносокращенных слов в Советском Союзе было как бы знаком вхождения в круг "посвященных", понимающих смысл событий.
Сопоставляя публикации исследователей из Европы и Америки, можно заметить, что до середины прошлого века европейские специалисты обращаются преимущественно к изучению изменений в системе языка, обусловленных революцией и новым политическим режимом. Они активно фиксировали семантические и лексические неологизмы, новые словосочетания и клише, отмечали изменения в стилистической окраске слов. Соответственно американские исследователи предпочитают рассматривать методы и приемы использования языка как средства воздействия, активно обращаются к прагматике речевой деятельности в политической коммуникации.
Среди ведущих американских и западноевропейских советологов не было единства в антисоветской направленности: одни из них избегали прямых оценок, другие - писали о Советской России с заметной симпатией, третьи - были настроены критически и к политическому режиму и к его речевой практике. Ярко выраженная критичность была присуща только для публикаций некоторых эмигрантов из Советского Союза. Едва ли не все советологи "первой волны" хорошо искренне любили Россию, хорошо знали ее историю и культуру.

1.2. Лингвистическая советология в годы холодной войны

После Второй мировой войны отношения Советского Союза со странами Западной Европы и США резко изменились. На смену военному союзу объединенных наций пришла эпоха, которую ярко характеризовали доминантные политические метафоры "холодная война", "железный занавес", "равновесие страха" и "охота на ведьм". Лингвистическая советология в это время стала восприниматься как изучение языка враждебной страны и методики вражеской пропаганды, эффективность которой признавалась всеми серьезными специалистами. Если на предшествующем этапе советологи пытались выяснить, в чем особенности советской политической коммуникации, то в послевоенный период основное внимание было перенесено на прагматический аспект, поиск причин ее эффективности, а также на создание рекомендаций по антисоветской пропаганде.
Новая историческая реальность, непредсказуемость в поведении советских вождей требовала от исследователей расширения методологической базы изучения дискурса с целью добиться более адекватного представления о советском политическом мышлении и решения задач по прогнозированию политической деятельности. Анализируя развитие советологии в это время, Д. Белл писал: "Если ад, как однажды сказал Томас Гоббс, это слишком поздно обнаруженная истина, то дорога в ад должна быть уже два раза устлана тысячами книг, утверждающих, что им известна истина о России, а адские пытки уготованы для тех (преимущественно дипломатов), кто полагал, что в состоянии правильно предсказать, как будут действовать советские вожди, и в самонадеянном убеждении вершил судьбы миллионов людей" [Bell 1958: 44].
Одним из нововведений лингвистической советологии в эти годы стало расширение исследовательского инструментария за счет методов квантитативной семантики. В 1949 году была опубликована коллективная монография "Language of Power: Studies in Quantitative Semantics" ("Язык власти: Исследования по квантитативной семантике") [Language of Power 1949], значительная часть которой была посвящена политической коммуникации в Советском Союзе. Гарольд Лассвелл, Натан Лейтес, Сергиус Якобсон и другие исследователи на основе анализа коммуникативной практики коммунистов и иного подобного речевого материала выявляли различные взаимозависимости между семантикой языковых единиц, их частотностью и политическими процессами. Так, в совместном исследовании Сергиуса Якобсона и Гарольда Лассвелла "Первомайские призывы в Советской России (1918-1943)" было выделено 11 категорий ключевых символов (обозначение "своих" и "чужих", использование национальной и интернациональной символики, обращение к внутренней и внешней политике и др.), а затем проведено исследование их частотности на различных этапах развития СССР. Авторы показывают, что такое исследование позволяет лучше понять динамические процессы в господствующей идеологии и нюансы советской политики.
В конце 40-х гг. советские языковые новообразования привлекают внимание и европейских специалистов. В отличие от американских исследователей, определяющих свои публикации как изучение советского политического языка, европейцы предпочитали говорить о новых явлениях в русском языке, хотя политический контекст подобных исследований не вызывал сомнений. К числу таких работ относится, в частности, монография Г. Кляйна, посвященная изучению советских аббревиатур [Klein 1949]. Эта книга воспринимается как своего рода справочник для людей, которые хорошо знают "дореволюционный" русский язык, но не знакомы с новыми советскими реалиями и их обозначениями (ВДНХ, ВКП(б), ЦИК, облсовпроф и др.).
По мере того как военное сотрудничество между СССР и странами Запада переросло в холодную войну, зарубежные исследователи стали обращать самое пристальное внимание на внутри- и внешнеполитические средства советской пропаганды. В это время появляется книга Алекса Инкелеса "Public Opinion in Soviet Russia: A Study in Mass Persuasion" ("Общественное мнение в Советской России: Исследование массового убеждения") [Inkeles 1950]. Помимо рассмотрения советской информационной политики она содержала анализ интервью с бывшими гражданами СССР. А. Инкелес пришел к выводу об "абсолютном" контроле СМИ советскими властями. Вместе с тем автор резюмировал, что "система советской коммуникации далека от того, чтобы обеспечивать тотальное убеждение населения, ее эффективность гораздо ниже того уровня, которого советские лидеры хотели бы достигнуть" [Inkeles 1950: 319].
Еще одним методологическим новшеством стала монография Натана Лейтеса "A Study in Bolshevism" (Исследование большевизма) [Leites 1954]. Будучи американским исследователем, Н. Лейтес ставил перед собой прагматические цели: советский язык интересовал его в первую очередь как способ распутать механизмы загадочного большевистского (русского) мышления, как шаг к прогнозированию политических реакций коммунистических лидеров.
В этом труде Н. Лейтес исследовал образы, фантазии, характерные метафоры, используемые большевистскими лидерами (в основном использовались труды Ленина и Сталина), а также "литературные модели", с которыми большевики себя идентифицировали или которые отвергали. По словам Н. Лейтеса, существует мало культур, которые смогли так рельефно запечатлеть в своей литературе типы национального характера. В частности, автор выделяет поведенческие модели, связанные с образами Карамазова, Раскольникова, Мышкина, Верховенского, Рудина, Чичикова, Обломова, чеховских героев. Анализируя отношение к этим поведенческим моделям в большевистском дискурсе, автор определил, какие "психологические маски" принимаются, а какие отвергаются большевистскими лидерами и, соответственно, с какой моделью мышления и поведения они себя идентифицируют.
Используя эти модели, Н. Лейтес обратился к методам фрейдизма в попытке высветить "латентные значения" большевистских образов. Проанализировав около 3 тысяч большевистских цитат, Н. Лейтес отмечает такие фобии, как "страх импотенции", "фобия заражения" ("чистка партии"), "боязнь быть избитым" (как например, в знаменитом выступлении Сталина перед управленцами советской промышленности в 1931 г., в котором образ избиения и избиваемого используется одиннадцать раз в одном параграфе) и др.
Исследователь приходит к выводу о том, что модель большевистского поведения формировалась как отрицательная реакция на Обломовых, которые проспали свою жизнь; на Рудиных, болтунов высокого полета, которые ничего не делают; на философию толстовского Каратаева. Большевистский дискурс пронизывает новый принцип "КТО КОГО", который Н. Лейтес разворачивает в радикальную формулу "КТО КОГО УБЬЕТ". Сопоставление дискурса большевистской элиты с мировоззрением русской интеллигенции XIX века привело Н. Лейтеса к выводам о том, что основоположником этого принципа был В. И. Ленин, "отец" большевистского дискурса и большевистского образа, которому и следовали "дети-ленинцы". Если элита XIX века легко поддавалась перемене настроения и для нее были характерны "задумчивость", "интроспективность", "поиски души", то представители большевистской элиты характеризуются исследователем как жесткие, подозрительные, неподатливые, агрессивные. Их отношение к действительности и поступки, по мысли исследователя, во многом напоминают мировосприятие и деятельность религиозных фанатиков.
Натан Лейтес пишет, что фашистские ученые перед вторжением в СССР тоже изучали русский характер по произведениям классической русской литературы, но они не сопоставляли эти данные с большевистским дискурсом (очевидно, что фашистской элите не нужны были "открытия" в области исследования тоталитарных дискурсов). В результате, фашистская армия ожидала увидеть на полях сражений апатичных чеховских героев и Обломовых, а встретила Маресьевых, Матросовых и Панфиловых. Это, по мнению исследователя, служит еще одним аргументом в пользу важности изучения исторической динамики развития русского национального характера.
В эпоху холодной войны, советские пропагандисты, как правило, представлялись не как люди, искренне верящие в идею коммунизма, а как бессовестные ни во что не верящие лжецы. Так, в широко известной статье Гарольда Лассвелла "Статегия советской пропаганды" сделан вывод о том, что "ставя перед собой цель мирового господства, которое рассматривается как нечто само собой разумеющееся, Кремлевская верхушка не ограничивает себя какими-либо моральными принципами относительно выбора сообщения, канала или аудитории. Советские пропагандисты и их агенты могут без стеснения лгать и искажать факты, поскольку нечувствительны к призывам к сохранению человеческого достоинства. Для них не существует понятия человеческого достоинства в другом смысле, нежели достоинства вклада в победу государства свободной личности путем служения настоящей и будущей власти кремлевской элиты" [Лассвелл 2009 : ]. По мнению автора указанной статьи, "основной стратегической целью пропаганды в Советском Союзе является "экономия материальных затрат на защиту и расширение советской власти внутри и за пределами государства" [Лассвелл 2009 : ].
Лассвелл стремится выделить особенности советской пропаганды на разных стадиях захвата власти: "на ранней стадии проникновения в новое сообщество основной задачей пропаганды является помощь в формировании первичных центров, которые на следующих стадиях возьмут на себя руководящую роль. Когда они набираются достаточно сил, чтобы воспользоваться коалиционной стратегией, задачей становится поддержание сепаратизма, усиленного пропагандой, чтобы предотвратить формирование или уничтожить потенциально более сильные объединения. Стимулирование спокойствия, отвлечение внимания на общего врага, провоцирование раскола между потенциальными врагами (включая и временных союзников) являются направлениями стратегии, подлежащей выполнению. На стадии захвата власти стратегией пропаганды становится деморализация, которая осуществляется совместно с тактикой террора, как средства внушения всем "неизбежной" победы советской власти и безнадежности, даже безнравственности сопротивления или отказа от сотрудничества. [Лассвелл 2009 : ].
В книге И. де Сола Пул "Символы демократии" (1952) при рассмотрении смыслового варьирования слова "демократия" в различных странах, дается следующая характеристика: "Пресса при Сталине имела склонность представлять картину в черно-белых тонах, когда свой никогда не может ошибиться, а враг никогда не может быть прав, и когда любая характеристика либо положительна, либо отрицательна, и лишена неопределенности. Так, партия не вдается более в диалектические рассуждения о характеристиках, делающих эту партию ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ, и, в то же время, популярная пресса осуждает обычную ДЕМОКРАТИЮ или социал-демократию. Данные антикоммунистические формы демократии лишаются каких-либо прав называться демократиями. Их сторонники объявляются совсем не демократами, а теми, кто лишь притворяется демократами в целях демагогии. Их называют "социал-фашистами" или "лакеями американского империализма". Термины "ДЕМОКРАТ" и "ДЕМОКРАТИЯ", которые сначала чаще интерпретировались отрицательно, нежели положительно, таким образом, приобретают однозначно позитивное значение после определенного периода затишья, в течение которого они почти не употреблялись" [de Sola Pool 1952]. Автор даже не считает необходимым прикрывать свое негативное отношение к коммунизму и большевизму хотя бы "маской академичности": для него образцом политической коммуникации служит только западный нетоталитарный дискурс, а советскую политическую коммуникацию он постоянно рассматривает в одном ряду с фашистской политической коммуникацией, отмечая лживость и необъективность любого тоталитарного режима.
Среди публикаций, авторы которых максимально полно демонстрируют неприятие советской власти и всего, что с ней связано (в том числе и изменений в русском языке), особой непримиримостью выделяется книга Андрея и Татьяны Фесенко "Русский язык при советах", изданная в Нью-Йорке [Фесенко 1955]. Один из основных факторов, формирующих советский дискурс, по мнению авторов, заключается в следующем: "Неприглядность советской жизни, расхождение многообещающей пропаганды и невеселой, подчас трагической действительности вызвали у властей необходимость в словесном одурманивании, правда, часто разоблачавшемся в народе. Самолюбование и самовосхваление являются ширмой, прикрывающей безотрадное существование советских республик, за которыми установились восторженные эпитеты: цветущая Украина, солнечная Грузия и т.п." [Фесенко 1955: 30].
Рассматривая многочисленные случаи неудачного словоупотребления, авторы стремятся найти подлинную причину ошибок и делают следующий вывод: "Как бы это ни звучало парадоксально, но именно Революция создала в России исключительно благоприятную почву для засилья всякой канцелярщины, бюрократии и соответствующего им языка" [Фесенко 1955: 24]. Представляется, что свою ненависть к коммунизму названные авторы нередко переносят на все стороны жизни в Советском Союзе, а поэтому их оценки далеко не всегда могут восприниматься как объективные.
Вместе с тем в рассматриваемой книге можно обнаружить весьма интересный обзор публикаций (особенно созданных вне Советского Союза) и немало конкретных замечаний об экспансии заимствований, а также просторечных, жаргонных и диалектных слов, о неумеренном использовании сложносокращенных слов и необоснованном отказе от множества традиционных для русского языка лексических единиц. Обобщая свои наблюдения, авторы пишут: "Но все же основным процессом в советском языке, конечно, явилась не архаизация, а политизация его при широком применении сокращений. Если Ленин пытался определить новый общественный строй формулой:
советы + электрификация = коммунизм,
то говоря о состоянии русского языка в начальный период существования советской власти, можно для образности воспользоваться аналогичным построением:
политизация + аббревиация = советский язык" [Фесенко 1955: 25].
Далее сообщается, что "новые формы жизни, а с ними и соответствующая лексика были чужды народу, так как в значительной степени создавались не им самим, а где-то в правительственных кругах" [Фесенко 1955: 25-26].
Подобный характер (немало метких наблюдений, сопровождающихся чрезвычайно язвительными комментариями и решительными обвинениями) носят и публикации ряда других эмигрантов из Советского Союза [Ржевский 1949, 1951; Тан 1950].
Многие американские советологи проявили себя и как академические ученые, и как непосредственные участники идеологической борьбы, занимавшие те или иные должности в государственном аппарате. Например, профессор Йельского университета Фредерик Баргхорн начинал как дипломат, в конце сороковых годов он работал пресс-атташе американского посольства в Москве, с 1949 по 1951 гг. возглавлял федеральный исследовательский проект по интервьюированию иммигрантов из СССР (так называемый "гарвардский проект"). Поэтому его работы наполнены богатым фактическим материалом, в них ярко прослеживается официальная точка зрения. Он пишет: "В советской пропаганде необычайно высока роль обмана или, как его называют некоторые авторы, "преднамеренной дезинформации" [Баргхорн 2008: 150; в оригинале см.: Barghoorn 1954].
Далее профессор указывает на В.И. Ленина как на политика, который положил начало лжи и лицемерию в советской пропаганде: "В работах Ленина содержится немало призывов к большевикам "использовать" временных союзников, которые подлежат устранению или, при необходимости, уничтожению после того, как они сыграют свою роль. Социальные классы и национальные движения, включающие десятки тысяч и даже миллионов человек, были использованы таким образом, а затем ассимилированы, подавлены или даже "ликвидированы" в соответствии с ленинским лозунгом". Однако большевистский вариант пропагандистской демагогии не является обманом в обычном понимании смысла этого слова. Такая политика становится особенно опасной, так как доктрина и практическая деятельность большевизма оправдывают и превозносят наиболее утонченные формы искажения и обмана как высокоморальные поступки" [Баргхорн 2008: 150]. Баргхорн последовательно декларировал свои крайне правые взгляды и ненависть к коммунизму. Создается впечатление, что автор даже не предполагает, что в Советском Союзе существовали люди, которые искренне верили в идеалы коммунизма.
К числу советологов, считавшихся "либералами", относится профессор Эрнест Дж. Симмонс, который в середине прошлого века работал в Корнеллском, Гарвардском и Колумбийском университетах, был инициатором изучения советской и русской литературы в США, автором многих работ о русских и советских писателях [Simmons 1961; Симмонс 2008]. Его политические взгляды и научные интересы привлекли внимание Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности, которая подозревала его (скорее всего, необоснованно) в симпатиях к коммунизму. Вместе с тем следует отметить, что Советском Союзе он воспринимался как типичный клеветник-антисоветчик, а в его обзоре истории советской литературы [Симмонс 2008] трудно заметить увлечение коммунистической теорией и практикой.
Итак, в годы холодной войны лингвистическая советология стремительно развивалась, специалисты использовали самые современные для того времени методы и приемы исследования. Среди активных советологов были и университетские профессора, и действующие сотрудники правительственных организаций, люди как либеральных, так и консервативных политических убеждений. Напряженные отношения между Советским Союзом и западными странами нередко способствовали идеологической напряженности соответствующих публикаций, жесткости авторской позиции, подчеркнутой враждебностью к Советскому Союзу и его союзникам. Показательно, что многие советологи настойчиво стремились обнаружить однотипные свойства в советском и фашистском политическом дискурсе.
Важно отметить, что именно в этот период советология получила признание как самостоятельное научное направление, которое активно использовало самые современные для того периода научные методы, среди которых выделялись контент-анализ, квантитативная семантика, риторическая критика, структурные методы, психолингвистические методики, социолингвистический анализ и др. Несомненным было идеологическое и методологическое лидерство американских специалистов.

1.3. Лингвистическая советология в период разрядки

Зарубежные специалисты тщательно исследовали преобразования в советском политическом дискурсе, начавшиеся в период оттепели. Эти процессы рассмотрел Д. Холландер в книге "Soviet Political Indoctrination: Developments in Mass Media and Propaganda Since Stalin" ("Советское политическое внушение: изменения в СМИ и пропаганде со времен Сталина") [Hollander 1972]. Автор констатировал, что на смену сталинской системе тотального контроля над массами пришла более гибкая и свободная система управления общественным сознанием, которая характеризуется относительно благоприятными возможностями для диалога и выражения различных точек зрения, в том числе и в официальных СМИ. Вместе с тем исследователи отмечали, что даже в период оттепели советские СМИ во многом придерживались традиций пропаганды, сложившихся при Сталине [Kecskemeti 1956].
Параллельно с исследованиями собственно языка пропаганды проводились исследования изменений в русском языке, произошедших после 1917 г. Очевидно, что большинство этих изменений были связаны не только с естественной эволюцией языка, но и с влиянием на него целого ряда социально-политических факторов. Наиболее известной работой такого рода стала монография Бернарда Корми и Джералда Стоуна "The Russian Language since the Revolution" ("Русский язык после революции") [Comrie, Stone 1978].
Значительный интерес представляют также специализированные работы по анализу отдельных аспектов советского политического языка и, в частности, синтаксису и стилю [Gallis 1967], аргументативной роли языка в СМИ [Stegemann 1961].
Отдельное внимание советологов привлекали изменения в русском языке, связанные с ГУЛАГом. После публикации А. И. Солженицыным рассказа "Один день из жизни Ивана Денисовича" советологи осознали, что определенные элементы русской лексики остаются малопонятными, что связано не только с их жаргонной замкнутостью, но и с тем, что в языке заключенных появились именно советские новообразования, прежде неизвестные исследователям русского тюремного жаргона. Для решения этой проблемы в США был издан словарь языка советских тюрем и трудовых лагерей, основанный в том числе и на примерах из работ А. И. Солженицына [Galler, Marquеss 1972]. Впоследствии эта работа была продолжена европейскими лексикографами, подготовившими ряд подобных словарей [Бен-Яков 1982; Horbatsch 1982; Rossi 1987].
Среди лексикографических изысканий выделяется исследование Ильи Земцова [Земцов 1985; Zemtsov 1984], посвященное изучению манипуляционного потенциала советской политической лексики и фразеологии. Политическая и творческая биография И. Земцова типична для советологов, принадлежащих к числу эмигрантов из СССР. Он защитил диссертацию в Советском Союзе, работал в социологическом центре (г. Баку). После эмиграции (1973) работал профессором в западных университетах, был советником премьер-министра Израиля, написал несколько книг по проблемам политологии, в том числе широко известный словарь "Советский политический язык", который был опубликован на английском (1984) и русском (1985) языках. Эта книга, по словам автора, посвящена "анализу основных аспектов советского языка и механизмов его функционирования" и ориентирована на две цели: 1) "предоставить ученым-советологам и политологам, политическим деятелям, журналистам и всем, кто интересуется изучением советского общества, политический словарь-справочник, раскрывающий подлинное значение приводимых слов и словосочетаний, а также механизм советской пропаганды; 2) раскрыть - на основе истолкования некоторых единиц языка - политические, социальные, философские, этические и психологические аспекты советской реальности, вуалируемые этим языком" [Земцов 1985: 7].
Книга построена как своего рода словарь политической лексики и фразеологии. В соответствии с общим замыслом каждая словарная статья открывается дефиницией значения слова (словосочетания), затем следует анализ идеологического содержания слова в наложении на советскую реальность. Автор считает, что "двойной угол зрения позволяет наглядно выявить противоречия между жизнью и языком", так характерные для советской действительности. Далее следует иллюстративный материал (преимущественно цитаты из периодической печати). Примером может служить следующая словарная статья.
 
АПОЛИТИЧНОСТЬ - уклонение, действительное или мнимое, от участия в политической деятельности или общественной жизни, используемое (в советском представлении) определенными кругами или людьми для сокрытия и оправдания своих эгоистических интересов.
Предполагается, что в советском обществе, в условиях "морально-политического единства народа", для А. просто нет места. Советские люди обязаны всегда проявлять политическую активность, единодушно участвовать в общественной жизни организуемой и направленной КПСС. Отказ или уход от политической деятельности такого рода - участия в партийных и комсомольских собраниях, производственных совещаниях, демонстрациях, митингах и т. д. - воспринимается, как попрание важнейших устоев советского общества.
Под понятие А. в СССР часто подводятся и самые различные явления культурной жизни: объективный научный анализ, абстрагирующийся от партийных директив, непредубежденное - вне узких рамок социалистического реализма - художественное изображение действительности и т. п.
В 30-40-е гг. А. квалифицировалась как уголовное преступление. В 70-е и начале 80-х гг. обвинение в А. обычно влекло за собой административные меры: исключение из партии, изгнание из творческого союза, лишение почетных званий и наград. При тоталитарном строе все это ставит человека вне общества и обрекает его на голодное и бесправное существование.
Преследуя граждан за А., власти в СССР принуждают людей участвовать в насильно навязанных им формах общественной жизни. Тем самым достигается вынужденная сопричастность каждого к происходящему, общая ответственность (круговая порука) за преступления режима - важное условие его стабильности.
ПРИМЕРЫ:
"...современный коммунизм стремится использовать развивающиеся ныне в широких масштабах экономические, культурные, научно-технические контакты между ПНР и капиталистическими странами в качестве каналов для проникновения антисоциалистической идеологии, для стимулирования собственнических инстинктов, аполитичности и других чуждых нашему обществу наслоений" ("Проблемы мира и социализма", 1979, № 6, с. 24.).
"Каждый военнослужащий, и прежде всего офицер, должен быть зорок и непримирим к любым проявлениям аполитичности..." ("Коммунист Вооруженных Сил", 1984, № 3, с. 31.).
 
Во вводном разделе рассматриваемого словаря содержится следующая характеристика: "Советский язык - явление уникальное. Его нельзя сводить ни к политическому слою русского языка, ни к одной из разновидностей бюрократического лексикона, хотя исторически он, несомненно, возник на основе последнего. Целиком национализированный государством, советский язык насаждается и культивируется коммунистами как универсальный заменитель русского языка. Он постепенно проникает во все сферы духовной деятельности человека - литературу, искусство, науку. Семантика этого языка отражает не социальную реальность, а идейное мифотворчество; она выявляет не объективные общественные процессы и явления, а коммунистическое мировоззрение в его наложении на действительность. Советский политический язык однозначен. Но, деля мир на полярные субстанции добра и зла, он в то же время и двусмыслен. Эта двусмысленность - следствие двойственности советской социальной системы: социалистической формы, обращенной к внешнему миру, и тоталитарной сущности, направленной к собственным народам. Слова и выражения советского языка, действующие на уровне бессознательной психики, превращаются в сжатые пружины политического манипулирования: с их помощью в человека вгоняются заряды идеологической энергии. Реальность проектируется по законам вымысла: рабство объявляется свободой, ложь - истиной, война - миром и т. д. [Земцов 1985: 7-8].
Специальные работы по изучению советского политического дискурса проводились так называемой "гренобльской группой" (см. сборник "Essais sur le Discours Soviétique: Semiologie, Linguistique, Analyse Discoursive" [1981]).
Отдельное внимание исследователей было направлено на изучение прагматики советской политической коммуникации: эффективности советской политической пропаганды, лингвистических и концептуальных средств убеждения, используемых в советских СМИ (Lendvai 1981; Mickiewicz 1981; White 1980 и др.).
Рассмотренные исследования отличаются сферами научного интереса и оценками советского политического дискурса (преимущественно весьма критическими), но все они представляют определенный интерес как с точки зрения восприятия Советского Союза на Западе, так и с точки зрения выявления реальных свойств советской политической коммуникации. Следует учитывать, однако, что для большинства советологов этого периода была характерна "черно-белая палитра": западный политический язык представлялся как свободный и безупречный, а советский - как лицемерный и несвободный. Между тем уже в семидесятые-восьмидесятые годы многие зарубежные специалисты по критическому анализу дискурса, когнитивистике и политической риторике (В. Бенуа, Р. Водак, Т. ван Дейк, И. Иньиго-Мора, Дж. Лакофф, Н. Хомский, Н. Ферклаф и др.) обнаружили, что и в политическом языке западных демократий часто наблюдается неискренность, ритуальность, агрессивность, стремление скрыть важную информацию и акцентировать менее существенные факты. Впрочем, не меньшую односторонность демонстрировали и советские критики западной политической коммуникации.
В рассматриваемый период существенно обновилась и методология советологических исследований. Появилось немало исследований, подготовленных в рамках критического анализа дискурса, когнитивной методологии в ее различных вариантах, методик психолингвистики и социолингвистики, психоанализа, французской анализ дискурса. Для многих публикаций характерен методологический плюрализм, стремление провести мультидисциплинарное исследование советской политической коммуникации. Все чаще декларировались методологические различия между европейскими (особенно французскими) и американскими научными школами.

1.4. Лингвистическая советология в период демонтажа социалистической системы

Отношения между Советским Союзом и западными странами резко изменились в середине 80-х гг., что в значительной степени обусловило наступление нового этапа в развитии как общей, так и лингвистической советологии. Однако политическая лингвистика часто оказывается значительно более инертной, чем живая политическая история. Многие советологи не могли отказаться от прежних подходов к исследованию советского политического языка даже тогда, когда М. С. Горбачев был избран лидером советских коммунистов и стала очевидной тенденция к либерализации и демократизации.
Традиционные изыскания советологов этих лет варьируются от изучения общественно-политической терминологии [Bruchis 1988] и исследования коммунистических нарративов [Bourmeyster 1988] до анализа новостной политики в конкретных советских СМИ [Roxburgh 1987], структуры сигнификации в обращениях генеральных секретарей КПСС [Urban 1987] и идеологической функции языка в советской прессе [Schantej 1987].
Вместе с тем новая политическая ситуация и нарастающий общественный интерес к происходящим в Советском Союзе изменениям все настойчивее требовали принципиально новых подходов к изучению советской политической коммуникации. На новом этапе взаимоотношений Советского Союза с Западом требовалось не столько разоблачать лживость советского языка, сколько объяснять западным читателям, что имеют в виду советские лидеры, когда используют те или иные слова и выражения.
В условиях провозглашенного вновь избранным генеральным секретарем ЦК КПСС М. С. Горбачевым "нового политического мышления", символом которого стали "перестройка", "гласность" и "общеевропейский дом", все чаще появляются исследования явлений, связанных с новыми политическими процессами. В этот период американские и западноевропейские специалисты по советской политической коммуникации все чаще выступают в зарубежных изданиях в качестве экспертов по новым процессам в советской (и российской) политической коммуникации. Эти же специалисты нередко выступают в советских СМИ как своего рода консультанты по демократизации языка и общества в целом.
Наибольшее внимание в середине и конце 80-х гг. привлекает дискурс М. С. Горбачева и формирующийся дискурс перестройки [Benn 1987, 1989; Downing 1988; Goban-Klas 1989; McNair 1989; Niqueux 1990; Urban 1988; Woodruff 1989]. На фоне особого внимания к социально-политическим процессам, проходящим в СССР, возникла потребность в исследованиях, позволяющих объяснить дискурсивные новообразования в советской политической коммуникации.
Активно используемая в период перестройки политическая лексика нередко сбивала с толку западного читателя. Так, в СССР консерваторами называли коммунистов, в то время как на Западе консерваторы были традиционными противниками коммунизма. В СССР словосочетание черный рынок содержало мелиоративные коннотации, потому что черный рынок был единственным эффективно действующим экономическим механизмом, основывающимся на законе спроса и предложения.
В этот же период специалисты должны были объяснить западным читателям, что слова российский (Russian) и советский (Soviet), традиционно воспринимаемые на Западе как синонимы, в новых условиях уже не являются взаимозаменяемыми и нередко употребляются в СССР для выражения антитезы между приверженцами советского режима и сторонниками демократических перспектив развития страны. Еще труднее было объяснить западным читателям различия между прилагательными российский и русский.
Интерес к дискурсу перестройки и трансформациям в русском языке последних лет существования СССР сохранился и в последующие десятилетия [DeLuca 1998; Erol 1993; Gibbs 1999; Haudressy 1992; Malcolm 1991; Mossman 1991; Popp 1998; Rathmayr 1991, 1993; Russell, Carsten 1996; Schneider 1993; Walker 2003]. Так, в монографии профессора Калифорнийского университета в Беркли Э. Уолкера [Walker 2003] были рассмотрены семантические трансформации ключевых символов советского политического дискурса в период перестройки: "суверенитет", "союз", "федерация", "конфедерация", "независимость". По мнению автора, активное употребление этих понятий привело к неожиданным для идеологов нового мышления результатам, потому что под одну и ту же форму выражения подводились самые различные и даже противоположные смыслы. Например, центральным партийным руководством "независимость" понималась как новое и привлекательное название для автономности, тогда как демократические (а также сепаратистские и националистические силы в союзных и автономных республиках) понимали независимость как подлинное самоопределение. Подобные "коммуникативные недоразумения" сыграли существенную роль в дезинтеграционных процессах и становлении постсоветских государств.
А. Р. ДеЛюка [DeLuca 1998] проследил, как смена риторики М. С. Горбачева влияла на внутриполитическую ситуацию в СССР и взаимоотношения Советского Союза с остальным миром. Автор последовательно демонстрирует, что новый политический и медийный дискурс, пропаганда политических символов перестройки, гласности и нового мышления меняли общественное мнение и привели не к реформированию, а к развалу системы.
Многие западные исследователи сходятся во мнении, что, преобразуя советский политический дискурс, М. С. Горбачев надеялся ослабить тоталитарную дискурсивную практику, но не подозревал (или не до конца осознавал), что изменение краеугольных для политического дискурса концептов приведет к фундаментальному преобразованию самой действительности.
Широкую известность получили семантико-синтаксические исследования П. Серио, суммированные в монографии "Analyse du discours politique Soviétique" ("Анализ советского политического дискурса") [Sériot 1985], своего рода итогом которой стала метафора "деревянный язык", который определялся как некая "пародия на научный дискурс".
В нашей стране хорошо известна статья П. Серио "Русский язык и советский политический дискурс: анализ номинализаций" [Серио 1999], которая была написана и опубликована на французском языке еще в середине предыдущего десятилетия. Отталкиваясь от изучения, казалось бы, частного вопроса о функциях отглагольных существительных в докладах Н. С. Хрущева и Л. И. Брежнева на ХХII и ХХIII съездах КПСС, автор приходит к весьма серьезным выводам. По его мнению, причиной высокой частотности номинализаций является общая тенденция к обобщенности, неопределенности и переложению ответственности: "введенное номинализацией "внетекстовое" не проявляется на эксплицитном уровне, оно не показано, а лишь указано, использовано, введено под именем некоторого объекта реальности" [Серио 1999: 379]. Автор доказывает, что "советский политический дискурс характеризуется двумя противоположными тенденциями: декларируемыми гомогенностью, единством и монолитностью, с одной стороны, и лежащей в его основе неоднородностью - с другой" [Серио 1999: 381]. Показательно, что однородность, стандартность, следование установкам на единство постоянно подчеркивается; соответственно инновации подаются как следование заветам классиков марксизма и предшествующим политическим решениям.
В широко известной статье "Деревянный язык, чужой язык и свой язык" [Серио 2008, Seriot 1989] П. Серио детально анализирует публикации по проблемам критики языка, появившиеся в социалистических странах (Советский Союз, Польша, Югославия, Чехословакия) и подчеркивает, что предметом изучения служат несколько феноменов:
- официальная политическая коммуникация в своей стране, при анализе которой нередко отмечаются существенные недостатки;
- проявления "речевого сопротивления", речевая практика диссидентов и бытовая речь людей, которые в той или иной степени недовольны существующим политическим режимом;
- политическая коммуникация зарубежных (а возможно, и не только зарубежных) политических противников, которые используют манипулятивные возможности языка в целях недобросовестной пропаганды.
Широкий резонанс получили и последующие работы исследователя по советскому языку, его "деревянным" аналогам в других социалистических странах, советской языковой политике [Seriot 1986a, 1986b, 1988a, 1988b, 1989, 1991 и др.]. Вместе с тем Патрик Серио делает справедливый вывод о том, что до настоящего времени нет объективной характеристики "правильного" политического языка, который бы противостоял тому, что называют nowa mowa, новояз, newspeak, novlangue, язык пропаганды.
Метафорическое представление советской официальной коммуникации как "деревянного языка" получило широкое распространение во Франции и за ее пределами. Франсуа Том (известный советолог, профессор Сорбонны) так и озаглавил свою книгу о коммунистическом новоязе: "La langue de bois" ("Деревянный язык") [Thom 1987] (в английском переводе [Thom 1989]). Помимо анализа лексико-синтаксических особенностей советского новояза, Ф. Том указывает на закрепленное в "деревянном языке" особое отношение к Другому, который независимо от личностных качеств автоматически приписывается к враждебному сообществу, угрожающему коммунистическим ценностям.
Заканчивая рассмотрение этапов развития советского политического языка, необходимо особо выделить монографические исследования, в которых предпринимаются попытки комплексного обзора изменений в русском языке XX в. Среди работ такого рода важное место занимает монография Ларисы Рязановой-Кларк и Теренса Уэйда [Ryazanova-Clarke, Wade 1999]. Авторы рассматривают новообразования в русском языке по хронологическому критерию: выделяется восемь этапов в развитии языка от Октябрьской революции и Великой отечественной войны до Перестройки и постсоветского периода. Несколько другие критерии структурирования материала положены в основу коллективной монографии "The Russian Language in the Twentieth Century" ("Русский язык в XX столетии") [Comrie et al. 1996]. Исследователи последовательно рассматривают изменения в произношении, интонации, морфологии, лексике, синтаксисе, орфографии, пунктуации, способах обращения и других аспектах. В обеих монографиях изменения рассматриваются в корреляции с социально-политическими изменениями.
После событий 1991 года, приведших к разрушению Советского Союза, закончилась эпоха советского политического дискурса. В каждом из новых постсоветских государств начала складываться новая система политической коммуникации. Однако полное преобразование политической коммуникации не может произойти за одну ночь и даже за один год. Политический дискурс указанных государств в последнем десятилетии прошлого века можно определить как постсоветский. Это определение носит не только темпоральный характер (после советского дискурса), но и качественную оценку (сохраняющий черты советского дискурса).
Сопоставление советского политического дискурса и политической коммуникации в западных государствах показывает, что некоторые явления, традиционно приписываемые тоталитарному дискурсу, были характерны и для политической коммуникации демократических стран. Очень далеко от реальности навязываемое противопоставление благородных героев, распространяющих правду и воспевающих идеалы свободы, гнусным недальновидным лжецам, которые сознательно обманывают народ и заботятся только о собственной выгоде. В условиях острой политической борьбы невозможно было всегда оставаться правдивыми и объективными, и это относится к практикам политической коммуникации, характерным для людей, которые находились как по одну, так и по другую сторону идеологических баррикад.

1.5. Лингвистическая постсоветология

В настоящем разделе статье речь пойдет о лингвистической постсоветологии (post-sovietology), то есть о направлении в зарубежной науке, которое рассматривает политическую коммуникацию на постсоветском пространстве и прежде всего - в России. Возможно, этот термин воспринимается как не вполне удачный, но его внутренняя форма хорошо отражает направленность соответствующих исследований: исследуется дискурс, который, во-первых, установился после советского, а во-вторых - сохранил многие свойства советского дискурса.
Библиография публикаций, которые можно отнести к сфере лингвистической постсоветологии, насчитывает сотни наименований. Это свидетельствует о том, что в новой политической ситуации сохранился интерес западных специалистов к языку страны, которая перестала быть врагом, но и не воспринимается как несомненный союзник. Бывшие советологи и их последователи скрупулезно стремятся понять, в какой степени политические изменения привели к преобразованию политического дискурса в России и что в нем осталось прежним, пытаются прогнозировать перспективы дальнейшего развития российской политической коммуникации и нашей политической системы в целом, ищут возможности для сопоставления закономерностей развития российской и зарубежной политической коммуникации.
Следует подчеркнуть, что к задачам настоящего раздела относится определение оснований для выделения постсоветологических исследований в особое направление и рассмотрение критериев для их классификации, но мы не стремились перечислить все или хотя бы наиболее известные и широко признанные публикации рассматриваемой проблематики. В наши задачи не входила оценка качества или объективности этих исследований, а также выявление их обусловленности политическими или иными условиями создания или публикации. Отметим только, что до настоящего времени многие зарубежные специалисты считают, что современная российская политическая коммуникация сохраняет многие советские черты и не в полной мере соответствует западным стандартам. С этими утверждениями можно соглашаться или не соглашаться, но следует учитывать, что иногда "взгляд со стороны", "внешний аудит" позволяет точнее зафиксировать проблемы и дать более объективные оценки. С другой стороны, видимо, настало время оценить и самих "аудиторов", чтобы понять, в какой мере имеет смысл пользоваться их результатами.
В зависимости от авторства, темпоральных рамок изучаемого материала, используемых методик и аспектов анализа целесообразно выделить несколько групп исследований, которые могут быть включены в рамки лингвистической постсоветологии.
1. Зарубежные исследования современной (после 1991 г.) российской политической коммуникации. Особенности коммуникации в постсоветской России постоянно привлекают внимание западных специалистов, которые отмечают, что вместе со свободой слова изменился и политический язык России, который, с одной стороны, стремительно развивается, приобретая все новые и новые ресурсы, а с другой - слишком многое некритически заимствует. Примером подобного исследования может служить публикация британского лингвиста Джона Данна, которая так и названа - "Трансформация русского языка из языка советского типа в язык западного типа" ("The Transformation of Russian from a Language of the Soviet Type to a Language of the Western Type") [Dunn 1995]. Среди важнейших направлений этой трансформации Дж. Данн называет десоветизацию, вестернизацию и стилистическую либерализацию.
Значительное внимание постсоветскому этапу развития русского политического языка в его соотношении с советским этапом уделяется в книге Ларисы Рязановой-Кларк и Теренса Уэйда [Ryazanova-Clarke, Wade 1999] и в двухтомной коллективной монографии под редакцией Л. Цыбатова [Sprachwandel 2000]. В отдельной статье Л. Рязановой-Кларк детально рассматривается активизация криминальной метафоры в российском политическом дискурсе конца XX - начала XXI века [Ryazanova-Clarke 2004]. Особого внимания заслуживает исследование Й.-М. Беккера, посвященное исследованию семантических преобразований в политической лексике русского языка в конце ХХ века [Becker 2001].
Значительный интерес западных специалистов вызывает язык российских СМИ, которые освободились от цензуры, но еще не обрели подлинной свободы и не всегда чувствуют свою ответственность перед обществом [Belin 2002; Downing 2002; Spraul 1997; Urban 1993]). Множество интересных наблюдений над современной российской политической коммуникацией содержится в книге польского исследователя Иоанны Коженевской-Берчиньской "Мосты культуры: Диалог поляков и русских" [Коженевска-Берчиньска 2006]. Не менее богатый и разнообразный материал представлен в книге словацкого языковеда Йозефа Сипко "В поисках истинного смысла - Hl'adanie ozajstného zmyslu" [Сипко 2008], который стремится показать, как характерные для современного российского общества либерализация, демократизация, свобода слова, плюрализм мнений и конкуренция "отражаются в языковой системе, в ее культурном фоне, и детально анализирует "этнокультурные особенности языка современных российских СМИ", стремясь рассмотреть использование слов в публицистике с целью "выявить их истинный смысл в соответствии с авторским замыслом" [Сипко 2008 : 6]. Особое внимание автор уделяет использованию прецедентных имен и высказываний.
Отдельное внимание в современных исследованиях уделяется вопросам экспансии внелитературной лексики, ее активному использованию в СМИ и бытовом общении достаточно образованных людей, которые нередко демонстративно пренебрегают нормами литературного языка. В работах Дж. Данна рассмотрены такие явления как российская "политтехнологическая феня" [Данн 2006] и "падонский" или "аффторский язык", который, возникнув в среде Интернет-общения, проникает в язык политики и другие сферы коммуникации [Dunn 2006]. Вместе с тем в периоды социально-политических потрясений обостряются метаязыковые дискуссии, что отмечалось и в эпоху становления Советской России, и в период становления новой российской государственности. Поэтому вполне закономерен интерес исследователей не только к внелитературныму языку, но и к другому полюсу - пуризму и языковой культуре [Gorham 2006; Ryazanova-Clarke 2006].
Значительный интерес представляют психолингвистические исследования Р. Д. Андерсона, в ходе которых анализировалась способность рядовых российских граждан видеть различия между разнохарактерными политическими текстами. К примеру, в одном из исследований изучались реакции россиян на текст политического выступления, относящегося к одному из трех этапов коммунистической эпохи, или текст постсоветского периода, который предъявлялся случайно отобранным жителям Москвы, Воронежа и Пскова. Тексты постсоветского периода принадлежали или "демократам" и центристам или националистам. В каждом городе респонденты легко определяли принадлежность текста постсоветского периода к одному из двух типов, в то время как с определением текста коммунистического периода возникали трудности [Anderson 1997]. Эксперимент показал, что одно из различий между демократическим и авторитарным дискурсами состоит в способности граждан дифференцировать языковые особенности политических лидеров.
В западной науке существует традиционный интерес к особенностям речевого поведения конкретных политических лидеров, особенно президентов, руководителей правительства, парламента, партий. Возможно, с этим связано появление исследований, посвященных речевому поведению российских политических лидеров, особенно президентов Б.Н. Ельцина и В.В. Путина [Fruchtmann 2003; Hockauf 2002 и др.]. Так, М. Горхем проанализировал тексты интервью и пресс-конференций В.В. Путина за 2000-2005 гг. и пришел к выводу, что эффективность дискурса российского президента основывается на умелом использовании пяти автообразов: технократ, деловой, силовик, мужик и патриот [Gorham 2005]. При более широком подходе исследователи обращаются к особенностям российского политического дискурса эпохи Путина в целом. Среди таких изысканий серия работ Я. Фрухтманна [Fruchtmann 2004, 2005, 2007].
На фоне электоральных успехов ЛДПР активизировался интерес исследователей к дискурсу В. В. Жириновского. Идиолект лидера ЛДПР рассматривался как пример развития и эффективного использования популистской риторики на фоне постсоветской трансформации политического языка [Grimm 1998; Stadler 1997].
Как известно, в современной России практически прекращено когда-то весьма активное изучение языка и стиля В. И. Ленина. На этом фоне несколько неожиданно выглядит изданная в Мюнхене книга Маркуса Хюбеншмида, посвященная исследованию речей основоположника советского государства [Hubenschmid 1998].
Большинство современных исследований посвящено изучению лексики. На этом фоне особняком стоят исследование Л. Цыбатова [Zybatow 1995], который рассмотрел изменения в русском языке с точки зрения прагматики, охарактеризовав, в частности, постсоветские изменения в стереотипах коммуникативного поведения.
Можно заметить, что в последние годы для зарубежных специалистов по российской политической коммуникации открылись новые перспективы. Демократические преобразования на постсоветском пространстве позволили в ряде случаев объединить усилия отечественных и зарубежных специалистов, что привело к появлению совместных исследований (см., например, коллективные монографии [Русский язык 1996; Political Discourse 1998; Totalitäre Sprache 1995]). Показательно, что в последнее время в России все чаще появляются переводы зарубежных исследований политического дискурса на русский язык [Андерсон 2006; Баргхорн 2008; Вайс 2000, 2007, 2008а, 2008б; Данн 2006, 2008; Лассвелл, Блюменсток 2007; Лассвелл, Якобсон 2007; Лейтес 2007; Серио 2002, 2008; Симмонс 2008 и др.].
Итак, рассмотрение западных исследований, посвященных современной российской политической коммуникации, позволяет сделать вывод о том, что интерес зарубежных специалистов к политическому дискурсу нашей страны не только не сократился, но даже активизировался. Новое время поставило новые проблемы, которые закономерно оказались в фокусе внимания как бывших советологов, так и молодых ученых. Вместе с тем необходимо упомянуть об изысканиях, основанных на устаревших крайностях времен "холодной войны" и слишком очевидной предвзятости. Иногда складывается впечатление, что отдельные авторы не способны увидеть разницу между советским дискурсом и дискурсом современной России. В таких исследованиях Россия представляется лишь отчасти трансформированной "империей зла", а российский политический дискурс едва ли не автоматически определяется как недемократический. Более чем сомнительная научность подобных публикаций дает нам право лишь упомянуть о существовании такого рода идеологических атавизмах.
2. Зарубежные исследования современной российской политической коммуникации в ее сопоставлении с советской политической коммуникацией. Многие зарубежные исследователи проводят сопоставление советского и постсоветского политического языка, стремясь проследить закономерности превращения советского "новояза" в язык демократического общества.
Особенно значимы попытки ученых не только рассмотреть семиотические трансформации советского/российского дискурса, но и применить методологические новообразования самой лингвистической науки. В этом отношении показательно исследование Вольфганга Петерса, использовавшего эвристики когнитивной лингвистики при анализе трансформации политического дискурса в СССР/России 1985-1995 гг. [Peters 1999].
Значительный интерес представляет исследование Дж. Беккера, посвященное сопоставлению представлений о США в советской и постсоветской российской прессе [Becker 2002]. Если в советскую эпоху средства массовой информации стремились отмечать только негативные стороны американской жизни, то в постсоветский период Америка все чаще стала выступать как пример всеобщего благоденствия и ориентир для развития нашей страны. Впрочем, нередко наблюдаются и противоположные тенденции. Н. Робинсон исследует эволюции идеологического дискурса (с 1917 г. до 1991 г.) и рассматривает его роль в распаде СССР [Robinson 1995]. М. Дьюирст предпринял попытку сопоставить цензурные ограничения в дискурсе советских и российских СМИ 1991 и 2001 гг. [Dewhirst 2002], Дж. Терпин сопоставила содержание советских СМИ при Л. И. Брежневе и М. С. Горбачеве [Turpin 1995], а в монографии Дж. Меррея проанализирован медийный дискурс от эпохи Л. И. Брежнева до президентства Б. Н. Ельцина [Murray 1994].
Отдельного внимания заслуживает многоаспектная исследовательская программа Ричарда Андерсона, направленная на сопоставление тоталитарного советского и демократического российского дискурсов. Основываясь на идеях, высказанных Г. Лассвеллом, Р. Д. Андерсон предпринял попытку найти практическое обоснование положению о том, что процесс коммуникации служит индикатором, позволяющим определить, разделено ли общество на управляющих и управляемых или представляет собой единое гражданское общество, в котором избиратели поддерживают тех или иных претендентов на власть. Излагая дискурсивную теорию демократизации [Anderson 2001a], исследователь пишет о том, что истоки демократических преобразований в обществе следует искать в дискурсивных инновациях, а не в изменении социальных или экономических условий.
По представлениям Р. Д. Андерсона, при смене авторитарного дискурса власти демократическим дискурсом в массовом сознании разрушается представление о кастовом единстве политиков и их "отделенности" от народа. Дискурс новой политической элиты элиминирует характерное для авторитарного дискурса наделение власти положительными признаками, сближается с "языком народа", но проявляет значительную вариативность, отражающую вариативность политических идей в демократическом обществе. Всякий текст (демократический или авторитарный) обладает информативным и "соотносительным" значением. Когда люди воспринимают тексты политической элиты, они не только узнают о том, что политики хотят им сообщить о мире, но и о том, как элита соотносит себя с народом (включает себя в социальную общность с населением или отдалятся от народа).
Для подтверждения своей теории Р. Д. Андерсон обращается к сопоставительному анализу советско-российских политических метафор [Anderson 2001b; 2005]. Материалом для анализа послужили тексты политических выступлений членов Политбюро 1966-1985 гг. (авторитарный период), выступления членов Политбюро в год первых общенародных выборов (1989 г.) (переходный период) и тексты, принадлежащие известным политикам различной политической ориентации периода 1991-1993 гг. (демократический период). В результате исследователь обнаружил, что "метафоры недемократического типа посылают сигналы разделения общества на верха и низы, высокие чины и починенных, родителя и ребенка, дающего задание и получающего его" [Андерсон 2006: 17]. При смене авторитарного дискурса власти демократическим дискурсом в массовом сознании разрушается представление о кастовом единстве политиков и их "отделенности" от народа. Дискурс новой политической элиты элиминирует характерное для авторитарного дискурса наделение власти положительными признаками, сближается с "языком народа", но проявляет значительную вариативность, отражающую вариативность политических идей в демократическом обществе. Всякий текст (демократический или авторитарный) обладает информативным и "соотносительным" значением. Когда люди воспринимают тексты политической элиты, они не только узнают о том, что политики хотят им сообщить о мире, но и о том, как элита соотносит себя с народом (включает себя в социальную общность с населением или отдалятся от народа). Все это, по мнению ученого, дает основание считать, что метафоры сигнализируют о начале политических перемен и даже способствуют этим переменам [Anderson 2001b; 2005]. Схожие результаты Р. Андерсон получил на примере анализа других лексико-грамматических явлений, показав, что демократизация в СССР и России характеризовалась сближением политической речи и разговорного языка. [Anderson 2005].
Заканчивая рассмотрение данной группы публикаций, можно сделать вывод о том, что сопоставление советского политического дискурса (на разных этапах его развития) с дискурсом постсоветской России позволяет отчетливее понять специфику каждого из рассматриваемых этапов развития отечественной политической коммуникации, а также выделить ее общие закономерности.
3. Зарубежные исследования российской политической коммуникации в ее сопоставлении с политической коммуникацией в других странах. Существенные свойства современной российской политической коммуникации становятся более заметными при их сопоставлении с особенностями политического языка в других государствах. Так, в книге П. Чилтона рассматриваются особенности понимания метафорического термина "общеевропейский дом" в различных странах и отмечается, что "общеевропейский дом" М. Горбачева существенно отличался от "общеевропейского дома" в интерпретации западноевропейских лидеров [Chilton 1996; см. также Chilton, Ilyin 1993]. В исследовании Е. Болотовой и Й. Цинкена [2001] сопоставляются образы Европы в российской и немецкой прессе, и вновь оказывается, что советский дом - это скорее коммунальная квартира в многоэтажке, а не особняк - собственность хозяина, которой он гордится и за которую он несет полную ответственность.
Исследователи отмечают, что М. Горбачев исходил из презумпции вхождения Советского Союза в число полноправных "жильцов" общеевропейского дома, находящегося в совместной собственности проживающих. Однако некоторые западные политики воспринимали Советский Союз как "чужака", опасного соседа, живущего за "железным занавесом", а не как полноправного жильца и совладельца. Немецкие исследователи Кристина Шеффнер и Сильвия Троммер сопоставили закономерности употребления метафоры "Наш дом - Европа" / "Европейский дом" в советском, британском и американском политическом дискурсе [Schäffner, Trommer 1990; Schäffner 1993], и вновь обнаружились существенные различия между советским и англоязычным дискурсом.
В работах современных зарубежных специалистов особенно заметен возросший интерес к анализу советско-российского политического дискурса переходного периода в сравнении с политической коммуникацией других стран, в которых протекали схожие политические процессы [Клочко 2006; Downing 1996; Jones 2002; Political Discourse 1998]. Такие исследования показывают, что современная политическая коммуникация в России все меньше и меньше походит на советский "новояз": в своих лучших образцах она следует общемировым тенденциям и вместе с тем сохраняет национальные особенности. В то же время нередко отмечаются и негативные тенденции: чрезмерная агональность, нехватка толерантности, подозрительность.
К числу крупнейших зарубежных специалистов по лингвистической советологии относится профессор Цюрихского университета Даниэль Вайс [Weiss 1995, 1998, 1999, 2000, 2002; Вайс 2000, 2007, 2008а, 2008б и др.], который возглавляет исследовательскую группу по изучению советского и восточноевропейского политического дискурса. Д. Вайса отличает опора на объемный и разнообразный речевой материал, детальная многоаспектная аргументация, стремление к сопоставлению различных дискурсов ("сталинского", "хрущевского" и "брежневского", польского, восточногерманского, "гитлеровского" и советского). Исследователь способен увидеть существенные различия в, казалось бы, похожих тенденциях. Например, в названных странах существовал своего рода культ молодости, чистоты и здоровья. Собственное здоровье как полюс, противоположный болезням и немощи политических врагов, демонстрировалось во время различных массовых спортивных мероприятий, которые были тогда неотъемлемой частью политических ритуалов и олицетворяли пышущую здоровьем сплоченность собственных рядов. Как отмечает исследователь, об этом культе здорового тела красноречиво свидетельствует изобразительное искусство тоталитарной эпохи. Физическая закалка молодого поколения считалась одной из наиболее важных задач государства.
Значительное место в публикациях Д. Вайса занимает исследование отзоонимных метафор в советской прессе. Было установлено, что зооморфное представление образа врагов особенно характерно для сталинского и хрущевского периодов, тогда как в дальнейшем роль вербальной и невербальной (плакаты, карикатуры и др.) зоосимволики заметно сократилась. Показательно, что в 30-50-х гг. прошлого века для характеристики "своих" применялись всего две метафоры из мира живой природы - орел и сокол: например, Сталин образно назвал Ленина "горным орлом", а летчики постоянно обозначались как "сталинские соколы".
Для обозначения "чужих" в рассматриваемых политических текстах использовалось более двадцати зооморфных образов. В советской зоосемиотике отсутствуют медведь и лиса - главные персонажи национального фольклора, зато широко упоминаются чуждые ему насекомые и ползучие гады. Вместе с тем до известной степени советская пропаганда была "гуманнее" нацистской: на политических карикатурах в Германии врагов (евреев) изображали в виде крыс и прочих мерзких тварей, тогда как в СССР такие образы не использовались. Хрущевская оттепель ознаменовалась помимо прочего смягчением зоологических метафор: например, у сталинского прокурора Вышинского образ собаки был представлен во фразе "расстрелять как поганых псов", а у Хрущева - в выражении "моська, лающая на слона" (об армии ФРГ).
Важное место в исследованиях Д. Вайса занимает сопоставительное изучение "новояза" в Польше, Германской Демократической Республике и Советском Союзе, а также сопоставление фашистского и коммунистического тоталитарных дискурсов. Показательно, что сопоставляя дискурсы сталинской и гитлеровской пропаганды, автор последовательно отмечает их однотипные черты ("новояз", языковой экстремизм, аксиологическая поляризация, преобразование лексических значений, стандартность и повторяемость образов, метафоры войны, движения и будущего и др.). Например, с соответствии с принципом языкового экстремизма в национал-социалистической пропаганде использовались следующие устойчивые формулы: неповторимые в мировой истории успехи; неслыханное в истории великое время; историческая речь; доверие верующих; несгибаемое решение; непреклонная воля; брутальная решимость; беспощадная энергия; неповторимое славное прошлое и т. д. Весьма похожие по организации сочетания были широко распространены в советском дискурсе: небывалый успех; всемирно-историческая победа; титаническая деятельность КПСС; беспощадная борьба; беззаветная преданность; действенные шаги; твёрдое и последовательное проведение в жизнь; полное и безоговорочное присоединение; неуклонный прогресс; незыблемая основа; величайшее благо; глубочайшая благодарность; целиком и полностью и т. д. [Вайс 2007].
С другой стороны, швейцарский исследователь постоянно выделяет существенные особенности сталинского и фашистского дискурса: для первого характерен интернационализм, а для второго - национализм; для первого коллективизм, а для второго индивидуализм; для первого обращенность к будущему, а для второго - культ прошлого. Фашисты умудрялись едва ли всех своих врагов представлять как евреев и им сочувствующих, тогда как образ врага в сталинском дискурсе был значительно разнообразнее. Для фашистского дискурса было характерно обращение к природе и "корням", а в советской пропаганде воспевалась индустриализация как победа человека над силами природы. Сталин всегда позиционировал себя как последователя ленинских идей, воплощающий в жизнь "заветы Ильича", тогда как Гитлер считал себя единственным создателем нацизма. В отличие от ряда других исследователей, Д. Вайс акцентирует не сходство, а существенные различия между советским и фашистским "новоязом" (Вайс 2007).
В целом многообразие сопоставительных исследований, столь характерное для рассматриваемого этапа развития политической лингвистики, помогает лучше понять не только общие закономерности, но и отличительные признаки советского политического дискурса.
4. Зарубежные исследования советской политической коммуникации, созданные после распада Советского Союза. При таком подходе главным критерием становится время создания исследования, а не изучаемый период развития политической коммуникации.
В конце прошлого века значительное количество исследований были посвящены вопросы о том, "как это случилось", почему прекратил существование Советский Союз? Эти проблемы детально анализируются в сборнике "Political Discourse in Transition in Europe 1989-1991" [1998], где рассматривается кризис советских институтов и связанного с ними политического дискурса, а также политическая лексика последнего этапа развития СССР. В частности, К. Ричардсон отмечает, что Михаил Горбачев был заинтересован в неопределенности термина "перестройка", что оставляло возможность его различных интерпретаций. Однако в дальнейшем обнаружилось, что даже этот туманный термин оказался недостаточно туманным: оказалось невозможным назвать "перестройкой" упразднение КПСС, применение вооруженных сил в Баку, Тбилиси и Вильнюсе, распад Советского Союза. Все это воспринималось уже не как перестройка, а как разрушение или разгром. Столь же неопределенным долгое время оставалось и понятие "гласность", которое не было синонимом "свободы слова". В связи с этим на Западе термины "перестройка" и "гласность" были признаны "непереводимыми" и обозначались, как "perestrojka" и "glasnost". А. Р. ДеЛюка [DeLuca 1998] проследил, как смена риторики М. С. Горбачева влияла на внутриполитическую ситуацию в СССР и взаимоотношения Советского Союза с остальным миром. Автор последовательно демонстрирует, что новый политический и медийный дискурс, пропаганда политических символов перестройки, гласности и нового мышления меняли общественное мнение и привели не к реформированию, а к развалу системы.
Исследованию дискурса перестройки посвящены и многие другие публикации [DeLuca 1998; Erol 1993; Gibbs 1999; Haudressy 1992; Malcolm 1991; Mossman 1991; Popp 1998; Rathmayr 1991, 1993; Russell, Carsten 1996; Schneider 1993; Walker 2003]. Современный интерес исследователей к периоду заката СССР понятен, но, как показывает обзор, сохраняет актуальность изучение и более ранних эпох. Новые исторические условия позволили иначе рассмотреть речевую коммуникацию в Советском Союзе, полнее охарактеризовать специфику тоталитарного языка в его разных проявлениях.
Так, в серии работ профессора университета Флориды М. Горхема рассмотрен широкий круг языковых явлений периода Советской России [Gorham 1996a, 1996b, 1997, 2000a, 2003]. В исследовании Петра Червиньского [2008а, 2008б] детально рассмотрена семантика негативно-оценочных категорий при обозначении лиц в языке советской действительности. Маргарита Надель-Червиньска [2008] рассмотрела варианты песни В. Высоцкого "Райские яблоки" в общем контексте советского дискурса и показала, что только в тоталитарной модели мышления райская жизнь может восприниматься как некий аналог жизни лагерной, когда праведники напоминают заключенных, а апостол Петр - опытного охранника.
Большая работа по исследованию советского политического дискурса проводится исследовательской группой под руководством профессора Цюрихского университета Даниэля Вайса (Н. Друбек-Мейер, М. Гигер, Р. Куммер, Э. Маедер, С. Курт, У. Швендиманн, Л. Штутц, Б. Юнген). В сферу интереса исследовательской группы входит анализ коммуникативных политических практик в СССР всех периодов.
Отдельная интересная тема - язык советских иммигрантов за рубежом. Подобные наблюдения способны показать, как функционирует русский язык в среде его носителей, оторванных от контекста советской политической жизни. Среди таких публикаций выделяется монография Дэвида Эндрюса, проанализировавшего язык советских иммигрантов в США [Andrews 1999], и исследование Клауса Штайнке [Steinke 2000], проведшего подобные изыскания на примере ФРГ.
В круг интересов современных западных специалистов входит не только политический дискурс в СССР, но и средства манипуляции общественным сознанием при формировании образа СССР в политическом дискурсе других стран. Так, Р. Айви продемонстрировал, что в период холодной войны в США регулярно использовался эффект размывания границы между буквальными и метафорическими выражениями. Как пишет исследователь, в американском политическом дискурсе сложилась такая ситуация, при которой "мы перестаем говорить об одной сущности в понятиях другой сущности и начинаем воспринимать различные понятия (например, "дикарь" и "советский человек") как одно целое… Мы руководствуемся фигуральными выражениями, но действуем так, как будто они буквальные, не понимая, что две различные смысловые сферы сплавились в единое целое" [Ivie 1997: 72]. Подобное исследование провел и Дж. Беккер, но предметом его анализа стал образ США в советской и российской прессе [Becker 2002].
Интересны наблюдения известного швейцарского советолога Патрика Серио над советской метафорой языка как "тела нации" и ее связью с серией метафор родства столь характерных для эпохи Брежнева [Sériot 1992]. Как отмечает П. Серио, метафора семейной связи позволяла формировать непротиворечивое представление об обществе без акцентирования национальных различий. Метафоры позволяли примирить представление о русском языке как родном для всех народов СССР (для этого было введено понятие второй родной язык) и знание о существовании других гетерогенных языков. Эта метафора для языка органично вписывалась в общую систему метафорических понятий эпохи Л. И. Брежнева (старший брат, братские народы, братские республики, братские языки).
Патрик Серио метафорически описывает советский официальный язык, "как карту, не соответствующую никакой реальной территории (ложь), так и несколько карт для одной и той же территории (двойственный язык)" [Серио 1993: 85]. Вместе с тем исследователь отрицает ту слишком крайнюю точку зрения, согласно которой в СССР сосуществовали два независимых языка: обыденный и советский официальный.
Следует, однако, подчеркнуть, что в нашем понимании необходимо терминологически различать, с одной стороны, изучение Советского Союза (советология), а с другой - изучение постсоветских государств (постсоветология). Иначе говоря, представляется, что при определении границ советологии изучаемый дискурс (в даном случае советский) важнее, чем время создания исследования (а данном случае постсоветская эпоха). Каждый из этих этапов развития отечественной политической коммуникации представляет значительный интерес для политической лингвистики.
5. Зарубежные исследования политической коммуникации в постсоветских государствах. Сама внутренняя форма слова "постсоветология" предполагает включение в сферу интересов специалистов особенностей коммуникации в различных постсоветских государствах. С этой точки зрения значительный интерес представляют публикации по речевой коммуникации в прибалтийских странах, Украине или Белоруссии. Особый интерес привлекает перманентный политический кризис в Украине [Baysha, Hallahan 2004] и проблема свободы слова в Белоруссии. Легко заметить, что политическая коммуникация в постсоветских государствах обнаруживает множество общих закономерностей: так, рассмотренные А. В. Завражиной [2008] средства речевой агрессии в русскоязычном политическом дискурсе Украины едва ли не идентичны тем, что используются в современной российской политической коммуникации.
Вместе с тем имеет право на существование и более узкое определение постсоветологии, которая нередко понимается как исследования, посвященные только постсоветской России. Такой подход связан с тем, что именно Россия воспринимается как наследник и правопреемник Советского Союза, а также с акцентированием различий между постсоветскими государствами, политические лидеры которых часто подчеркивают свое полное неприятие советской эпохи и стремление к абсолютному обновлению. С другой стороны, внимательное исследование выявляет множество однотипных признаков в постсоветской политической коммуникации, что, разумеется, не означает игнорирования национальной специфики.
В целом изучение лингвистической постсоветологии позволяет, с одной стороны, лучше понять общие закономерности и специфические свойства политической коммуникации в отдельных постсоветских государствах, а с другой - точнее разграничить особенности советской и постсоветской политической коммуникации. Приходится с сожалением отмечать, что при исследовании постсоветской коммуникации многие зарубежные авторы не смогли уйти от стереотипов, сложившихся во времена холодной войны. Некоторые западные специалисты исходят из однополярной модели политической коммуникации и предполагают, что политический дискурс в свободной России должен в полной мере соответствовать западной модели. Такой подход едва ли можно считать продуктивным.
Заканчивая обзор разновидностей "постсоветологических" публикаций, необходимо отметить, что эти исследования вносят значительный вклад в дело формирования образа современной России в зарубежном политическом дискурсе. Эти исследования в значительной степени определяют политику США и других западных стран по отношению к нашему государству. Созданные в советскую эпоху стереотипы до сих пор в той или иной степени сказываются на том, как воспринимается Россия в сознании западной общественности и политических лидеров западных стран. Поэтому рассмотренные в настоящей статье исследования должны в полной мере учитываться российскими специалистами, работающими в сфере политической лингвистики, связей с общественностью и смежных сфер науки и практики.
Постсоветология - это по существу название научного направления, которое рассматривает современную Россию с точки зрения ее взаимосвязей с Советским Союзом. Можно предположить, наука, посвященная исследованию политической коммуникации в России эпохи подлинной свободы и демократии, будет уже совсем иной и поэтому получит новое название.

1.6. Лингвистическая парасоветология

В предшествующих разделах были рассмотрены становление и эволюция лингвистической советологии и постсоветологии. В процессе работы над этими разделами было обнаружено, что многие исследования не могут быть однозначно отнесены к сфере лингвистической советологии либо столь же однозначно признаны не имеющими отношения к указному научному направлению. Это вполне закономерно, поскольку давно замечено, что многие важные научные результаты можно получить именно в процессе междисциплинарных исследований. Кроме того, в науке всегда существуют "зоны диффузности", изучение которых может оказаться полезным для различных научных направлений.
В настоящем разделе рассматриваются исследования, которые не в полной мере соответствуют представленному определению лингвистической советологии, однако посвящены смежным проблемам или относятся к другим периодам развития России. Некоторые из этих работ созданы авторами, которые не в полной мере воспринимаются как зарубежные или же имеют преимущественно нелингвистический характер, но включают фрагменты, которые способны заинтересовать филологов. Для обобщающего обозначения указанных исследований мы решили использовать в качестве рабочего термин "лингвистическая парасоветология".
Изучение публикаций по лингвистической парасоветологии позволит лучше понять дискурс лингвистической советологии, политические и экономические условия, в которых она существовала, научную парадигму, в рамках которой она развивалась, а следовательно, представляет несомненный интерес для российских и зарубежных специалистов по советской политической коммуникации.
Следует подчеркнуть, что к задачам настоящей статьи относится определение оснований для выделения парасоветологических исследований и критериев их классификации, но мы не стремились перечислить все или хотя бы наиболее известные и широко признанные публикации рассматриваемой проблематики. В наши задачи не входила также оценка качества или объективности этих исследований, а также выявление зависимости от политических и иных условий создания или публикации. Отметим только, что лишь немногие зарубежные специалисты были искренними сторонниками советской идеологии, но едва ли все они с искренней симпатией относились к России, русскому языку и российской культуре.
Первая группа рассматриваемых публикаций объединяется по "географическому" признаку: все они посвящены политической коммуникации ВНЕ ПРЕДЕЛОВ Советского Союза (или преимущественно вне территории Советского Союза), но в то же время соответствующие тексты в той или иной мере близки к тем текстам, которые создавались в Советском Союзе. Лингвистическая парасоветология объединяет по меньшей мере следующие группы таких публикаций:
- исследования, посвященные лингвополитическому дискурсу стран-сателлитов СССР (например, характеристика "новояза" в Польше, Чехии или Румынии);
- исследования, посвященные коммунистическому дискурсу в демократических странах с рыночной экономикой (например, коммунистическая пропаганда в США, Великобритании или Франции);
- исследования (часто сопоставительные), посвященные тоталитарному дискурсу и ориентированные на обнаружение общих и особенных свойств в политической коммуникации коммунистических и других диктаторских режимов в различных регионах мира (Европа, Латинская Америка, Азия и Африка).
Ко второй группе публикаций по лингвистической парасоветологии следует, видимо, отнести исследования, которые посвящены советскому лингвополитическому дискурсу, но не в полной мере воспринимаются как ЗАРУБЕЖНЫЕ или ЗАПАДНЫЕ. Это такие исследования, которые:
- подготовлены после распада СССР не в России, а в других постсоветских государствах; такие публикации едва ли могут интерпретироваться как "внешние", как "взгляд со стороны", поскольку они написаны бывшими нашими соотечественниками;
- созданы в странах, выступавших как политические союзники СССР и отличавшихся соответствующей организацией политического дискурса (Болгария, Польша, Венгрия и др.).
Выделение последней подгруппы может вызвать возражения, однако следует учитывать, что лингвистов из указанных стран в советское время не называли советологами, поскольку это обозначение использовалось только по отношению к "буржуазным наймитам и клеветникам".
К третьей группе парасоветологических, видимо, следует отнести исследования, не советского, а досоветского и постсоветского лингвополитического дискурса. Среди публикаций, относящихся к постсоветскому дискурсу, целесообразно разграничить две подгруппы:
- исследования, посвященные лингвополитическому дискурсу современной России (постсоветология).
- исследования, посвященные не лингвополитическому дискурсу России (как правопреемника СССР), а политической коммуникации в других постсоветских государствах.
Включение последней подгруппы в состав парасоветологических исследований может вызвать возражение, но следует учитывать, что политическая коммуникация во многих постсоветских странах все еще сохраняет многие свойства, характерные для советского периода.
К четвертой группе рассматриваемых публикаций мы отнесли такие, которые не относятся к числу собственно ЛИНГВИСТИЧЕСКИХ, но включают материалы, которые могут быть интересны филологам и учитываться филологами в своих профессиональных изысканиях.
В нашем обзоре не рассматриваются публикации, которые посвящены общим проблемам развития и функционирования русского языка в советский период, хотя вполне закономерно, что процессы в художественной, официально-деловой или разговорной речи оказывают определенное воздействие и на политическую коммуникацию в ее медийном и институциональном вариантах.
Рассмотрим специфику выделенных направлений парасоветологии и наиболее показательные публикации соответствующих авторов. В первом из указанных направлений отчетливо выделяются следующие подгруппы.
1.1. Исследования, посвященные политической коммуникации в "странах народной демократии", то есть государствах, идеологических близких к Советскому Союзу. В таких публикациях нередко выявляются общие закономерности политической коммуникации в условиях коммунистической диктатуры. Например, анализ публикаций И. Борковского [Borkowski 2003], Е. Бральчика [Bralczyk 1999, 2001, 2003], А. Вежбицкой [Вежбицка 1993], Д. Галасиньского и А. Яворского [Galasiński, Jaworski 1997], М. Гловиньского [Glowiński 1990, 1991, 1996], А. Зволиньского [Zwoliński 2003], И. Карпиньского [Karpiński 1989] и А. Северской-Хмай [Siewierska-Chmaj 2006], посвященных польскому "новоязу" и языковому сопротивлению, показывает, что многие выявленные закономерности присущи не только советской, но и польской политической коммуникации. Вместе с тем за многочисленными сходствами исследователи находили и специфические отличия между советским "новоязом" и официальными дискурсами других коммунистических стран (см., например, исследование Й. Бральчика, посвященное анализу политической пропаганды в ПНР [Bralczyk 2001]).
Анна Вежбицка исследует номинации, используемые в социалистической Польше для обозначения органов политической контрразведки, и показывает, что народная ненависть и одновременно презрение к карательным структурам находит отражение на лексико-семантическом уровне. В связи с этим вводится понятие "языковое сопротивление" [Вежбицка 1993], которое впоследствии было применено при изучении диссидентского дискурса в различных странах ([см. также Dabert 1995; Dytman 1999]).
Французский исследователь Ж.-Ж. Куртин пишет о дискурсе "государственных языков", "процеживающих воспоминания об исторических событиях и наполняющих коллективную память определенными высказываниями, которым они обеспечивают повторяемость, при том что другие высказывания обрекаются ими на уничтожение или забвения" [Куртин 2002: 96]. В качестве яркого примера такого "процеживания" приводится рассказ о двух вариантах одной и той же фотографии лидера чехословацких коммунистов Клемента Готвальда, который с балкона произносит знаменитую речь, открывающую историю социалистической Чехословакии. На Готвальде меховая шапка, а рядом с ним стоит с непокрытой головой другой коммунистический лидер - Клементис. Журналисты трогательно описывали, что было холодно и именно Клементис отдал Готвальду свою шапку, чтобы уберечь руководителя от простуды. Через четыре года Клементис был обвинен в измене и повешен. Вскоре появился отретушированный вариант фотографии: оказывается, что Клементиса не было на том балконе и не так уж важно, откуда у Готвальда взялась шапка. Хорошо известно, что примеры выборочной памяти и намеренного беспамятства демонстрирует политическая коммуникация любого тоталитарного государства: особенно яркие примеры приводят В. Клемперер, Д. Вайс, А. Вежбицка, М. Гловиньский, М.В. Горбаневский и Н.А. Купина.
В странах социалистического лагеря власти следовали образцам советской агитации, в капиталистических странах преобладали тенденциозно критические работы. В этом отношении примечателен пример Китая. В периоды относительно благополучных политических отношений с Советским Союзом в Китае следовали образцам советской политической риторики, но в ситуации кризиса оценки менялись на диаметрально противоположные: риторические эталоны советских лидеров становились объектом беспощадной критики. Типичным примером может служить вышедшая в Пекине книга Вэя Чи с характерным названием "Советский Союз при новых царях" [Chi 1978]. Активно цитируя труды В.И. Ленина, автор разоблачает "предательство" идеалов коммунизма "хрущевско-брежневской кликой" и ее "фашистской партией". В. Чи обращает особое внимание на советский политический язык, с помощью которого "империалистические" цели прикрываются словами об ограниченной независимости, международном разделении труда, международной диктатуре, а военная "агрессия" СССР маскируется высказываниями о мире, разоружении, разрядке, помощи друга или естественного союзника. Стремление к этнической самобытности называлось национальным высокомерием, что не полагалось верным сынам великой России и т.п.
Примечательно, что, несмотря на очевидную тенденциозность, в подобных демаршах появлялись элементы критики советского новояза, обычно недопустимой в дискурсах социалистических стран.
1.2. Исследования, посвященные коммунистическому дискурсу в демократических странах с рыночной экономикой. Специальные наблюдения свидетельствуют о существенных различиях коммунистической пропаганды при ее использовании, с одной стороны, в тоталитарных государствах, а с другой - в странах, где возможны политические дискуссии между различными партиями, где коммунисты находятся в оппозиции.
На коммунистическую пропаганду обратили пристальное внимание уже после Первой мировой войны. Немецкие генералы отказывались признавать свое поражение, объясняя это тем, что Германия проиграла войну не на полях сражений, а в результате разрушения гражданского единства внутри страны. Именно недовольные властями граждане, "одурманенные" вражеской и коммунистической пропагандой, стали теми "предательскими элементами", которые нанесли "удар ножом в спину бравого немецкого солдата". Такие аргументы выглядели убедительно, особенно на фоне победы большевиков в России в 1917 г. (мало кто сомневался, что пропаганда сыграла важнейшую роль в ряду беспрецедентных социально-политических трансформаций российского общества). Потребность в изучении пропаганды стала еще более актуальной после того, как режимы Б. Муссолини и А. Гитлера получили массовую поддержку в Италии и Германии.
Едва ли не первым крупным лингвополитическим исследованием методики, стилистики и прагматики коммунистической пропаганды в США стала знаменитая монографии Гарольда Лассвелла и Дороти Блюменсток "World Revolutionary Propaganda: A Chicago Study" [Lasswell, Blumenstock 1939; см. также: Лассвелл, Блюменсток 2007], посвященная комплексному исследованию коммунистической пропаганды в Чикаго периода Великой депрессии, которая весьма способствовала распространению радикальной идеологии.
В этой ситуации исследование коммунистической пропаганды - тема для жителей США весьма актуальная, о чем можно судить по основным вопросам, которые Г. Лассвелл и Д. Блюменсток формулируют в начале своей книги: Завоюет ли коммунизм Америку? Находимся ли мы на стадии перехода от "индивидуалистской Америки" к "советизированной Америке"? Для ответа на эти вопросы авторы ставят перед собой задачу определить относительную силу факторов, определяющих распространение и ограничение коммунистических идей в США. Поставленные задачи потребовали детального и многоаспектного рассмотрения факторов, способствующих успехам агитаторов. На основе теории семиотики пропаганда рассматривается авторами как манипуляция символами, в ходе которой символы политической элиты должны быть заменены символами контр-элиты, с вытекающей отсюда переоценкой действительности. Это исследование в дальнейшем стало своего рода образцом, который был использован при изучении коммунистического движения в различных экономически развитых странах.
Совершенно иной подход наблюдается во французской школе анализа дискурса [Куртин 2002; Серио 1999 и др.], участники которой активно занимались изучением политической коммуникации, в том числе и коммуникативной практики французских коммунистов. Как пишет П. Серио, французская школа анализа дискурса рождалась "под знаком стыковки, как это тогда называлось, трех "китов": Лингвистики, Исторического материализма и Психоанализа [Серио 2002 : 33]; три имени стали знаменем этого подхода - Маркс, Фрейд и Соссюр Ж. Ж. Куртин делает вывод о том, что "коммунистический дискурс является продуктом реальной истории, но одновременно он является и продуктом фиктивной истории: "эффекты памяти <…> создают иллюзию застывшей истории, истории неподвижного времени, которое стоит на месте; происходит замораживание исторического времени, в котором формируется дискурсность" [Куртин 2002 : 102].
Рассмотренные публикации свидетельствуют, что обнаруживаются общие черты коммунистического дискурса при его функционировании, с одной стороны, в странах, где коммунисты находятся у власти, а с другой - в странах, где коммунисты работают как оппозиция. Однако наиболее ярко свойства коммунистического дискурса проявляются в том случае, когда коммунисты оказываются во главе государства. Кстати, эта закономерность проявляется и в современной России, где коммунисты особенно решительно выступают за соблюдение демократических прав и свобод.
1.3. Сопоставительные исследования тоталитарного дискурса. К этой группе исследований относятся изыскания, ориентированные на обнаружение общих и особенных свойств в политической коммуникации диктаторских режимов в различных регионах мира (фашистская Германия, маоистский Китай, Кампучия времен "красных кхмеров", Куба по руководством Кастро, Румыния при Чаушеску, Ливия при Кадаффи и др.). Подобные исследования [Вайс 2007; Arendt 1973; Ilie 1998; 2005; Ji 2004; Schoenhals 1992; 1994; Schoenhals, Guo 2007; Weiss 1998; Xing 2004; Young 1991 и др.] внесли важный вклад в исследование общих закономерностей политической коммуникации, характерной для тоталитарных режимов.
Первой в этом отношении, несомненно, была книга Виктора Клемперера "Язык Третьего рейха. Записная книжка филолога" [Клемперер 1998], которая была впервые опубликована в 1946 году и содержала не только материалы по языку фашизма, но и некоторые сопоставления советского и фашистского языка. По существу сходные проблемы рассматриваются в публицистических и художественных произведениях Джорджа Оруэлла, где дается развернутая характеристика не только потенциального английского "новояза" ("newspeak"), но и коммуникативных приемов, характерных для британских социалистов и коммунистов в 30-е - 40-е годы прошлого века [Оруэлл 2006].
На следующих этапах развития политической лингвистики специалисты все снова и снова стремятся к сопоставлению коммунистического и фашистского дискурса. Крупной работой в этой сфере стала монография Джорджа Янга "Totalitarian language: Orwell's Newspeak and its Nazi and Communist Antecedents" ("Тоталитарный язык: новояз Оруэлла и его нацистские и коммунистические предшественники") [1991]. Как отмечает исследователь, правительства, ищущие тотального контроля над обществом, обращают пристальное внимание на язык, потому что полагают, что смена понятий и определений приведет к изменению способа мышления и действия. Вместе с тем даже в условиях тотального промывания мозгов многие люди не принимают альтернативный дискурс власти независимо от того, находятся они на свободе, в фашистском концентрационном лагере или в советском ГУЛАГЕ, описанном А.И.Солженицыным.
Дж. Янг не видит принципиальных различий между фашистским и коммунистическим дискурсами, акцентируя внимание на схожести методов языковой манипуляции сознанием в обеих странах. Несколько иную позицию занимает Даниэль Вайс, подготовивший исследование "Сталинистский и национал-социалистический дискурсы пропаганды: сравнение в первом приближении" [Вайс 2007]. В отличие от многих других специалистов Д. Вайс обращает преимущественное внимание на различия двух тоталитарных дискурсов.
Сопоставление тоталитарного и демократического дискурсов показывает, что одним из наиболее ярких признаков первого могут служить существенные различия в средствах политической коммуникации, которые используются правящей партией и оппозицией. Свободный от критики, официальный политический язык в тоталитарном государстве все более приобретает черты "новояза". Соответственно протест против него в значительной степени проявляется в языковой сфере: возникает "языковое сопротивление", специфическая лексика и фразеология, своего рода диссидентские жаргоны, политический протест нередко проявляется в форме насмешки над коммуникативной практикой правящей партии.
Объединяющим признаком следующей группы зарубежных исследований служит тот факт, что их авторы испытали на себе то или иное влияние советского политического дискурса и российской лингвистики. В советскую эпоху эти специалисты не воспринимались (и в большинстве своем до настоящего времени не воспринимаются) как "западные советологи". Здесь можно выделить следующие подгруппы.
2.1. Исследования, которые посвящены советскому лингвополитическому дискурсу, но были созданы не в России, а в других экс-советских государствах. Такие публикации юридически считаются зарубежными, они полностью свободны от советской и постсоветской цензуры. Однако последнее вовсе не означает полной свободы от политического давления и тем более полного идеологического нейтралитета. В целом ряде случаев такие публикации полны ненавистью не только к советской идеологии, но и ко всему русскому. Нередко бывшие "советские филологи" удивительно быстро становятся активистами антироссийских политических движений, черпая факты для своих разоблачений именно в советских политических текстах.
Вместе с тем лучшие специалисты стремятся к максимальной объективности. Важным преимуществом подобных авторов (по сравнению с западными исследователями) служит то, что они "изнутри" знакомы с советской политической коммуникацией, а поэтому лучше понимают ее скрытые механизмы и реальную степень эффективности. Многие специалисты по политической коммуникации из постсоветских государств испытали в своем научном развитии значительное воздействие советской лингвистической науки (учились России, защищали диссертации в российских вузах и др.).
Среди лучших публикаций подобного рода следует назвать монографию литовского лингвиста Элеоноры Лассан "Дискурс власти и инакомыслия в СССР: когнитивно-риторический анализ" [Лассан 1995], в которой детально рассматриваются различия в политической коммуникации между представителями коммунистической элиты и инакомыслящими. Значительный интерес представляют также работы А. Д. Дуличенко, Н. Н. Клочко, С. Н. Муране, Б. Ю. Нормана, И. Ф. Ухвановой-Шмыговой и других специалистов из бывших советских республик.
2.2. Исследования по проблемам советской политической коммуникации, подготовленные специалистами из государств, которые были политическими союзниками СССР. Когда советские идеологические лидеры говорили об ущербности западной советологии, то они вовсе не имели в виду языковедов из идеологически близких государств, многие из которых учились в Советском Союзе, хорошо знали советскую действительность и не позволяли себе некорректных высказываний. До середины 80-х гг. прошлого века публикации болгарских, чешских, словацких русистов по многим признакам были ближе к публикациям советских филологов, чем к исследованиям западных советологов. Многие из этих ученых до сих пор изучают советский политический язык, нередко обнаруживая тонкие закономерности, которые способен увидеть только специалист, хорошо знакомый с соответствующими материалами. В качестве одного из примеров можно назвать статью Петра Червиньского, где рассматриваются оценочные характеристики при обозначении лиц в позднесоветском языке [Червиньски 2007].
Серию работ о языке советского тоталитаризма провел венгерский исследователь Сергей Тот. Лингвист рассмотрел лексико-грамматические особенности советского новояза, акцентируя внимание на анализе сокращений и аббревиатур [Тот 1998; Tóth 1991a, 1991b, 1994, 2000]. Его хорватский коллега Н. Петкович провел исследование эволюции языка советской пропаганды, проанализировав статьи из газеты "Правда" за 1921-1938 гг. [Petkovic 2000].
Вместе с тем во многих подобных публикациях проблемы идеологического воздействия на развитие русского языка и особенности политической коммуникации в советском обществе рассматриваются с достаточно критических позиций. Примером может служить монография И. Коженевской-Берчиньской о "советизации" русского языка [Korzeniewska-Berczynska 1991].
Во многих публикациях представлено сопоставление политической коммуникации в России и других посттоталитарных государствах. Так, в исследовании А. Зых и О. Малысы рассмотрены способы дискредитации противников в официальных выступлениях политиков и отмечается, что в современной Польше принципы взаимного уважения и толерантности нарушаются еще чаще, чем в постсоветской России [Зых, Малыса 2006]. Интересные данные о параллелизме театральной метафоры в российском и болгарском политическом дискурсе начала XXI века представлены в статье Е. Стояновой. Вместе с тем автор отмечает, что в российской прессе более распространены метафорические образы, связанные с цирком, а в болгарской - метафоры, относящиеся к фрейму-источнику "кукольный театр" [Стоянова 2006].
Сопоставление развития советской политической коммуникации в России с аналогичными процессами в других посттоталитарных странах способствует более широкому рассмотрению проблемы, позволяет выявлять общие и особенные признаки в параллельных процессах развития политических дискурсов. Вместе с тем специалисты из Восточной Европы иногда способны более точно, чем их западные коллеги, фиксировать неочевидные процессы и следы уходящего коммунистического дискурса.
Отметим также, что к числу специалистов, испытавших значительное влияние советского политического дискурса, можно было бы отнести и большинство эмигрантов, ставших со временем известными на Западе специалистами по советской политической коммуникации (И. Земцов, С. Карцевский, Л. Ржевский, А. и Т. Фесенко и др.). Однако эти публикации традиционно рассматриваются в общем массиве советологических исследований, что вполне закономерно, если учесть их остро критическую направленность, разоблачительный пафос и подчеркнутую противопоставленность исследованиям, созданным в Советском Союзе.
3. Исследования досоветской и постсоветской политической коммуникации.
Исследования, посвященные закономерностям политической коммуникации в постсоветской России, были проанализированы выше в рамках характеристики лингвистической постсоветологии.
Значительный интерес представляют и зарубежные исследования, посвященные досоветскому этапу развития российской политической коммуникации. Чаще всего это только отдельные разделы или даже частные замечания в общих обзорах и учебниках: см. в частности, вводный раздел в учебнике Л. Рязановой-Кларк и Т. Вэйда [Ryazanova-Clarke, Wade 1999]. Среди монографических исследований можно назвать, в частности, диссертацию украинского специалиста Л. Л. Бантышевой "Структурно-системный анализ общественно-политической лексики русского языка конца ХIХ - начала ХХ века" [Бантышева 2007].
Видимо, уже совершенно выходят за рамки советологии исследования, посвященные политическому дискурсу постсоветских государств (в том числе русскоязычному), например, написанная по материалам латвийской прессы статья И. Милевич по проблемам этикетности речевого поведения политика [Милевич 2007], диссертация А. В. Завражиной [2008] или публикации О. И. Андрейченко, Ф. С. Бацевича, В. В. Демецкой, Л. Ф. Компанцевой, Л. А. Кудрявцевой, И. Литовченко, К. С. Серажим, Л. А. Ствицкой, Г. М. Яворской, посвященные современному политическому дискурсу Украины и охарактеризованные в обзоре Л. Е. Бессоновой [2007]. Вместе с тем нетрудно заметить, что политическая коммуникация в постсоветских государствах обнаруживает множество общих закономерностей: так, рассмотренные А. В. Завражиной средства речевой агрессии в русскоязычном политическом дискурсе Украины, едва ли не идентичны тем, что используются в современной российской политической коммуникации.
В рамках четвертой группы рассматриваются публикации, которые лишь косвенно связаны с лингвистикой, но включают материалы, которые могут быть в той или иной степени интересны специалистам по политической коммуникации. Это работы, посвященные советской журналистике, литературе, культуре, социальным и политическим проблемам Советского Союза. Возможно, сюда же следует отнести и не претендующие на строгую научность статьи и книги зарубежных журналистов и политиков, посвященные (полностью или частично) проблемам политической коммуникации в Советском Союзе.
Представляется, что каждая из рассмотренных групп парасоветологических исследований важна не только сама по себе, но и как некоторый фон, способствующий более полному пониманию традиционной советологии и советского политического дискурса.
Заканчивая обзор "парасоветологических" публикаций, необходимо отметить, что эти исследования (вместе с "классической" лингвистической советологией и - в меньшей степени - с российской политической лингвистикой) внесли важный вклад в дело формирования образа Советского Союза (и всего мирового коммунистического движения) в сознании зарубежной общественности. Названные исследования в значительной степени определяли политику США и других западных стран по отношению к странам социалистического лагеря. Созданные в советскую эпоху стереотипы до сих пор в той или иной степени сказываются на том, как воспринимается современная Россия в сознании западной общественности и зарубежных политических лидеров.

Заключение

В последние годы советологические, постсоветологические и парасоветологические публикации привлекают все большее внимание отечественных специалистов по лингвистике, межкультурной коммуникации, истории, журналистике, политологии и социологии. При всем разнообразии политических взглядов соответствующих западных авторов, при всех различиях в используемых методах и приемах, а также в поставленных задачах и полученных результатах эти публикации отражают (хотя, разумеется, не всегда полно, объективно и беспристрастно) важные закономерности развития советской политической коммуникации и эволюцию западных взглядов на советский политический дискурс.
Рассмотренный в настоящей монографии материал позволяет сделать следующие обобщения.
1. В истории лингвистической советологии целесообразно различать следующие этапы:
- этап становления лингвистической советологии (1918 - 1945 гг.);
- этап развития лингвистической советологии в годы холодной войны (1946 - 1964 гг.);
- этап эволюции лингвистической советологии в период разрядки (1965 - 1984 гг.);
- заключительный этап существования лингвистической советологии в период демонтажа социалистической системы и перехода к рыночной экономике (после 1984 г.).
Основанием для выделения названных этапов служит не только общая периодизация истории Советского Союза в ее взаимосвязи с историей отношений СССР и внешнего (преимущественно враждебного) мира, но закономерности развития самой лингвистической советологии в ее взаимосвязи с общей советологией.
Названные этапы развития советологии отличаются по используемым методам научного исследования, по приоритетным аспектам рассмотрения политической коммуникации, по характеру взаимодействия американской и западноевропейской лингвистической советологии, по интенциям авторов, стремившихся в меру своего понимания соответствовать запросам общества и государства.
Отдельную группу составляют постсоветологические исследования, направленные на изучение политической коммуникации в период после распада Советского Союза, на описание процессов преобразования советского политического дискурса в постсоветский политический дискурс.
С советологическими и постсоветологическими исследованиями тесно связана парасоветология - научное направление, ориентированное на изучение общих закономерностей коммунистического и тоталитарного дискурса, а также закономерностей их исторических преобразований в различных регионах мира.
2. Важно дифференцировать этапы эволюции советологии (а также постсоветологии и парасоветологии) и периоды развития советской политической коммуникации, к которым обращено то или иное исследование.
В центре внимания значительной части советологических исследований было "недавнее прошлое", коммуникативную ситуацию и ее описание разделял очень небольшой промежуток времени. Например, Джон Рид в 1918 году опубликовал книгу о русской революции 1917 года [Рид 1987], а Андре Мазон опубликовал свое исследование о русском языке периода революции в 1920 году [Мазон 2007].
Значительно реже авторы обращаются к относительно отдаленным этапам развития советской политической коммуникации (так, созданное в конце ХХ века исследование Даниэля Вайса [Вайс 2007] посвящено сопоставлению нацистского и сталинистского дискурса, то есть коммуникативной ситуации полувековой давности).
Однако чаще всего исследования советологов давали характеристику "расширенного настоящего", то есть анализировали существующие в данный исторический момент условия политической коммуникации. Например, языковой дискурсе перестройки максимально активно изучался именно в годы, когда страной руководил М.С. Горбачев [Benn 1987, 1989; Downing 1988; Goban-Klas 1989; McNair 1989; Niqueux 1990; Urban 1988; Woodruff 1989].
Такое распределение интересов исследователей вполне закономерно: советология в ХХ веке была не столько академической наукой, сколько своего рода теоретическим ориентиром для зарубежных политических активистов и журналистов. Соответственно советологи стремились писать о том, что особенно интересно их читателям в данный исторический момент.
При "хронологической" (ориентированной на исследуемый исторический период развития русского политического языка) классификации противопоставляются публикации, посвященные досоветскому, советскому и постсоветскому периодам развития русского политического языка.
При рассмотрении политического языка новейшего времени специалисты приходят к выводу, что в прошлом осталась жесткая регламентация, которая определяла строгое следование всевозможным нормам (языковым, речевым, жанровым, этическим, композиционным и иным) и ограничивала проявления индивидуальности. Эта регламентация в каких-то случаях играла положительную роль (например, не допускала использования грубо-просторечной и жаргонной лексики, ограничивала поток необязательных заимствований), но именно она и определяла те качества "советского" языка, которые в одних случаях вызывают его критику, а в других - некоторую ностальгию.
3. Советская политическая коммуникация рассматривается в исследованиях американских и западноевропейских советологов в различных аспектах.
Многие исследователи стремились дать общую характеристику советской (и - шире - тоталитарной) политической коммуникации, выделить общие категории политической лингвистики, сформулировать теоретические основы этой науки, охарактеризовать ее понятийный аппарат и терминологию (Дж. Андерсон, Д. Вайс, Т. Вейд, Дж. Данн, А. Инкелес, П. Серио, М. Фабрис и др.).
Особенно часто внимание исследователей привлекают лексика и фразеология советского языка, поскольку изменения в лексике, фразеологии и лексической стилистике наиболее заметны. Каждый новый поворот в историческом развитии государства приводит к языковой "перестройке", создает свой лексико-фразеологический тезаурус, включающий также концептуальные метафоры и символы (Р. Андерсон, И. Земцов, А. Мазон, Н. Лейтес, С. Карцевский и др.).
В рамках грамматических исследований чаще всего отмечается обилие сложносокращенных слов и аббревиатур (А. Бэклунд, А. Мазон, Э. Мэндра, Дж. Патрик, С. Карцевский и др.); значительный интерес представляет анализ номинализаций (П. Серио).
Значительная часть исследований посвящена сопоставлению или автономному исследованию "дискурса власти" и "дискурса сопротивления". Специалисты выяснили, что на смену диглоссии, характерной для советского общества, в котором отчетливо разграничивались тоталитарный язык и языковое сопротивление, пришла "стилистическая полифония", в которой отчетливо противопоставлены три варианта: язык власти, язык демократической оппозиции и язык прокоммунистической оппозиции (А. Вежбицка, П. Серио, Т. Вейд, Дж. Данн, В. Заславский, А. Инкелас, Б. Корми, Н. Лейтес, Дж. Стоун, М. Фабрис и др.).
Большое количество публикаций посвящено изучению специфики отдельных жанров политического языка - ораторская практика политических лидеров, медийный вариант политического языка, партийные и государственные документы, листовки и лозунги. В постсоветологические исследованиях отмечается постоянное расширение и обновление жанрового и стилистического арсенала политической коммуникации (Р. Андерсон, Д. Вайс, Дж. Данн, П. Серио, В. Заславский, И. Земцов, А. Инкелес, Б. Корми, Н. Лейтес, П. Серио, Д. Стоун, М. Фабрис, В. Юровский и др.).
Значительный интерес представляют публикации, посвященные идиолектам наиболее известных политических лидеров: И.В. Сталина, Н.С. Хрущева, Л.И. Брежнева, М.С. Горбачева, Б.Н. Ельцина, В.В. Путина. Многие авторы отмечают, что в постсоветский период речевые портреты политиков становятся более узнаваемыми, ярче проявляется индивидуальность (Р. Андерсон, Д. Вайс, П. Серио и др.). Вместе с тем можно сделать вывод о том, что и в советское время речевая практика высших руководителей государства была максимально индивидуализированной и отличалась значительной свободой. Положение о характерных для советского языка стандартности и отсутствии личностного начала, видимо, относится только к речевой практике рядовых функционеров. Речевая свобода (хотя и относительная) воспринималась как особая привилегия политического лидера страны (это особенно относится И.В. Сталину, Н.С. Хрущеву, М.С .Горбачеву и Б.Н. Ельцину).
Важное место в исследованиях политической коммуникации занимает критический анализ (по Т.А. ван Дейку и Р.Водак) проявлений социального неравенства и коммуникативных манипуляций сознанием адресата. Многие специалисты отмечают повышенную агрессивность советской политической речи, в том числе активное использование конфронтационных стратегий и тактик речевого поведения (угрозы, игнорирование, дискредитация, брань, ложь, наклеивание ярлыков, оскорбления и др.).
В самостоятельную группу имеет смысл выделить исследования, направленные на изучение прагматики советской политической коммуникации: эффективности советской политической пропаганды, методики агитационной работы, лингвистических и концептуальных средств убеждения, используемых в советских СМИ [Lendvai 1981; Mickiewicz 1981; White 1980; де Сола Пул 2008 и др.].
Совершенно особое место занимают публикации, посвященные сопоставительному анализу политической коммуникации в России и других государствах (Р. Андерсон, Д. Вайс, П. Серио, де Сола Пул, Й. Цинкен и др.). Сопоставление политической коммуникации различных стран и эпох позволяет отчетливее дифференцировать "свое" и "чужое", случайное и закономерное, "общечеловеческое" и свойственное только тому или другому национальному дискурсу. Вместе с тем можно заметить, что лишь немногие советологи обращали внимание на то, что многие черты советского политического дискурса в значительной мере определяются общими закономерностями политической коммуникации, важной целью которой является воздействие на общественное сознание и мобилизация общества на решение поставленных властными структурами задач.
Как показывает представленный обзор, с момента своего возникновения лингвистическая советология представляет собой самостоятельное направление советологических исследований. Принадлежность публикаций к этому направлению часто отражается в их названиях, при формулировании цели и задач исследования, при определении предмета и объекта изучения, при характеристике материала, лежащего в основе работы.
4. Лингвистическая советология, в отличие от других направлений науки, не выработала собственной методологии, но активно использовала методы и приемы, характерные для соответствующего этапа развития базисных наук - лингвистики, философии, политологии, психологии, социологии, коммуникативистики и др.
На первом этапе развития советологии особенно часто использовались такие лингвистические методы, как риторический анализ текста, стилистическое и структурно-семантическое описание. В годы холодной войны преобладала риторическая критика текста, в том числе жанровая критика, нарративный анализ, критика метафорики, идеографическая критика и др. В этот период усилилось внимание к проблемам аксиологии, семиотики и - в меньней степени - психологизма. Все чаще использовался квантитативный анализ семантики и контент-анализ. В годы разрядки арсенал лингвистической советологии пополнился за счет использования критического анализа дискурса, французской школы анализа дискурса, коммуникативистики, теории текста, психолингвистики, когнитивных исследований, в том числе теории концептуальной метафоры.
Многообразие используемых методов и методик обогащает лингвистическую советологию: каждый метод имеет свои достоинства и позволяет обнаружить некоторые факты и закономерности, не привлекавшие внимания исследователей, использующих иной научный аппарат.
Важно подчеркнуть, что во многих публикациях используются разнообразные методы и приемы изучения политической коммуникации, совмещаются критический, нормативный и описательный аспекты исследования, привлекаются материалы, относящиеся к разным этапам развития политической коммуникации, сопоставаляются результаты советологов, занимающихся ее политическими, лингвистическими, социологическими и иными аспектами.
5. Американская и западноевропейская лингвистическая советология, несомненно, представляют собой единое научное направление, но в то же время при внимательном изучении в работах американских и западноевропейских советологов обнаруживаются и некоторые различия.
До середины прошлого века специалисты из Западной Европы обращались преимущественно к изучению изменений в системе языка, обусловленных революцией и новым политическим режимом, а также к стилистической и лингвосоциологической критике советизмов. В это же время американские исследователи предпочитали анализировать политические тексты как средство воздействия, активно обращались к прагматике речевой деятельности в политической коммуникации, плодотворно использовали квантитативные методики. В годы холодной войны лингвистическая советология стремительно развивалась, специалисты использовали самые современные для того времени методы и приемы исследования. Следует признать, несомненное лидерство американских специалистов в советологических исследованиях советской политической коммуникации названного периода.
Положение заметно изменилось в семидесятые-восьмидесятые годы, когда западноевропейские специалисты начали активно использовать новые методики, в том числе созданные в Европе (критический анализ дискурса, психоанализ, французская школа анализа дискурса и др.). Американские исследователи предпочитали работать в рамках риторического и когнитивного направлений. В этот период все чаще декларировались методологические различия между европейскими (особенно французскими) и американскими научными школами.
6. Парадоксально, что лишь немногие советологи стремятся разграничить, с одной стороны, свойства советской политической коммуникации, определяемые российскими традициями и спецификой русского языка, а с другой - свойства советской политической коммуникации, которые определялись тоталитарной системой. Постоянное использование стандартных фраз, шаблонных выражений, деиндивидуализированность изложения во многом связаны со страхом: советские политики и журналисты всегда боялись совершить политическую ошибку, которая в те годы могла иметь для автора катастрофические последствия. Определенную свободу имели только политические лидеры страны, которые по существу сами создавали образцы политической коммуникации, которым стремились следовать все, кто хотел быть причисленным к единомышленникам, соратникам и просто человеком, следующим партийным курсом. Как только исчез страх, так сразу же изменилась политическая коммуникация, которая стала максимально раскрепощенной и разнообразной. Названные изменения позволили Дж. Данну сделать вывод о том, что произошла трансформация советского политического языка в "язык западного типа" [Данн 2008]. Представляется, однако, что заимствования западных образцов не всегда были полезными для отечественной политической коммуникации, для страны, которая многие столетия искала собственные пути исторического развития.
Как справедливо отметил, выступая в Колумбийском университете, президент России В. В. Путин, американская школа советологии, как и советская школа американистики (или "изучения американского империализма") "долгие годы были заложниками большой политики", а поэтому "в этих условиях наука была излишне политизирована" [Путин 2003]. Далее президент отмечает, что "инерция таких подходов очень и очень сильна". Представляется, что для преодоления этой инерции, для правильной оценки постсоветологии (россиеведения?) необходимо как можно лучше знать сильные и слабые стороны традиционной советологии (и парасоветологии). Поэтому рассмотренные в настоящем разделе исследования должны в полной мере учитываться российскими специалистами, работающими в сфере политической лингвистики и смежных научных направлений.
Очевидно, что политическая коммуникация не могла мгновенно измениться по решению президентов России, Украины и Белоруссии в новогоднюю ночь, которая знаменовала собой прекращение существования Советского Союза. Поэтому российская политическая коммуникация еще сохраняет признаки, которые были характерны для советского политического дискурса. Вместе с тем не менее очевиден и тот факт, что современная политическая коммуникация все меньше и меньше походит на советский "новояз": в своих лучших образцах она следует общемировым тенденциям и вместе с тем сохраняет национальные особенности.
Исследования коммуникативной практики в официальном политическом дискурсе Советского Союза продолжаются до настоящего времени. Специалисты выделили характерные черты тоталитарного дискурса, для которого, как правило, свойственны централизация пропагандистской деятельности, претензии на абсолютную истину, идеологизация всех сторон жизни, лозунговость и пристрастие к заклинаниям. Среди признаков тоталитаризма выделяют также ритуальность политической коммуникации, превалирование монолога "вождей" над диалогичными формами коммуникации, пропагандистский триумфализм, резкую дифференциацию СВОИХ и ЧУЖИХ, пропаганду простых и в то же время крайне эффективных путей решения проблем. Сюда же следует отнести кардинальные различия между дискурсом господствующей партии и дискурсом оппозиции, существование наряду с официальным дискурсом (новоязом) еще и "языкового сопротивления", "антитоталитарного дискурса".
Важно подчеркнуть, что сопоставление советской и западной политической коммуникации нередко показывает, что некоторые черты, традиционно приписываемые советскому дискурсу, были характерны и для политической коммуникации западных стран, которые советологи представляли как образцы подлинной демократии. Многие советологи навязывали обществу стандартные схемы противопоставления западной и советской коммуникации. В рамках этих схем честные и откровенные западные политики и журналисты противопоставлялись субъектам советской политической коммуникации, которые сознательно и беззастенчиыо обманывали и свой народ, и западную общественность. Разумеется, подлинное положение дел было значительно сложнее.
Критика традиционной советологии в значительной степени связана с тем, что многие зарубежные "советологи" оказались не в силах обнаружить какие-либо достоинства в советском политическом языке. Читая подобные исследования, иногда невозможно понять, почему коммунистическая пропаганда добилась столь впечатляющих успехов во всем мире, чем можно объяснить чрезвычайную прагматическую эффективность советской политической коммуникации. Враждебность к коммунистической идеологии у некоторых советологов оборачивалась неприятием и острой критикой едва ли не всех аспектов соответствующей политической коммуникации и даже собственно языковых инноваций.
Остается надеяться, что в будущем как российские, так и зарубежные исследователи советского политического дискурса смогут объединить усилия и дать объективную характеристику лингвистических причин успехов и поражений советской пропаганды. По-прежнему остается актуальной задача разграничения общих закономерностей политической коммуникации, специфики тоталитарного дискурса и особенностей политической коммуникации в Советском Союзе. Значительные перспективы имеют сопоставление современного политического языка с политическим языком эпохи тоталитаризма и исследования постсоветской истории развития отечественного лингвополитического дискурса. Но это будет уже совершенно новый этап развития политической лингвистики, когда на смену лингвистической постсоветологии придет наука, посвященная российской политической коммуникации в условиях политической свободы и демократии. Именно об этом и говорил Президент Российской Федерации, выступая перед сотрудниками и студентами Колумбийского университета.
 

Примечания

1. Этот интерес проявился в создании научных центров славяноведения, введением в учебные программы университетов курсов русского языка и литературы. В начале XX в. лидером в этом направлении стал Гарвардский университет, где преподавание русского языка и литературы началось еще в XIX в., поэтому вполне закономерно, что именно в Гарварде оформилась одна из самых известных школ советологии. Среди центров россиеведения того времени нужно упомянуть о Калифорнийском университете в Беркли, где русский язык и культуру начали изучать с 1901 г.


Библиография

Андерсон Р. Д. Каузальная сила политической метафоры // Будаев Э. В., Чудинов А. П. Современная политическая лингвистика. - Екатеринбург, 2006.
Баргхорн Ф. Советский образ Соединенных Штатов: преднамеренное искажение // Политическая лингвистика. - 2008. - № 1 (24).
Бантышева Л.Л. Структурно-системный анализ общественно-политической лексики русского языка конца ХIХ - начала ХХ века: автореф. дис. канд. филол. наук. Симферополь, 2007.
Бен-Яков Б. Словарь арго ГУЛАГа. - Франкфурт-на-Майне, 1982.
Бессонова Л. Е. Новые лингвополитические исследования в Украине // Политическая лингвистика. Екатеринбург. - 2007. - № 1 (21).
Болотова Е., Цинкен Й. Русская и немецкая Европа: исследование структуры миров культурных представлений в русской и немецкой прессе // Язык массовой информации как объект междисциплинарного исследования. - М., 2001.
Будаев Э.В., Чудинов А.П. Лингвистическая парасоветология // Политическая лингвистика. - 2008. - № 1 (24).
Будаев Э.В., Чудинов А.П. Лингвистическая советология как научное направление // Политическая лингвистика. - 2009. - № 1 (27).
Будаев Э.В., Чудинов А.П. Лингвистическая постсоветология // Политическая лингвистика. - 2008. - № 2 (25).
Будаев Э. В., Чудинов А. П. Эволюция лингвистической советологии // Политическая лингвистика. - 2007. - № 3 (23).
Будаев Э.В. Американская лингвистическая советология в середине ХХ века // Политическая лингвистика. - 2008. - № 1 (24).
Вайс Д. Животные в советской пропаганде // Политическая лингвистика. - 2008а. - № 2 (25).
Вайс Д. Новояз как историческое явление // Соцреалистический канон / ред. Х. Гюнтер, E. Добренко. - Санкт-Петербург, 2000.
Вайс Д. Паразиты, падаль, мусор. Образ врага в советской пропаганде // Политическая лингвистика. - 2008б. - № 1 (24).
Вайс Д. Сталинистский и национал-социалистический дискурсы пропаганды: сравнение в первом приближении // Политическая лингвистика. - 2007. - № 3 (23).
Вежбицка А. Антитоталитарный язык в Польше: механизмы языковой самообороны // Вопросы языкознания. - 1993. - № 4.
Гиленсон Б. Правда, преломленная через революционный темперамент // Рид Дж. Десять дней, которые потрясли мир. М., 1987.
Данн Дж. Что такое "политтехнологическая феня" и откуда она взялась? // Будаев Э. В. , Чудинов А. П. Современная политическая лингвистика. - Екатеринбург, 2006.
Данн Дж. Трансформация русского языка из языка советского типа в язык западного образца // Политическая лингвистика. - 2008. - № 3 (26).
Дуличенко А. Д. Русский язык конца II тысячелетия. - Мюнхен, 1995.
Завражина А. В. Речевая агрессия и средства ее выражения в массмедийном политическом дискурсе Украины (на материале русскоязычной газетной коммуникации): Автореф. дис. канд. филол. наук. Киев, 2008.
Земцов И. Советский политический язык. - Лондон, 1985.
Зых А., Мылыса О. О некоторых языковых средствах дискредитации противника в официальных выступлениях политиков // Славистика: синхрония и диахрония. Сборник научных статей к 70-летию И. С. Улуханова, 2006.
Карцевский С. Язык, война, революция. - Берлин, 1923.
Клемперер В. LTI. Язык Третьего рейха. Записная книжка филолога. М., 1998.
Клочко Н. Н. Этноцентрические мифологемы в современном славянском коллективном сознании // Политическая лингвистика. Екатеринбург. - 2006. - № 3 (20).
Клочко Н. Н. Образы Европы в современных национальных дискурсах // Будаев Э. В., Чудинов А. П. Современная политическая лингвистика. - Екатеринбург, 2006.
Коженевска-Берчинска И. Мосты культуры: диалог поляков и русских. - Минск, 2006.
Куртин Ж.-Ж. Шапка Клементиса (заметки о памяти и забвении в политическом дискурсе) // Квадратура смысла: Французская школа анлиза дискурса / Общ. ред. П. Серио. - М., 2002.
Лассан Э. Дискурс власти и инакомыслия в СССР: когнитивно-риторический анализ. Вильнюс, 1995.
Лассвелл Г., Блюменсток Д. Методика описания лозунгов // Политическая лингвистика. - 2007. - № 3 (23).
Лассвелл Г., Якобсон С. Первомайские лозунги в Советской России (1918-1943) // Политическая лингвистика. - 2007. - № 1 (21).
Лассвелл Г. Стратегия советской пропаганды // Политическая лингвистика. - 2009. - № 1 (27).
Лейтес Н. Третий Интернационал об изменениях политического курса // Политическая лингвистика. - 2007. - № 1 (21).
Макарова В. В. Наша партия лучше: способы убеждения в ситуации предвыборной борьбы // Политическая лингвистика. - 2006. - № 20.
Мазон А. Словоупотребление: семантика и стилистика // Политическая лингвистика. - 2009. - № 2 (28).
Малиа М. Из-под глыб, но что? Очерк истории западной советологии // Отечественная история. - 1997. - № 5.
Меньковский В. Англо-американская советология в системе гуманитарных и социальных наук [Электронный документ]. - Режим доступа: http://newsletter.iatp.by/ctr3-4.htm
Милевич И. Г. Этикет политика в современном политическом дискурсе // Политическая лингвистика. - 2006. - № 2 (22).
Надель-Червиньска М. Категория несвободы в тоталитарном контексте и вариативность текста: Райские яблоки у Вл. Высоцкого // Политическая лингвистика ? 2008. ? № 1 (24).
Оруэлл Дж. Политика и английский язык // Политическая лингвистика. - 2006. - № 20.
Путин В. В. Выступление и ответы на вопросы на встрече с преподавателями и студентами Колумбийского университета 26 сентября 2003 года // Официальный сайт Президента России [Электронный документ]. - Режим доступа: http://www.kremlin.ru/appears/2003/09/26/ 1237_type63376type63377 type63381_52826.shtml
Ржевский Л. Слово живое и мертвое // Грани. - Лимбург, 1949. - № 5.
Ржевский Л. Д. Язык и тоталитаризм. - Мюнхен, 1951.
Рид Дж. Десять дней, которые потрясли мир. - М., 1987.
Русский язык в переломное время: 1985 - 1995. / Ред. Х. Шпрауль. - Мюнхен, 1996.
Рязанова-Кларк Л. Элементы таблоидного стиля в языке российской посткоммунистической прессы (на материале криминальной хроники) // Русистика. - 1998. - № 1-2.
Серио П. Деревянный язык, чужой язык и свой язык // Политическая лингвистика - 2008. - № 2 (25).
Серио П. Как читают тексты во Франции // Квадратура смысла: Французская школа анализа дискурса / Общ. ред. П. Серио. М., 1999.
Серио П. От любви к языку до смерти языка // Политическая лингвистика - 2009. - № 1 (27).
Серио П. О языке власти: критический анализ // Философия языка: в границах и вне границ / Ю.С. Степанов, П. Серио, Д.И. Руденко и др. - Харьков, 1993. - Т. I.
Серио П. Русский язык и анализ советского политического дискурса: анализ номинализаций // Квадратура смысла: Французская школа анализа дискурса. - М.: ОАО ИГ "Прогресс", 2002.
Сипко Й. В поисках истинного смысла - Hl'adanie ozajstného zmyslu - Preśov, 2008.
Симмонс Э. Политический контроль и советская литература // Политическая лингвистика. 2008. № 25 (2).
Де Сола Пул И. Слово "демократия" // Политическая лингвистика. 2009. № 1 (27).
Стоянова Е. Театральная метафора в политическом дискурсе (на материале языка российских и болгарских масс-медиа) // Аспекты контрастивного описания русского и болгарского языков. - Шумен, 2006.
Тот С. Языковые явления в советской тоталитарной системе // Сборник статей по русистике / Budai Julia, Jager Ilona (szerk.). - Вып. 1. - Szeged, 1998.
Ухванова-Шмыгова И. Ф. Постмодернистская модель как альтернативная перспектива // Методология исследований политического дискурса: Актуальные проблемы содержательного анализа общественно-политических текстов. Вып. 2. Под ред. И. Ф. Ухвановой-Шмыговой. Минск, 2000.
Фесенко А., Фесенко Т. Русский язык при советах. - Нью-Йорк: [б. и.], 1955. - 222 с.
Червиньски П. Семантика негативно-оценочных категорий при обозначении лиц в языке советской действительности. Статья 1 // Политическая лингвистика - 2008а. - № 3 (23).
Червиньски П. Семантика негативно-оценочных категорий при обозначении лиц в языке советской действительности. Статья 2 // Политическая лингвистика - 2008б. - № 1 (24).
Червиньски П. Язык советской действительности: семантика позитива в обозначении лиц // Политическая лингвистика - 2009. - № 1 (27).
Чудинов А. П. Политическая лингвистика. - М.: Флинта; Наука, 2006.
Чудинов А.П. Российская политическая метафора в начале ХХI века // // Политическая лингвистика - 2009. - № 1 (27). // Политическая лингвистика - 2008. - № 1 (24).
Чудинов А.П. Заметки о риторическом мастерстве И.В. Сталина // Художественный текст: структура, семантика, прагматика. Екатеринбург, 1997.
Чудинов А.П. Россия в метафорическом зеркале: когнитивное исследование политической метафоры (1991 - 2000). Екатеринбург, 2001.
Юровский В. Структура и стиль советского политического некролога после 1945 года. // Der Tod in der Propaganda (Sowjetunion und Volksrepublik Polen) / ed. D. Weiss. - Bern; Frankfurt, 2000.
Anderson R. D. 'Look at All Those Nouns in a Row': Authoritarianism, Democracy, and the Iconicity of Political Russian // Political Communication. - 1996. - Vol. 13. - № 2.
Anderson R. D. Speech and Democracy in Russia: Responses to Political Texts in Three Russian Cities // British Journal of Political Science. - 1997. - Vol. 27.
Anderson R. D. The Discursive Origins of Russian Democratic Politics // Postcommunism and the Theory of Democracy. - Princeton: Princeton University Press, 2001а.
Anderson R. D. Metaphors of Dictatorship and Democracy: Change in the Russian Political Lexicon and the Transformation of Russian Politics // Slavic Review. - 2001b. - Vol. 60. - № 2.
Anderson R. D. The Causal Power of Metaphor: Cueing Democratic Identities in Russia and Beyond // Metaphorical World Politics: Rhetorics of Democracy, War and Globalization. - East Lansing: Michigan State University, 2005.
Andrews D. R. Sociocultural Perspectives on Language Change in Diaspora: Soviet Immigrants in the United States. - Amsterdam/Philadelphia, 1999.
Arendt H. The Origins of Totalitarianism. - New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1973.
Baecklund A. Die univerbierenden Verkürzungen der heutigen russischen Sprache. - Uppsala, 1940.
Barghoorn F. The Soviet Image of the United States: A Deliberately Distorted Image // The ANNALS of the American Academy of Political and Social Science. - 1954. - Vol. 295 (42).
Baysha O., Hallahan K. Media framing of the Ukrainian political crisis, 2000-2001 // Journalism Studies. - 2004. - Vol. 5. - № 2.
Becker J.-M. Soviet and Russian Press Coverage of the United States. - London: Palgrave, 2002.
Becker J.-M. Semantische Variabilität der russischen politischen Lexik im zwanzigsten Jahrhundert. - Munich, 2001.
Belin L. The Russian Media in the 1990s // Journal of Communist Studies and Transition Policies. - 2002. - Vol. 18. - № 1.
Bell D. Ten Theories in Search of Reality: The Prediction of Soviet Behavior in the Social Sciences // World Politics. - 1958. - Vol. 10.
Benn D. Glasnost in the Soviet Media: Liberalization or Public Relations? // Journal of Communist Studies. - 1987. - Vol. 3. - № 3.
Benn D. Persuasion and Soviet politics. - Oxford, 1989.
Borkowski I. Świt wolnego slowa: język propagandy politycznej 1981-1995. Wroclaw: Wydaw. Uniwersytetu Wroclawskiego, 2003.
Bourmeyster A. Soviet political discourse, narrative program and the Skaz theory // The Soviet Union: Party and Society / Ed. by P. J. Potichnyj. - Cambridge, 1988.
Bralczyk J. O języku polskiej polityki lat osiemdziesiątych i dziewięćdziesiątych. - Warszawa, 2003.
Bralczyk J. O języku polskiej propagandy politycznej lat siedemdziesiątych. Warszawa: Trio, 2001.
Bralczyk J. O używaniu języka w polskiej polityce w latach dziewięćdziesiątych // Polszczyzna 2000. Orędzie o stanie języka na przelomie tysiącleci / W. Pisarek (red.). - Kraków, 1999.
Bruchis M. The nationality policy of the CPSU and its reflection in Soviet socio-political terminology // The Soviet Union: Party and Society / Ed. by P. J. Potichnyj. Cambridge: Cambridge University Press, 1988.
Chi W. The Soviet Union Under the New Tsars. - Peking, 1978.
Chilton P., Ilyin M. Metaphor in Political Discourse: the Case of the 'Common European House' // Discourse and society. - 1993. - Vol. 4(1).
Chilton P. Security Metaphors: Cold War Discourse from Containment to Common House. - New York: Peter Lang, 1996.
Comrie B., Stone G., Polinsky M. The Russian Language in the Twentieth Century. - Oxford; New York, 1996.
Comrie B., Stone G. The Russian Language Since the Revolution. - Oxford: Clarendon Press, 1978.
Dabert D. Język antytotalitarny jako symptom zalamywania się systemu // Akcent. - 1995. - T. 2.
DeLuca A. R. Politics, Diplomacy, and the Media: Gorbachev's Legacy in the West. Westport; London: Praeger Publishers, 1998.
Dewhirst M. Censorship in Russia, 1991 and 2001 // Journal of Communist Studies and Transition Policies. - 2002. - Vol. 18. - № 1.
Downing J. Issues for media theory in Russia's transition from dictatorship // Media Development. - 2002. - Vol. 1.
Downing J. Internationalizing Media Theory. Transition, Power, Culture. Reflections on Media in Russia, Poland and Hungary 1980-95. - London: Sage Publications, 1996.
Downing J. Trouble in the Backyard: Soviet Media Reporting on the Afghanistan Conflict // Journal of Communication. - 1988. - Vol. 2.
Dunn J. It's Russian - but not as we know it // Rusistika. - 2006. - № 31.
Dunn J. The Transformation of Russian from a Language of the Soviet Type to a Language of the Western Type // Language and Society in Post-Communist Europe: Selected Papers from the Fifth World Congress of Central and East European Studies, Warsaw, 1995. - Basingstoke: Macmillan Press, 1999.
Dytman A. "Sierpień 80" - konfrontacja nowomowy z językiem strajkujących robotników // Rozprawy Komisji Językowej. Wroclawskie Towarzystwo Naukowe. - 1999. - T. XXV.
Erol N. Ideology as political discourse: a case study of print media discourses on Glasnost and Perestroika. - East Lansing: Michigan State University, 1993.
Essais sur le Discours Soviétique: Semiologie, Linguistique, Analyse Discoursive, III. Université de Grenoble, 1981.
Frank V.S. Soviet Studies in Western Europe (Britain) // The State of Soviet Studies / Ed. by W. Laqueur, L. Labedz. - Cambridge, MA: MIT Press, 1965. - P. 52-59.
Fruchtmann J. "Олигархия" - zum Werdegang eines politischen Schlagwortes // Beiträge der Europäischen Slavistischen Linguistik / M. Bayer, M. Betsch, A. Gattnar (Hrsg.). - München, 2004.
Fruchtmann J. Der russische Föderalismus unter Präsident Putin: Diskurse - Reälitaten. - Bremen, 2003
Fruchtmann J. Die Entwicklung des russischen Diskurses über ‚corporate governance' und die ‚soziale Verantwortung der Unternehmer' // Corporate Governance in post-sozialistischen Volkswirtschaften. - Stuttgart, 2007.
Fruchtmann J. Putins wirtschaftspolitische Konzeption // Nur ein Ölboom? Bestimmungsfaktoren und Perspektiven der russischen Wirtschaftsentwicklung / Ed. by H.-H. Höhmann, H. Pleines, H. Schröder. - Hamburg, 2005.
Galasiński D., Jaworski A. The linguistic construction of reality in the Black Book of Polish Censorship // Discourse & Society. - 1997. - Vol. 8(3).
Gallis A. Zu Syntax und Stil der gegenwörtigen russischen Zeitungssprache // To Honour Roman Jakobson. - Gravenhage; Paris, 1967.
Gibbs J. Gorbachev's Glasnost. The Soviet Media in the First Phase of Perestroika. - College Station: Texas A & M University Press, 1999.
Glowiński M. Marcowe gadanie: komentarze do slów 1966-1971. -Warszawa, 1991.
Glowiński M. Nowomowa po polsku. - Warszawa, 1990.
Glowiński M. O dyskursie totalitarnym // O zagrożeniach i bogactwie polszczyzny / J. Miodek (red.). - Wroclaw, 1996.
Gorham M. Coming to Terms with the New Writing Citizen: Soviet Language of State in The Diary of Kostia Riabtsev // East/West Education. - 1997. - Vol. 18(1).
Gorham M. From Charisma to Cant: Models of Public Speaking in Early Soviet Russia // Canadian Slavonic Papers. - 1996a. - Vol. 38. - № 3-4.
Gorham M. Language Culture and National Identity in Post-Soviet Russia // Landslide of the Norm: Language Culture in Post-Soviet Russia (Slavica Bergensia 6) / ed. by I. Lunde, Tine Roesen. - Bergen, 2006.
Gorham M. Mastering the Perverse: State-building and Language 'Purification' in Early Soviet Russia // Slavic Review. 2000a. Vol. 58(1).
Gorham M. Natsiia ili snikerizatsiia? Identity and Perversion in the Language Debates of Late- and Post-Soviet Russia // Russian Review. 2000b. Vol. 59 (4).
Gorham M. Speaking in Soviet tongues. Language culture and the politics of voice in revolutionary Russia. - DeKalb, Ill., 2003.
Gorham M. Tongue-tied Writers: The Rabsel'kor Movement and the Voice of the 'New Intelligentsia' in Early Soviet Russia // Russian Review. 1996b. Vol. 55(3).
Gorham M. The Speech Genres of Vladimir Putin. Paper presented at AATSEEL Conference, 27-30 December 2005, Washington, D.C.
Heller M. Langue russe et langue soviétique // Recherches. 1979. № 39.
Ilie C. An integrated approach to the analysis of participant roles in totalitarian discourse: The case of Ceausescu's Agent roles // Manipulation and Ideologies in the Twentieth Century / L. de Saussure and Peter Schulz (eds.). - Amsterdam: Benjamins, 2005.
Ilie C. The Ideological Remapping of Semantic Roles in Totalitarian Discourse, or, How to Paint White Roses Red // Discourse & Society. - 1998. - Vol. 9. - No. 1.
Inkeles A. Public Opinion in Soviet Russia. A Study in Mass Persuasion. - Cambridge (Mass.): Harvard University Press, 1950.
Ivie R. L. Cold War Motives and the Rhetorical Metaphor: A Framework of Criticism // Cold War Rhetoric: Strategy, Metaphor, and Ideology. - East Lansing: Michigan State University Press, 1997.
Ji F. Linguistic Engineering: Language and Politics in Mao's China. - Honolulu: University of Hawaii Press, 2004.
Jones A. The Press in Transition: A Comparative Study of Nicaragua, South Africa, Jordan, and Russia. - Hamburg: Deutsches Übersee-Institut, 2002.
Haudressy D. Les mutations de la langue russe. Ces mots qui disent l'actualité. - Paris, 1992.
Hockauf E. Wladimir W. Putins Wirtschaftsmetaphorik. - Bremen, 2002.
Hollander D. Soviet Political Indoctrination: Developments in Mass Media and Propaganda Since Stalin. - New York: Praeger Publisher, 1972.
Hubenschmid M. Text und Handlungsrepräsentation: Ein Analysemodell politischer Rede am Beispiel V.I. Lenins. - München: Sagner, 1998.
Ilie C. An integrated approach to the analysis of participant roles in totalitarian discourse: The case of Ceausescu's agent roles // Manipulation and ideologies in the twentieth century: Discourse, language, mind / ed. by L. de Saussure & P. Schulz. Amsterdam: John Benjamins, 2005.
Ilie C. The ideological remapping of semantic roles in totalitarian discourse or How to paint white roses red // Discourse & Society. 1998. Vol. 9(1).
Inkeles A. Public Opinion in Soviet Russia. A Study in Mass Persuasion. - Cambridge (Mass.): Harvard University Press, 1950.
Ivie R. L. Cold War Motives and the Rhetorical Metaphor: A Framework of Criticism // Cold War Rhetoric: Strategy, Metaphor, and Ideology. - East Lansing: Michigan State University Press, 1997.
Jones A. The Press in Transition: A Comparative Study of Nicaragua, South Africa, Jordan, and Russia. - Hamburg: Deutsches Übersee-Institut, 2002.
Język polityki a wspólczesna kultura polityczna / Pod red. Janusza Anusiewicza i Bogdana Sicińskiego. Wroclaw, 1994.
Ji F. Linguistic engineering: Language and politics in Mao's China. Honolulu: University of Hawaii Press. 2004.
Jones A. The Press in Transition: A Comparative Study of Nicaragua, South Africa, Jordan, and Russia. - Hamburg: Deutsches Übersee-Institut, 2002.
Karpiński J.: Mowa do ludu: szkice o języku polityki. - Warszawa: Wydaw. Grup Oporu "Solidarni", 1989.
Kecskemeti P., The Soviet Approach to International Political Communication // The Public Opinion Quarterly. - 1956. - Vol. 20. - № 1 (Special Issue on Studies in Political Communication).
Klein H. Die Abkürzungen in der heutigen russischen Sprache. - Graz, 1949.
Korzeniewska-Berczyńska J. Sowietyzacja języka rosyjskiego. -Warszawa: UW. CBR, 1991.
Language of Power: Studies in Quantitative Semantics / Ed. by H. D. Lasswell, N. Leites. - New York: George W. Stewart, 1949.
Lasswell H., Blumenstock D. World Revolutionary Propaganda: A Chicago Study. - New York; London: Alfred A. Knopf, 1939.
Leites N. A Study of Bolshevism. - Glencoe, Ill., 1954.
Lendvai P. The Bureaucracy of Truth. How Communist Governments Manage the News. - London: Burnett Books, 1981.
Lippmann W., Merz, Ch., A Test of the News // The New Republic. - 1920. - Vol. 33(2).
Lu X. An Ideological/Cultural Analysis of Political Slogans in Communist China // Discourse and Society. 1999. Vol. 10(3).
Malcolm N. 'The Soviet Concept of a Common European House' // The Changing Soviet Union in the New Europe / Ed. By J. Iivonen. Aldershot: Edward Elgar, 1991.
Marody M. Język propagandy i typy jego odbioru. Warszawa, 1984.
Mazon A. Lexique de la guerre et de la révolution en Russie. - Paris, 1920.
Mcnair B. Glasnost, Perestroika, and the Soviet media. - London; New York: Routledge, 1991.
Mcnair B. Glasnost, Restructuring and the Soviet Media. Media, Culture and Society. - 1989. - Vol. 11. - № 3.
Mendras E. Remarques sur le vocabulaire de la Révolution russe. - Paris, 1925.
Mickiewicz E. Media and the Russian Public. - New York: Praeger, 1981.
Mossman E. Changing Patterns of Russian Political Discourse: A Dictionary of Russian Politics 1985-Present. - Washington: National Council for Soviet and East European Research, 1991.
Murray J. The Russian Press from Brezhnev to Yeltsin. - Aldershot: Edward Elgar, 1994.
Niqueux M. Vocabulaire de la perestroika. - Paris, 1990.
Peters W. Kognitive Aspekte des Sprachwandels im Russischen seit 1985 am Beispiel des politischen Diskurses // Modelle der Translation / A. Gil u.a. - Frankfurt am Main, 1999.
Petersson B. The Soviet Union and peacetime neutrality in Europe: A study of Soviet political language. - Lund, 1990.
Petković N. Zur Entwicklung der politischen Propagandasprache in der sowjetischen Presse: Die Leitartikel der "Pravda" 1921-1938. - Wien, 2000.
Pisarek W. Polskie slowa sztandarowe i ich publiczność. Kraków: Towarzystwo Autorów i Wydawców Prac Naukowych "Universitas", cop. 2002.
Political Discourse in Transition in Europe 1989-1991 / Ed. by P. Chilton, M. V. Ilyin, J. L. Mey. - Amsterdam; Philadelphia, PA: John Benjamins Pub, 1998.
Popp H. Ideologie und Sprache. Untersuchung sprachlicher Veränderungen und Neuerungen im Kontext der politischen und wirtschaftlichen Umgestaltungsprozesse in der ehemaligen Sowjetunion. - Marburg, 1997.
Rathmayr R. Čto u nas normal'no? - Was ist bei uns normal? Wandlungen in der Perestroikalexik // Sprache, Kultur, Identität. Selbst- und Fremdwahrnehmungen in Ost- und Westeuropa / hgg. von A. Ertelt-Vieht. - Fkft./Main; Berlin, Bern; New York; Paris; Wien, 1993.
Rathmayr R. Von Коммерсантъ bis джаст-ин-тайм: Wiederbelebungen, Umwertungen und Neubildungen im Wortschatz der Perestrojka // Slavistische Linguistik 1990 (= Slawistische Beiträge 274) / hrsg. von K. Hartenstein und H. Jachnow. - München, 1991.
Robinson N. Ideology and the collapse of the Soviet system. A critical history of Soviet ideological discourse. - Aldershot, 1995.
Roxburgh A. Pravda, Inside the Soviet News Machine. - London: Victor Gollancz, 1987.
Roxburgh A. Pravda, Inside the Soviet News Machine. - London: Victor Gollancz, 1987.
Rush M. The Rise of Khrushchev. - Washington, 1958.
Russell J. S., Carsten S. The impact of Gorbachёv's new thinking on the Russian language // Rusistika. - 1996. - № 13.
Ryazanova-Clarke L., Wade T. The Russian Language Today. - London, 1999.
Ryazanova-Clarke L. Criminal Rhetoric in Russian Rolitical Discourse // Language Design. - 2004. - Vol. 6.
Ryazanova-Clarke L. "The Crystallization of Structures": Linguistic Culture in Putin's Russia // Landslide of the Norm: Language Culture in Post-Soviet Russia / ed. by I. Lunde, Tine Roesen. - Bergen, 2006.
Schäffner Ch. Die europäische Architektur - Metaphern der Einigung Europas in der deutschen, britischen und amerikanischen Presse // Inszenierte Information. Politik und strategische Kommunikation in den Medien / A. Grewenig (Hrsg.). - Opladen: Westdeutscher Verlag, 1993.
Schäffner Ch., Trommer S. Zum Konzept des 'gemeinsamen Hauses' im Russischen und Englischen // Gibt es eine prototypische Wortschatzbeschreibung? Eine Problemdiskussion / Hrsg. von Ch. (Christina) Schäffner. - Berlin: Akademie der Wissenschaften der DDR, 1990.
Schneider I. Poleznyj dialog. Journalistische Textsorten im Spiegel ihrer Schlagzeilen. Textlinguistische Untersuchungen zur Variation in Schlagzeilen aktueller russischer Zeitungstexte (1989-1991). - München, 1993.
Schantej A. Sprache als Ideologieträger am Beispiel der sowjetischen Presse (1975-1983): Diss. - Wien, 1987.
Schoenhals M. "Non-People" in the People's Republic of China': A chronicle of terminological ambiguity // Indiana East Asian Working Paper Series on Language and Politics in Modern China. Paper 4. - Bloomington, 1994.
Schoenhals M. Talk About a Revolution: Red Guards, Government Cadres, and the Language of Political Discourse // Indiana East Asian Working Paper Series on Language and Politics in Modern China. Paper 1. - Bloomington, 1993.
Schoenhals M., Guo X. Cadres and Discourse in the People's Republic of China. - Washington, 2007.
Sériot P.Analyse du discours politique Soviétique. - Paris: Institute d'études slaves, 1985.
Sériot P. De l'amour de la langue a la mort de la langue // Essais sur le discours soviétique / Univ. de Grenoble-III. - 1986a. - № 6.
Sériot P. Et ils n'auront qu'une seule langue (Eléments pour une typologie des projets de langue universelle du communisme en URSS) // Essais sur le discours soviétique / Univ. de Grenoble-III. - 1988a. - № 8.
Sériot P. La langue, corps pur de la nation. Le discours sur la langue dans la Russie brejnévienne // Les Temps Modernes. - 1992. - № 550.
Sériot P. La langue du peuple // Ces langues que l'on dit simple / F. Gadet (éd.). LINX (Univ. de Paris-X). - 1991. - № 25.
Sériot P. Langue de bois, langue de l'autre et langue de soi. La quéte du parler vrai en Europe socialiste dans les années 1980 // M.O.T.S. - 1989.- № 21.
Sériot P. Langue et langue de bois en Pologne // M.O.T.S. - 1986b.- № 13.
Sériot P. Rome, Byzance et la politique de la langue en URSS // Cahiers du Monde russe et soviétique. - 1988b. - XXIX (3-4).
Siewierska-Chmaj A. Politologiczno-semantyczna analiza expose premierów Polski w latach 1919-2004. - Rzeszów, 2006.
Simmons E. Political Controls and Soviet Literature // Soviet Society: A Book of Readings / A. Inkeles, K. Geiger (Eds.) - Boston: Houghton Mifflin, 1961.
de Sola Pool I. Symbols of Democracy. Stanford University Press, 1952.
Sprachwandel in der Slavia: Die slavischen Sprachen an der Schwelle zum 21. Jahrhundert / Hrsg. L. Zybatow. - 2 vols. - Frankfurt am Main, 2000.
Spraul H. Das politische Schlagwort in der russischen Presse (1995-1997) zum Sprachwandel in der öffentlichen Rede) // Zeitschrift für Slavistik. - 1998. - Bd. 43.
Stadler W. Macht - Sprache - Gewalt. Rechtspopulistische Sprache am Beispiel V.V Zirinovskijs vor dem Hintergrund der Wandlungen politischer Sprache in Russland. - Innsbruck, 1997.
Steinke K. Russisch in der Diaspora // Sprachwandel in der Slavia: die slavischen Sprachen an der Schwelle zum 21. Jahrhundert / Hrsg. L. Zybatow. - Frankfurt am Main: Peter Lang, 2000.
Schäffner Ch., Porsch P. Meeting the Challenge on the Path to Democracy: Discursive Strategies in Government Declarations in Germany and the Former GDR // Discourse and Society. 1993. Vol. 4(1).
Schoenhals M. Talk About a Revolution: Red Guards, Government Cadres, and the Language of Political Discourse. -
Schoenhals M. Doing Things with Words in Chinese Politics. - Berkeley: University of California Institute of East Asian Studies, 1992.
Siewierska-Chmaj A.: Jezyk polskiej polityki: politologiczno-semantyczna analiza expose premieröw Polski w latach 1919-2004. Rzeszöw: Wysza Szkola Informatyki i Zarzedzania, 2006.
Simmons E. Political Controls and Soviet Literature // Soviet Society: A Book of Readings. Boston: Houghton Mifflin, 1961.
Schoenhals M. Demonising Discourse in Mao Zedong's China: People vs Non-People // Totalitarian Movements and Political Religions. - 2007. - Vol. 8 (3/4).
Schoenhals M. Non-People' in the People's Republic of China: A Chronicle of Terminological Ambiguity. Indiana East Asian Working Paper Series on Language and Politics in Modern China. - Bloomington, 1994.
Schoenhals M., Guo X. Cadres and Discourse in the People's Republic of China. - Stockholm, 2007.
Schramm W. The Soviet Communist Theory // Four Theories of the Press / Ed. by F. S. Siebert, T. Peterson, W. Schramm. - Urbana: University of Illinois Press, 1956.
Socjalizmu model liryczny: zalozenia o rzeczywistosci w mowie publicznej: Polska 1975-1979 Jan Strzelecki / tekst przygot. do wyd. Jadwiga Strzelecka; posl. Jerzego Szackiego. Warszawa: Czytelnik, 1989.
Stegemann K. Die Bedeutung der Sprache für die sowjetische Meinungssteuerung // Osteuropa. - 1961. - Bd. XI. - H. 2.
Stranahan P. The Politics of Persuasion: Communist Rhetoric and the Revolution. Indiana East Asian Working Paper Series on Language and Politics in Modern China. - Bloomington, 1994.
Thom F. La Langue de Bois. - Paris: Julliard, 1987.
Thom F. Newspeak. The Language of Soviet Ideology. - London: The Claridge Press, 1989.
Totalitäre Sprache - langue de bois - language of dictatorship / R. Wodak, F. P. Kirsch (Hrsg.). - Wien, 1995.
Tóth S. Abreviaturák a Szovjet birodalmi nyelvben // I. Alkalmazott Nyelvészeti Konferencia. Nyíregyháza. 1991a. május 3-4. II.
Tóth S. A szovjet birodalmi nyelv, avagy a totalitarizmus grammatikája // AETAS. 1991b. № 1.
Tóth S. Nyelv és társadalom. Társadalmi és nyelvi változások // Pápuáktól a Pionerig. Szeged, 1994.
Tóth S. A nyelv függöleges tagozódásával összefüggö kérdések kutatása 1. // Nyelv, aspektus, irodalom / Szerk. Györke Zoltán. - Szeged, 2000.
Turpin J. Reinventing the Soviet Self. Media and Social Change in the Former Soviet Union. - Westport: Praeger, 1995.
Urban M. The Russian Free Press in the Transition to a Post-Communist Society // The Journal of Communist Studies. - 1993. - Vol. 9. - № 2.
Urban M. Political language and political change in the USSR: notes on the Gorbachev leadership // The Soviet Union: Party and Society / Ed. by P. J. Potichnyj. - Cambridge: Cambridge University Press, 1988.
Urban M. The Structure of Signification in the General Secretarys Address: A Semiotic Approach to Soviet Political Discourse // Coexistence. - 1987. - Vol. 24. - № 3.
Venclova T. Two Russian sub-languages and Russian ethnic identity // Ethnic Russia in the URSS. The dilemma of dominance / Ed. E. Allen. - New York: Pergamon Press, 1980.
Weiss D. Was ist neu am ,,Newspeak"? Reflexionen zur Sprache der Politik in der Sowjetunion // Slavistische Linguistik 1985. - München, 1986.
Weiss D. Alle vs. einer. Zur Scheidung von good guys und bad guys in der sowjetischen Propagandasprache // Slavistische Linguistik 1999. Referate des XXV. Konstanzer Slavistischen Arbeitstreffens, Konstanz / ed. W. Breu. - München, 2000b.
Weiss D. Der alte Mann und die neue Welt. Chru??evs Umgang mit "alt" und "neu" // Vertograd mnogocv?tnyi. Festschrift für H. Jachnow / W. Girke, A. Guski e.a. (eds.). - München, 1999a.
Weiss D. Die Entstalinisierung des propagandistischen Diskurses (am Beispiel der Sowjetunion und Polens) // Schweizer. Beiträge zum XII. Internationalen Slavisten-Kongress 1998 in Krakau / Locher, J.P. (ed.). - Frankfurt/Bern, 1998.
Weiss D. Die Verwesung vor dem Tode. N.S. Chruščevs Umgang mit Fäulnis-, Aas- und Müllmetaphern // Der Tod in der Propaganda (Sowjetunion und Volksrepublik Polen) / D. Weiss (ed.). - Bern/Frankfurt, 2000a.
Weiss D. Missbrauchte Folklore? Zur propagandistischen Einordnung des "sovetskij fol'klor" // Slavistische Linguistik 1998. Referate des XXIV. Konstanzer Slavistischen Arbeitstreffens Wien, 15.-18.9.1998. / R. Rathmayr, W. Weitlaner (eds.). - München, 1999b.
Weiss D. Personalstile im Sowjetsystem? Stalin und Chruščev im Vergleich // Wege der Kommunikation in der Geschichte Osteuropas. Festschrift für C. Goehrke / (Hrsg.) N. Boskovska, P. Collmer, S. Gilly u.a. - Bern/Frankfurt, 2002.
Weiss D. Prolegomena zur Geschichte der verbalen Propaganda in der Sowjetunion // Slavistische Linguistik 1994. Referate des 20. Konstanzer Slavistischen Arbeitstreffens / D. Weiss (ed.). München, 1995.
Walker E. W. Dissolution: Sovereignty and the Breakup of the Soviet Union. - Lanham: Rowman & Littlefield Publishers, 2003.
White S. The Effectiveness of Political Propaganda in the USSR // Soviet Studies. - 1980. - Vol. 32. - № 3.
Xing L. Rhetoric of the Chinese Cultural Revolution - The Impact on Chinese Thought, Culture and Communication. - Columbia: University of South Carolina Press, 2004.
Young J. W. Totalitarian language: Orwell's Newspeak and its Nazi and Communist Antecedents. - Charlottesville: University Press of Virginia, 1991.
Zaslavsky V., Fabris M. Лексика неравенства - к проблеме развития русского языка в советский период // Rev. étud. slaves. Paris, 1982, V. 54, № 3.
Zemtsov I. Manipulation of a Language. The Lexicon of Soviet Political Terms. - Fairfax: Hero Books, 1984.
Zwoliński A. Slowo w relacjach spolecznych. - Kraków: WAM, 2003.
Zybatow L. Russisch im Wandel: Die russische Sprache seit der Perestrojka (Slavistische Veröffentlichungen 80). - Wiesbaden, 1995.