Звегинцев - Теоретико-лингвистические предпосылки гипотезы Сепира-Уорфа

Следите за нашими новостями!

Philology.ru - Русский филологический портал

В. А. Звегинцев

ТЕОРЕТИКО-ЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ ГИПОТЕЗЫ СЕПИРА-УОРФА

(Новое в лингвистике. - Вып. 1. - М., 1960. - С. 111-134)

Проблема взаимоотношений языка и мышления является традиционной для науки о языке и уходит своими корнями в классическую древность. Первоначально и преимущественно эта проблема рассматривалась в направлении влияния категорий мышления на становление языковых и в первую очередь грамматических категорий. Свое наиболее полное выражение данное направление исследований нашло в так называемой логической школе языкознания, которая отождествляла грамматические категории с логическими и свою научную задачу видела в описании грамматических явлений через посредство и в терминах логических категорий. В дальнейшем, однако, направление исследований в области проблемы взаимоотношений языка и мышления резко изменилось и обратилось в противоположную сторону, т. е. в сторону влияния категорий языка на процессы познания и формирование логических категорий [1]. Свою крайнюю форму это направление находит в наши дни в гносеологических построениях представителей логического позитивизма (Л. Витгенштейна, Р. Карнапа, Б. Рассела, Г. Рейхенбаха, Ч. Пирса и др.). Расширяя понятие языка (трактуя его как один из видов знаковых систем и включая в него на этом основании логические исчисления, терминологические номенклатуры и символы таких наук, как геометрия, алгебра, химия и пр.) и основываясь на том, что «Предложение - образ действительности. Предложение - модель действительности, как мы ее себе мыслим» [2] или же, исходя из утверждений, что «Изобразить в языке нечто „противоречащее логике" так же невозможно, как нельзя в геометрии посредством ее координат изобразить фигуру, противоречащую законам пространства, или дать координаты несуществующей точки» [2], представители этого направления на основе анализа структуры предложений или же языковых значений и их типов выводят логические категории и устанавливают формально-логические процедуры доказательства истины.

В пределах самого языкознания это второе направление в исследовании проблемы языка и мышления было начато гениальным основоположником общего языкознания и философии языка (в ее идеалистическом толковании) В. Гумбольдтом. Его постановка вопроса представлена в следующем высказывании: «Так как ко всякому объективному восприятию неизбежно примешивается субъективное, то каждую человеческую индивидуальность независимо от языка можно считать носителем особого мировоззрения. Само его образование осуществляется через посредство языка, поскольку слово в противоположность душе превращается в объект всегда с примесью собственного значения и таким образом привносит новое своеобразие. Но в этом своеобразии, так же как и в речевых звуках, в пределах одного языка наблюдается всепроникающая тождественность, а так как к тому же на язык одного народа воздействует однородное субъективное начало, то в каждом языке оказывается заложенным свое мировоззрение. Если звук стоит между предметом и человеком, то весь язык в целом находится между человеком и воздействующей на него внутренним и внешним образом природой. Человек окружает себя миром звуков, чтобы воспринять и усвоить мир предметов. Это положение ни в коем случае не выходит за пределы очевидной истины. Так как восприятие и деятельность человека зависят от его представлений, то его отношение к предметам целиком обусловлено языком. Тем же самым актом, посредством которого он создает язык, человек отдает себя в его власть: каждый язык описывает вокруг народа, которому он принадлежит, круг, из пределов которого можно выйти только в том случае, если вступаешь в другой круг» [4].

Идея о том, что человек замкнут в своеобразном волшебном кругу своего родного языка, который сам по себе обладает определенным мировоззрением и навязывает это мировоззрение всем, пользующимся им, прошла через всю историю европейского языкознания (и сопредельных с ним наук) XIX и XX вв., хотя и не всегда находилась на первом плане. В наше время в той или иной степени влияние ее испытали на себе Марсель Гране, Клод Леви-Строс, Жан Пиаже, Шарль Балли, Альф Соммерфельт и др. Но особенно сильно этот теоретический мотив звучит у неокантиантца Эрнеста Кассирера и у современных неогумбольдтианцев. В работах последних ученых он, по сути говоря, является ведущим.

На совершенно аналогичные мысли (причем, несомненно, независимо от европейской научной традиции) натолкнуло американских исследователей изучение культуры и языка первых обитателей американского континента - многочисленных индейских племен. Формы культуры, обычаи, этические и религиозные представления, с одной стороны, и структура языков - с другой, имели у американских индейцев чрезвычайно своеобразный характер и резко отличались от всего того, с чем до знакомства с ними приходилось сталкиваться в этих областях ученым. Это обстоятельство и подсказало американским ученым мысль о прямой связи между формами языка, культуры и мышления.

Впервые (хотя и недостаточно ясно) данную мысль выразил один из пионеров изучения языка и культуры американских индейцев - Франц Боас. Он высказал предположение, что «...теоретическое изучение языков индейцев не менее важно, чем практическое владение ими; чиста лингвистическое исследование является неотъемлемой частью глубокого изучения психологии народов мира» [5]. В другом месте он писал: «...язык представляет собой одну из наиболее благодарных областей исследования при изучении формирования основных этических представлений. Большим преимуществом лингвистики в этом отношении является тот факт, что лингвистические категории формируются бессознательно, и поэтому можно проследить процессы, ведущие к их формированию, не прибегая к помощи дополнительных объяснений, которые часто дезорганизуют и лишь мешают пониманию» [6].

Более четкую и определенную форму этим мыслям придал один из самых талантливых представителей американской науки о языке - Эдуард Сепир. Его высказывание по данному вопросу Б. Уорф избрал в качестве эпиграфа к своей основной статье. Оно многократно повторяется и во многих других работах, посвященных интерпретации идей Б. Уорфа, но его никак нельзя опустить и здесь, так как оно открывает доступ к пониманию всей концепции Б. Уорфа. «Люди живут не только в объективном мире вещей, - пишет Э. Сепир, - и не только в мире общественной деятельности, как это обычно полагают; они в значительной мере находятся под влиянием того конкретного языка, который является средством общения для данного общества. Было бы ошибочным полагать, что мы можем полностью осознать действительность, не прибегая к помощи языка, или что язык является побочным средством разрешения некоторых частных проблем общения и мышления. На самом же деле «реальный мир» в значительной степени бессознательно строится на основе языковых норм данной группы... Мы видим, слышим и воспринимаем так или иначе те или другие явления главным образом благодаря тому, что языковые нормы нашего общества предполагают данную форму выражения».

То, что для Э. Сепира было одной из многих проблем, которыми он занимался, составило содержание всего научного творчества Б. Уорфа. Специфичность его творчества не только в том, что он попытался общую формулу Э. Сепира наполнить конкретным содержанием и приложить ее к изучению собственно языкового материала, но также и в том (и это в большей мере), что он развил ее, расширил, придав ей форму своеобразной метафизической системы, а главное, сделал из нее крайние логические выводы. Это, кстати говоря, тотчас же обнаружило все слабые стороны данной идеи, получившей название гипотезы Сепира-Уорфа или теории лингвистической относительности.

Бенджамен Ли Уорф не был специалистом-языковедом и не обладал профессиональной лингвистической подготовкой. Он родился в 1897 г., в 1918 г. окончил Массачусетский технологический институт и в течение 22 лет вплоть до самой смерти работал инженером по технике пожарной безопасности в одной из американских страховых компаний. С 1926 г. в свободное от основной работы время он начал заниматься культурой, письменностью и археологией ацтеков и майя, что в свою очередь пробудило в нем интерес к индейским языкам (некоторые он основательно изучил, в частности язык хопи). Воспользовавшись тем, что в 1931 г. Э. Сепир занял пост профессора антропологии в Йельском университете, расположенном поблизости, Б. Уорф прослушал у него курс по индейскому языкознанию, а позднее, в 1937-1938 гг., даже сам читал лекции по антропологии в этом же университете. В 1941 г. Б. Уорф умер в возрасте 44 лет.

За период с 1925 по 1941 г. он напечатал значительное количество работ, относящихся к письменности и археологии майя, истории мексиканских индейских племен, и только последние годы посвятил той проблеме, которая уже после его смерти привлекла к себе внимание широких научных кругов. Оставшиеся после Уорфа материалы свидетельствуют, что он готовился написать обобщающую работу под названием «Язык, мышление и действительность», но успел сделать только общие ее наметки.

Выражением интереса, который вызвали к себе работы Б. Уорфа о влиянии форм языка на нормы мышления, является публикация трех сборников его работ, последовавших вскоре один за другим: в 1950 г. «Четыре статьи по металингвистике» [7] в 1952 г. «Собрание работ по металингвистике» [8] и в 1956 г. более полный сборник (включающий и неопубликованные работы) под тем названием, которое Б. Уорф собирался дать своей ненаписанной книге, - «Язык, мышление и действительность» [9]. В связи с изданием этих сборников в периодической печати появился ряд статей как с отрицательной, так и с положительной оценкой его работ [10] а в 1954 г. под редакцией Гарри Хойера были опубликованы материалы конференции, посвященной гипотезе Сепира - Уорфа [11]. В конференции принимали участие представители разных наук: лингвисты и антропологи (Г. Хойер, Дж. Гринберг, Ч. Хоккетт, Э. Хэмп, X. Крёбер и др.), философы (А. Каплан, М. Зингер), психологи (Ф. Фиринг, Э. Леннеберг) и пр., которые, хотя и разделились в оценке работ Б. Уорфа, пришли к единому мнению о необходимости продолжить изучение его идей предпочтительно в применении к конкретному материалу.

В советском языкознании было также высказано пожелание разобраться в «теории Уорфа» с позиций диалектического материализма [12], а в книге О. С. Ахмановой «Очерки по общей и русской лексикологии» [13] наряду с критикой теоретических положений Б. Уорфа содержится даже попытка выявить разные типы возможных влияний «языка на образование мысли, отложившейся в языке в виде семантики его слов».

К сожалению, конкретная работа в этом направлении в Советском Союзе не проводилась, несмотря на наличие в высшей степени благоприятных условий. Ведь на обширной территории Советского Союза обитает большое количество народов, имеющих чрезвычайно своеобразные культуры и говорящих на многообразных в структурном отношении языках.

Общее представление о сущности гипотезы Сепира - Уорфа дают уже приведенные выше цитаты. Однако необходимо более детально изложить основные ее положения, прежде чем перейти к критическому ее рассмотрению.

В той же статье [14], цитату из которой Б. Уорф избрал в качестве эпиграфа к своей работе (она приводится выше), Э, Сепир говорит далее, уточняя свою мысль: «Язык служит руководством к восприятию социальной действительности... Мир, в котором живут общественные образования, говорящие на разных языках, представляет собой различные миры, а не один и тот же мир с различными этикетками... Язык представляет собой не просто более или менее систематизированный перечень элементов опыта, которые кажутся известными индивиду, как часто наивно полагают. Язык является замкнутой продуктивной системой символов, которая не только имеет отношение к опыту, приобретенному в значительной степени без помощи языка, но в действительности определяет для нас опыт в силу своей формальной структуры, а также и потому, что мы бессознательно переносим установленные языком нормы в область опыта. В этом отношении язык напоминает математическую систему, которая также в самом точном значении слова фиксирует опыт только в самых исходных своих положениях, но со временем превращается в независимую систему понятий, заранее учитывающую любой возможный опыт в соответствии с определенными принятыми формальными правилами... [Значения] не столько открываются в опыте, сколько накладываются на него в силу той тиранической власти, которой обладает языковая форма над нашей ориентацией в мире».

В работах Б. Уорфа мы часто встречаемся с повторением этих мыслей, высказанных Э. Сепиром. Но Б. Уорф, детализируя и конкретизируя их, вместе с тем толкует их расширительно, придавая им характер целого мировоззрения, которое в его последних работах приобретает даже мистическую окраску. Он говорит о том, что действительность представляет собой беспорядочный поток впечатлений, который упорядочивает язык. Так как каждый язык обладает своей особой метафизикой, то он обрисовывает людям, говорящим на разных языках, действительность по-разному. В этом смысле язык представляет собой систему понятий для организации опыта. Навязывая человеку определенное мировоззрение, язык обусловливает нормы его мышления, а следовательно, и поведения. Из всего этого делается вывод более общего порядка о том, что логика, как она фиксируется в мировоззрении языка, не отражает действительности, но, следуя за структурными особенностями языков, меняется от языка к языку.

Таким образом, язык оказывается наделенным абсолютной и всеобъемлющей властью. Он устанавливает нормы мышления и поведения, руководит становлением логических категорий и целых концепций, проникает во все стороны общественной и индивидуальной жизни человека, определяет формы его культуры, сопутствует человеку на каждом его шагу и ведет его за собой, как слепца. Так, указывая, что европейским языкам свойственно понятие так называемого объективизированного времени, Б. Уорф дает этому факту такое толкование: «Наше же объективизированное время вызывает в представлении что-то вроде ленты или свитка, разделенного на равные отрезки, которые должны быть заполнены записями. Письменность, несомненно, способствовала нашей языковой трактовке времени, даже если эта языковая трактовка направляла использование письменности. Благодаря взаимообмену между языком и всей культурой мы получаем, например:

1. Записи, дневники, бухгалтерию, счетоводство, математику, стимулированную счетом.

2. Интерес к точной последовательности - датировку, календари, хронологию, часы, исчисление зарплаты по затраченному времени, измерение самого времени, время, как оно применяется в физике.

3. Летописи, хроники - историчность, интерес к прошлому, археологию, проникновение в прошлые эпохи, выраженные классицизмом и романтизмом.

Подобно тому как мы представляем себе наше объективизированное время простирающимся в будущем так же, как оно простирается в прошлом, подобно этому и наше представление о будущем складывается на основании свидетельств прошлого, и по этому образцу мы вырабатываем программы, расписания, бюджеты. ...стоимость мы исчисляем пропорционально затраченному времени, что приводит к созданию целой экономической системы, основанной на стоимости, соотнесенной со временем: заработная плата (количество затраченного времени постоянно вытесняет количество вложенного труда), квартирная плата, кредит, проценты, издержки по амортизации и страховые премии. Конечно, эта некогда созданная обширная система могла бы существовать при любом лингвистическом понимании времени, но сам факт ее создания, многообразие и особая форма, присущие ей в западном мире, находятся в. полном соответствии с категориями европейских языков. Трудно сказать, возможно была бы или нет цивилизация, подобная нашей, с иным лингвистическим пониманием времени; во всяком случае, нашей цивилизации присущи определенные лингвистические категории и нормы поведения, складывающиеся на основании данного понимания времени, и они полностью соответствуют друг другу» («Отношение норм поведения и мышления к языку», стр. 160, 161).

На основании предпосылок подобного рода вполне логичным представляется вывод Б. Уорфа относительно того, что ньютоновская концепция вселенной выглядела бы совершенно иначе, если бы Ньютон говорил не на английском языке, а, например, на языке хопи.

Таковы основные положения гипотезы Сепира - Уорфа\ Как уже указывалось выше, в настоящее время она привлекает к себе широкое внимание языковедов, антропологов, философов и психологов. Это не случайно и определяется не только остроумием, глубокомыслием и обостренной наблюдательностью авторов данной гипотезы. Она представляет собой не обособленное и изолированное явление, но выражает определенную тенденцию в современной зарубежной науке. В собственно лингвистической области она смыкается с концепцией Л. Вайсгербера, отличаясь только акцентами: Б. Уорф проводит свои исследования в контексте «язык и культура», а Л. Вайсгербер - в контексте (характерном для европейской традиции идеалистического языкознания) «язык и народ». В общефилософских основах у Б. Уорфа - прямые контакты с так называемой «общей семантикой» (general semantics) и различными разветвлениями идеалистической семантической философии. В силу этого последнего обстоятельства представляется особенно важным критически разобраться во всех предпосылках и весьма ответственных выводах гипотезы Сепира - Уорфа.

Исходное положение гипотезы Сепира - Уорфа и логические следствия из нее (при всей парадоксальности конкретных выводов) представляются на первый взгляд бесспорными: процессы понятийного мышления у человека всегда протекают в языковой форме, а так как структуры языков могут значительно отличаться друг от друга, это якобы неизбежно должно привести к созданию у людей, употребляющих неодинаковые языки, различных норм мышления. Для оценки правильности этой формулы и правомерности выводов Б. Уорфа требуется предварительное разрешение ряда вопросов. К их числу относится прежде всего вопрос о том, что Б. Уорф понимает под языком.

Язык, как известно, представляет собой сложное образование. В него входит и звуковая сторона (с особой в каждом отдельном случае фонологической системой, обладающей своими закономерностями построения и функционирования), и грамматическая структура (опять-таки неодинаковая в различных языках), и лексика (с разными лексическими системами), и семантика. Язык можно изучать С каждой из этих сторон, намеренно ограничивая поле своего исследования и отнюдь при этом не закрывая глаз на то, что это всего лишь один из компонентов языка. Язык можно изучать и в целом как структурное единство с учетом взаимодействия всех его компонентов. В последнем случае очень важно установить основные функции языка и зависимость, существующую между этими функциями и структурной организацией языка в целом.

Ознакомление с работами Б. Уорфа показывает, что он, говоря о языке, в действительности имеет в виду только одну из его сторон, а именно семантическую. Его фактически интересует только совокупность «значений», представленная в языке. И эту совокупность «значений», фиксированных в языке, он совершенно неправомерно отождествляет с языком в целом. Более того, он идет еще дальше в своем сужении и ограничении понятия языка и сводит его даже и не к совокупности языковых «значений», а к характеру их членений в разных языках, причем преимущественно только тех из них, которые представлены грамматическими формами языка (лексическими значениями и их членениями занимается Л. Вайсгербер). Иными словами, когда Б. Уорф говорит о влиянии языка на нормы поведения и мышления человека, он имеет в виду влияние некоторой совокупности грамматических значений, рассматриваемых с точки зрения особенностей их выражения и членения. На основе соотнесения совокупности грамматических значений отдельных языков с некоторыми общими логическими категориями - пространства, времени, субстанции (независимость которых от конкретных языковых форм, таким образом, молчаливо признается, поскольку они выступают у Б. Уорфа в качестве внеязыкового абсолютного эталона) - и выявления в данных языках разных способов их выражения Б. Уорф и строит свои дальнейшие рассуждения.

Отнюдь не отождествляя весь язык в целом с его семантическим компонентом (что является одной из существеннейших ошибок гипотезы Сепира - Уорфа), следует отметить, что наличие в разных языках несовпадений (грамматических) значений, членений этих значений, классификаций (видоизменяющихся от языка к языку), а также характер их отношений к логическим понятиям и - самое главное - разные типы соотношения с объективной действительностью - факт абсолютно бесспорный и не вызывающий никаких сомнений. Самое важное заключается в том, как истолковать все это - в соответствии с положениями материалистической науки и в согласии с действительным положением вещей или же на основе произвольных утверждений (хотя и эффектно и впечатляюще преподнесенных, как это делает Б. Уорф), покоящихся в конечном счете на идеалистических предпосылках.

Разберем последовательно краеугольные теоретические основы гипотезы Сепира - Уорфа.

Когда Б. Уорф говорит о наличии в языках разных мировоззрений, реализующихся в несовпадающих системах «значений», он совершенно не задается вопросом, откуда они берутся. Он принимает их как таковые, описывает их особенности, а затем делает свои выводы. Между тем рассмотрение причин становления различий в языках (в том числе в их семантической стороне) весьма способствует правильному пониманию значения этих различий для процессов познания. Но для того, чтобы выявить причины становления различий в языках, необходимо иметь ясные и правильные представления о взаимоотношении трех основных величин, играющих основную роль при разрешении тех проблем, к которым относится и гипотеза Сепира - Уорфа. Речь идет о взаимоотношении языка, сознания и действительности.

С самого начала здесь чрезвычайно важно констатировать, что язык, включаясь составным элементом в единую цепь отношений, существующих между человеческим сознанием и объективной действительностью, является производным и от сознания (и его деятельности, т. е. мышления), и от объективной действительности. Язык отражает и состояние развития сознания, и направление его деятельности, и материальные условия (т. е. совокупность всех форм объективной действительности), в которых осуществляется эта деятельность. Поскольку все эти факторы являются отнюдь не стабильными, а меняются во времени или в пространстве, их различие в конечном счете (но только в конечном счете, так как тут наличествует сложный клубок опосредований) обусловливает и различие языков. Но являясь производным от сознания и действительности, язык вместе с тем является и посредником между ними. И именно этот момент Б. Уорф выхватывает из единой цепи» взаимоотношений языка с сознанием (не упоминая должным образом о наличии третьего фактора - действительности) и превращает его в основной и ведущий. Посредническая роль языка у него проявляется в том, что язык фиксирует в своей структуре особую «картину мира» и, находясь между человеком и действительностью, подчиняет ей человеческое мышление, когда оно направляется на осмысление действительности.

Фактически, однако, все строится в обратном порядке, и, когда мы сталкиваемся с бесспорным фактом наличия в значимой стороне языка разных «картин мира», надо говорить лишь о том, что действительная и объективная картина мира запечатлена в языках неодинаковым образом. При этом сам факт структурного разнообразия языков указывает на то, что не сами языки образуют различные «картины мира», а неодинаковое отражение в языках картин объективного мира обусловливается теми подлинно ведущими действующими силами, посредническую деятельность в отношениях между которыми выполняет язык, - человеческим сознанием в его познавательной деятельности и объективной действительностью, на которую направлена эта деятельность. Таким образом, язык действительно является посредником, но не в том смысле, какой подсказывают нам работы Б. Уорфа. Будучи посредником, язык не управляет развитием и нормами функционирования человеческого сознания, не указывает человеческому мышлению правил его поведения, не обусловливает форм поведения человека. Язык ниоткуда не мог получить этого руководящего и направляющего качества. Но язык является посредником в том смысле, что без его участия невозможна сама познавательная деятельность человека, не может осуществиться процесс мышления. Ведь язык есть орудие мысли. Однако быть орудием мысли не значит быть ее руководителем и полновластным господином.

Какими же конкретными путями происходит возникновение в языках различий, становление разных «картин мира» или, говоря словами Б. Уорфа, многообразных лингвистических метафизик? Ответ на этот вопрос требует всестороннего изучения истории каждого конкретного языка в отдельности под указанным углом зрения. В данной статье это, конечно, невозможно сделать. Однако все же можно указать три основные категории причин, дающие общее представление о том, как возникают различия; при этом ни в коем случае не следует забывать того вышеотмеченного обстоятельств а, что у Уорфа речь фактически идет не о языке в целом (и его структурных особенностях), а только о языковых «значениях» и способах их членений и классификаций.

Первая категория причин соотносится с конкретными материальными и социальными условиями бытования каждого языка. Ведь совершенно очевидно, что в зависимости от того, где обитает тот или иной народ - на севере или на юге, в лесистой местности или в пустынной и т. д., - в язык войдут разные группы значений, отражающих физические, географические, экономические и прочие условия существования народа. Это же относится и к социальным, культурным, историческим факторам. К тому же следует добавить, что роль и значение отдельных явлений в жизни каждого данного народа приводит к большей или меньшей дифференциации их обозначения. Сравните чрезвычайно подробную номенклатуру обозначений разных состояний льда, снега и мороза у северных народов или весьма дробное обозначение видов растительности и их стадий роста у южных народов, очень богатую синонимику, связанную у скандинавских народов с мореплаванием и рыболовством, а у арабских народов - с верблюдами, конями, водой и т. д. Эта категория языковых различий прямо и непосредственно обусловлена многообразием форм действительности и условий общественного опыта.

Вторая категория причин связывается с человеческим сознанием, особенностями его функционирования. Ведь человеческое сознание не есть безошибочно и автоматически действующий механизм с прямолинейной направленностью на адекватное познание действительности. Путь познания действительности извилист, сопряжен с ошибками, уклонениями в сторону, заблуждениями, которые не проходят для человечества бесследно, но обременяют его продвижение по этому пути своей тяжестью и сбивают в сторону от прямой дороги. И все эти ошибки, заблуждения и уклонения человеческого познания фиксирует в системе своих «значений» язык, так что достижение нового этапа на пути познания нередко происходит посредством преодоления недостаточно точных осмыслений, в том числе, конечно, и тех, которые прочно вошли в структуру языка.

Мы располагаем по этому поводу очень точным замечанием В. И. Ленина: «Подход ума (человека) к отдельной вещи, снятие слепка (понятия) с нее не есть простой, непосредственный, зеркально-мертвый акт, а сложный, раздвоенный, зигзагообразный, включающий в себя возможность отлета фантазии от жизни.... Ибо и в самом простом обобщении, в элементарнейшей общей идее («стол» вообще) есть известный кусочек фантазии» [15]. Подобное уклонение от «зеркально-мертвого» отражения явлений и отношений действительности, включение известной доли «фантазии» происходит в разных языках в их лексических и грамматических значениях далеко не одинаковым образом. Это также способствует созданию в языках разнообразных «картин мира».

Третья категория причин соотносится с конструктивными особенностями самого языка. Об этих особенностях языка говорит Э. Сепир в вышеприведенной цитате, когда указывает, что «... язык напоминает математическую систему, которая в самом точном значении слова фиксирует опыт только в самых исходных своих положениях, но со временем превращается в независимую систему понятий, которая заранее располагает любой возможный опыт в соответствии с определенными принятыми формальными правилами». Иными словами, все известные нам языки представляют собой системы, элементы которых связаны закономерными внутренними отношениями. Такое строение языка привело к тому, что он стал истолковываться как структура, развивающаяся и функционирующая по своим собственным (или, как принято в советском языкознании говорить, внутренним) законам. Эта структура отнюдь не замкнута в самой себе (на такое понимание может натолкнуть приведенная формулировка Э. Сепира). Она продолжает выполнять ту же посредническую роль между сознанием и действительностью, какую язык выполнял всегда. Но изменение или включение в него новых фактов, обусловленных фактором сознания или фактором действительности, получает всегда специфическую форму в соответствии с особенностями структуры каждого языка в отдельности.

Таковы в общих чертах основные причины, которые приводят к становлению различий в значимой стороне языка, к созданию разных языковых «картин мира». Все, таким образом, сводится к разным формам запечатления в языках реальной действительности. А это позволяет установить и правильные отношения и зависимости, которые в гипотезе Сепира - Уорфа, бесспорно, извращаются.

Ко всему сказанному следует добавить, что как сама совокупность языковых «значений», так и способы их членения и классификации не являются вечными, раз и навсегда данными. Как показывают истории конкретных языков, в них постоянно меняются даже и такие категории (грамматических) «значений», которые как бы составляют основной костяк языка. Так, например, есть основания полагать, что на древней ступени своего развития индоевропейские языки не имели временных грамматических форм, обладая системой видовых форм. С помощью этих видовых форм индоевропейские языки и выражали последовательность действий во времени, видимо, примерно так же, как это наблюдается в семитских языках, например в литературном (классическом) арабском языке [16]. Отсюда вытекает, что индоевропейские языки далеко не всегда обладали тем «объективизированным временем», которое Б. Уорф считает характерным для языков SAE и которое по его гипотезе послужило основанием для построения существенных компонентов западной культуры (см. вышеприведенную цитату). Фактически у древних индоевропейцев существовал такой способ выражения временных значений, который приближался к способу языка хопи и который выступает в работах Б. Уорфа в качестве противопоставления языкам «среднего европейского стандарта» (SAE).

В связи с подобными фактами, число которых, разумеется, можно было бы значительно увеличить, ясно определяется ответ на вопрос о том, откуда языки получают новые «значения», свои новые классификации, новые способы выражения и под влиянием каких факторов меняют они свои «мировоззрения», свои «картины мира». Единственно логически обоснованный ответ на данный вопрос подсказывается лишь установленной выше истинной зависимостью, в соответствии с которой язык, выполняя определенную посредническую роль, является производным от действительности и от человеческого сознания. Если же встать на точку зрения Б. Уорфа и присвоить языку единовластные права руководителя человека в его познавательной и социальной деятельности, то право дарования конкретным языкам того или иного их «мировоззрения» или изменение «мировоззрения» придется признать за какой-то неизвестной силой, находящейся за пределами и действительности, и сознания, и самого языка. А это уже чистая мистика.

Перейдем теперь к рассмотрению второго основного положения гипотезы Сепира - Уорфа. Оно устанавливает, что разные языковые формы приводят к становлению разных форм и норм мышления. Различие норм мышления якобы обусловливает и различие норм поведения (последнему понятию придается по преимуществу культурно-историческое истолкование).

Поскольку Б. Уорф в данном случае стремится установить закономерную зависимость языковых явлений («языковые значения») с внеязыковыми (логические понятия, .нормы социального поведения), очевидно, необходимо обратиться к свидетельствам не только лингвистического порядка, но также и к данным тех явлений, с которыми соотносится язык и которые якобы определяются им. Однако Б. Уорф не делает этого. Весь ход его рассуждений и доказательств полностью замкнут языковым кругом. Единственно, что он себе позволяет, это переход из одного языкового «круга» в другой. Но и в данной процедуре многое вызывает возражения. Фактически он оперирует не собственно языковыми фактами, а вольным и соответствующим образом интерпретированным пересказом языковых особенностей, привлекаемых к рассмотрению. В такого рода комментированном сопоставлении языков очень много привнесенного, субъективного и примысленного.

Если же попытаться выйти за пределы языковых явлений, то тотчас обнаружатся слабые места гипотезы Сепира - Уорфа. Логически развивая тезис о лингвистически детерминированных нормах мышления и поведения, мы должны прийти к неизбежному выводу о том, что люди, пользующиеся неодинаковыми языками, должны вести себя различным образом в совершенно тождественных ситуациях. Ведь именно в этом заключается смысл теории лингвистической относительности. Рассматривая данную проблему в психологическом аспекте, Э. Леннеберг совершенно справедливо пишет: «Выявление того факта, что определенные языки отличаются друг от друга, предполагает, но не доказывает того, что говорящие на этих языках представляют различные по своим психическим потенциям группы. Чтобы доказать это, необходимо прежде- всего показать, что некоторые аспекты языка оказывают прямое воздействие на психический механизм (или имеют связь с ним) или по крайней мере обусловливают расхождение определенных психических параметров» [17]. Однако все данные человеческого опыта и психологии отнюдь не подтверждают того, что в своей массе люди разных языков ведут себя по-разному в одинаковых ситуациях, и в частности в тех, которые требуют оценки (и соответствующей реакции) реальных явлений (и отношений), связанных с категориями субстанции, пространства и времени. Точно так же мы не располагаем и данными о расхождении психических параметров у людей, говорящих даже на значительно различающихся языках.

Но даже если, следуя Б. Уорфу, ограничиться одним языковым материалом и, оставаясь в его пределах, рассмотреть данный тезис, то и в этом случае возникают весьма существенные возражения против него. Исходным при этом будет общепринятое положение, в соответствии с которым на любом языке может быть выражено в большей или меньшей степени абсолютно все. Ясно, что здесь имеются в виду и описательные формы выражения, когда те или иные понятия, явления или события передаются в языке комбинациями его элементов. Даже слова, связанные с реалиями, не имеющими своих эквивалентов в материальных условиях жизни других народов, оказывается возможным передать описательно средствами других языков [18] (ср. такие русские слова, как верста, дуга, самовар, лапоть, онучи). Как известно, А. Дюма, переводя стихи Некрасова на французский язык, испытывал большие затруднения при передаче слова «душенька», которое он, однако, перевел описательным оборотом ma chère petite ame «моя маленькая милая душа».

Б. Уорф совершенно не учитывает этой возможности описательной передачи чуждых данному языку «значений». Все свои рассуждения он строит на прямых и однозначных сопоставлениях элементов одного языка с элементами другого языка. Так, например, рассматривая сопоставительным образом способы передачи действий, располагающихся в разных временных плоскостях в языке хопи и в SAE, он имеет в виду только их грамматические формы и средства, не учитывая того обстоятельства, что временные значения можно выражать и лексическими средствами. Кстати говоря, к этому часто прибегают и языки, имеющие полную «временную парадигму» грамматических форм (ср. русское «Я завтра еду в Москву», где при грамматической форме настоящего времени действие посредством лексического значения слова «завтра» переносится в будущее время).

Однако основная ошибка Б. Уорфа и в данном случае заключается в том, что он полностью обходит влияние на язык тех факторов, производным от которых, как уже указывалось, является язык. Люди, разумеется, могут жить в несколько видоизменяющихся физических условиях, но, сколько бы они ни видоизменялись, различия составляют незначительную долю в сравнении с тем, что у людей нашего земного мира является общим. Именно поэтому в их языках фиксируется огромное количество общих понятий, хотя и разными языковыми способами. Б. Уорф разбирает в своих работах главным образом категории субстанции, времени, пространства, т. е. как раз те, которые, бесспорно, являются общими для всех людей. В аспекте психическом и логическом они, несомненно, также являются общечеловеческими. Поэтому, когда языки фиксируют в своих элементах понятия субстанции, времени и пространства, они наполняют эти элементы общим и единым содержанием - как в соотношении с явлениями действительности, так и в соотношении с формирующимися на их основе логическими понятиями. Отсюда следует, что, как бы ни видоизменялись способы языкового их выражения, эти категории остаются во всех случаях неизменными. Все сводится, таким образом, только к тому, что, включаясь в систему языка и тем самым в виде языковых «значений» превращаясь в лингвистические элементы, эти категории с разной полнотой запечатлеваются в языке, получают различное членение и по-разному перераспределяются между элементами данного языка. В разных языковых формах люди мыслят об одном и том же.

Употребляя аналогию, можно сказать, что различные системы языков подобны различным системам денежных знаков, имеющим единое золотое обеспечение - земную действительность. И так же как единое золотое обеспечение позволяет производить перерасчет с рубля на доллар и обратно, так и единая земная действительность позволяет по установленному «курсу» производить перерасчет реальных ценностей (т. е. логических понятий, сформировавшихся на основе явлений действительности) с одного языка на другой. Мы можем говорить о милях, километрах или верстах, но, переходя от одной из этих мер к другой, мы будем производить их взаимный перерасчет по реальному пространству, и именно реальное пространство всегда будет являться основой содержания слов, хотя в каждом из них фиксируются разные его части. И это положение относится ко всем без исключения языковым элементам, обладающим «значением», или, иными словами, способностью соотноситься с понятиями.

Из всего изложенного следует, что тезис Б. Уорфа о влиянии языковых форм на становление логических понятий, о лингвистической детерминации мышления не имеет под собой никаких оснований.

Однако Б. Уорф говорит о влиянии языка не только на нормы мышлений, но и на нормы поведения. Как обстоит дело с этой второй частью его формулы?

Прежде всего следует отметить, что в изложении Б. Уорфа постоянно путаются эти две проблемы. Так, начиная свою цепь доказательств о лингвистической детерминации мышления, он приводит пример из своей практики инженера по пожарной безопасности. Он утверждает, что надпись «пустые бензиновые цистерны» способствовала тому, что рабочие вели себя вблизи этих цистерн беззаботно, хотя в пожарном отношении они были опаснее наполненных бензином. Эта лингвистическая обусловленность поведения переносится Б. Уорфом на нормы мышления. В действительности, однако, зависимость от языка норм мышления и норм поведения - совершенно разные проблемы и рассматривать их в одном ряду абсолютно неправомерно.

Выше мы установили независимость сознания и процессов познания от языковых форм. Иное дело нормы поведения. Влияние языковых форм (как их понимает Б. Уорф) на поведение человека подтверждается нашей повседневной практикой. Ведь языковая форма способна подчеркнуть и выдвинуть на первое место определенные признаки, оставив в тени другие. Она может представить то или иное явление в более или менее привлекательном виде и протянуть цепь ассоциаций к этически или эстетически противоположным фактам. Она может даже оказать известное воздействие на наше суждение, но только в той мере, в какой чувство оказывает влияние на ум.

Эти качества языка давно известны человеку. Они составляют основу и силу художественной литературы и изучаются в том разделе науки о языке (а точнее, в литературоведческой дисциплине), которая именуется стилистикой. Все это, конечно, находится за пределами того комплекса вопросов, которые разбираются в связи с гипотезой Сепира - Уорфа, и поэтому нет надобности разбирать их здесь. Однако все же следует отметить, что, хотя указанные качества языка способны воздействовать на поведение человека (и даже составляют отдельную функцию языка), они, как правило, сознательно управляются и применяются человеком (в определенных, чаще всего в эстетических целях) и никак не держат человека в своей власти. Они отнюдь не претендуют на «руководство к восприятию социальной действительности». И менее всего они обладают теми метафизическими качествами, которыми Б. Уорф стремится наградить язык.

Остается рассмотреть положение Б. Уорфа о связях между типом культуры и особенностями языка. К сожалению, в данном случае, как и в других, сущность этого вопроса изложена у Б. Уорфа чрезвычайно туманно. В частности, большой неясностью страдают определения (а точнее, употребление) обеих зависимых величин - языка и культуры. Если, как указывалось выше, понимание языка у него фактически сужается до его значимой стороны (или структуры значимой стороны), то понятие культуры, наоборот, трактуется очень широко. К культуре Б. Уорф относит и социальные институты, и народные обычаи, и научные концепции, и логические понятия. Такая постановка вопроса затрудняет его рассмотрение и вносит много произвольности, так как из широкого ассортимента явлений, относимых к культуре, всегда можно отобрать такие, которые обнаруживают известное соответствие структурно-семантическим элементам языка.

Вызывает возражение и сам метод рассмотрения данного вопроса. Обычно в плане языка и в плане культуры Б. Уорф стремится выделить явления, которые в его толковании обнаруживают определенную тождественность, а затем в соответствии со своей концепцией он сообщает, что эти явления культуры возникли под прямым влиянием соответствующих форм языка. Здесь вполне закономерен вопрос - а почему не наоборот? Какие у Б. Уорфа основания для установления именно такой зависимости, а не обратной? Для ее обоснования он не приводит никаких прямых доказательств, а ведь принятие подобной зависимости означает согласие с тезисом о том, что язык является автономной величиной, ведущей за собой все развитие культуры. Из предыдущего изложения мы знаем, что подобное истолкование характера языка абсолютно неправомерно.

При решении данной проблемы прежде всего необходимо провести обязательные разграничения и уточнения. Упомянутая нечеткость основных понятий, характерная для работ Б. Уорфа, есть прямое производное от недостаточной разработанности этой в высшей степени интересной проблемы. Но кое-что в ней можно признать уже установленным и проясненным, и об этом в связи с теориями Б.Уорфа следует сказать.

Всякие попытки установить прямой параллелизм между явлениями языка и культуры оказались малоубедительными. Об этом свидетельствует книга К. Фосслера «Язык и культура Франции» и крах соответствующих теорий Н. Я. Марра. Следует считаться и с тем, что нередко народы меняют свой язык, сохраняя в значительной степени нетронутыми свои культурные установления, а также с тем, что иногда формы языка и культуры у разных народов не совпадают и расходятся. Так, например, хорошо известно, что близкородственные языки хупа и навахо связаны с совершенно различными культурами, в то время как очень сходные культуры индейцев пуэбло и плейн используют абсолютно несхожие языки. «Не могу я признать, - пишет в этой связи Э. Сепир (а его мнение особенно интересно, если учитывать влияние, оказанное им на формирование концепции Б. Уорфа), - и настоящей причинной зависимости между культурой и языком. Культуру можно определить как то, что данное общество делает и думает. Язык же есть то, как думают. Трудно усмотреть, какие особые причинные зависимости можно ожидать между отобранным инвентарем опыта (культура как делаемый обществом ценностный отбор) и тем особым приемом, при помощи которого общество выражает весь свой опыт. Движение культуры, иначе говоря история, есть сложный ряд изменений в инвентаре отобранного обществом опыта - приобретений, потерь, изменений в оценке и отношении. Движение языка, собственно говоря, вовсе не связано с изменениями содержания, а только с изменениями формального выражения... Если бы можно было показать, что у культуры независимо от ее реального состава есть присущая ей форма, ряд определенных контуров, мы бы имели в культуре нечто, могущее послужить в качестве термина сравнения с языком и, пожалуй, средства связи с ним. Но покуда намине обнаружены и не выделены такие чисто формальные стороны культуры, лучше будет, если мы признаем движение языка и движение культуры несопоставимыми, взаимно не связанными процессами» [19].

Но если между явлениями культуры и фактами структуры языка нет прямой причинной зависимости и прямого соответствия, то между ними несомненно существует общая зависимость, благодаря которой изменения в культуре могут находить косвенное, опосредствованное отражение в языке. Возникновение конкретных фактов языковой структуры в конечном счете может быть стимулировано культурным развитием общества. При этом форма языкового выражения новшеств, истоки которых лежат в фактах культуры, определяется структурными особенностями данного конкретного языка. Именно в этом смысле допустимо говорить о возможности опосредствованных влияний культуры на язык, но не языка на культуру, как это делает Б. Уорф.

До сих пор речь шла о формах языка и формах культуры. Но Б. Уорфа в первую очередь интересует значимая сторона языка, так сказать его «содержание». Можно ли здесь установить какие-либо связи между языком и культурой? Данный вопрос можно решить только при условии установления зависимости языка от действительности и от сознания. Оба фактора создают культурный субстрат, в котором функционирует и развивается язык. Именно поэтому значимая сторона языка, как правило, несет на себе отпечаток своеобразия культуры данного народа. В первую очередь это, конечно, относится к лексическим значениям, где легко устанавливается даже прямая зависимость между фактами языка и культуры. В опосредствованном виде, с теми оговорками, которые были сделаны выше, наличие такой зависимости можно допустить и в области грамматических значений, поскольку в грамматике нет ничего такого, чего не было бы предварительно в лексике.

В работах Б. Уорфа много непоследовательностей. Но основная, конструктивная его ошибка заключается в искажении реальных зависимостей, существующих между языком, сознанием и действительностью. Устранение этой ошибки фактически сопряжено с крушением всей гипотезы Сепира - Уорфа. От этой теории могут сохраниться лишь такие более частные вопросы, как влияние стилистических средств языка на нормы поведения (в другом аспекте его можно трактовать в смысле психических коррелятов разных форм членения языкового содержания [20]) или вопрос о связях, существующих между «содержанием» языка и своеобразием форм культуры. Но указанные вопросы относятся к другим областям и решаются иными путями.

Однако, если гипотеза рушится, то остается проблема. И с этой стороны для советских языковедов в гипотезе Сепира - Уорфа много поучительного. Она наглядно показывает, что даже при верной предпосылке об обязательности языковых форм мышления можно прийти к ложным выводам, если на протяжении всего исследования твердо не придерживаться правильных методологических принципов.

Работы Б. Уорфа полезны еще и потому, что они сосредоточивают внимание на таких фактах и явлениях, от которых советские лингвисты в последнее время несколько отошли, но которые необходимо осмыслить с теоретических позиций советской науки о языке.

Примечания

1. Ср., например, такое высказывание К. С. Аксакова: «В языке только то движение мысли важно для грамматики, которое получило язычное выражение: но все, что в языке получило выражение, уже непременно относится к логике. Язык мыслит... мыслит сам в себе; но если мыслит, то логически» (Критический разбор «Опыта исторической грамматики русского языка» Ф. И. Буслаева. Соч. филологические, ч. I, стр. 530).

2. Л. Витгенштейн, Логико-философский трактат, М., 1958, стр. 45.

3. Там же, стр. 37.

4. В. Гумбольдт, О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человеческого рода. Цит. по «Хрестоматии по истории языкознания XIX и XX вв.», составленной В. А. Звегинцевым, Учпедгиз, 1956, стр. 81.

5. F. Boas, Handbook of American Indian languages, Introduction. 1911, p. 63.

6. F. Boas, Handbook of American Indian languages, Introduction, 1911, p. 70-71.

7. В. L. Whоrf, Four articles on metalinguistics, Wash., 1950.

8. B. L. Whоrf, Collected papers on metalinguistics, Wash., 1952.

9. В. L. Whоrf, Language, thought, and reality, N. Y., 1956.

10. См. положительную оценку в статьях: Н. Ноijеr, The relation of language to culture в книге «Anthropology today», Chicago, 1953; Bertalanffy, An essay on the relativity of categories, «Philosophy of science», vol. XX, 1955. Критическая оценка в статьях: Е. Lеnnеberg, Cognition in ethnolinguistics, «Language», vol. XXIX, 1953; L. Feuer, Sociological aspects of the relation between language and philosophy, «Philosophy of science», vol. 20, 1953; F. Fearing, An examination of the conception of B. Whorf in the light of the theories of perception an cognition, «Am. anthropol. assoc.», vol. 56, № 6, 1954.

11. «Language in culture», ed. by H. Hoijer, Chicago, 1954.

12. См. статью О. С. Ахмановой, В. В. Виноградова и В. В. Иванова, О некоторых вопросах и задачах описательной, исторической и сравнительно-исторической лексикологии, журн. «Вопросы языкознания», 1957, № 3, стр. 6-7.

13. См. О. С. Ахманова, Очерки по общей и русской лексикологии, Учпедгиз, 1957, стр. 38-53.

14. Е. Sарir, Conceptual categories in primitive languages, «Science», vol. 74, 1931, p. 578.

15. В. И. Ленин, Философские тетради, ОГИЗ, 1947, стр. 308.

16. Н. В. Юшманов пишет по этому поводу: «Семитский глагол не имеет времен в европейском смысле. Вместо тройного деления действия или состояния по соотношению во времени на прошедшее, настоящее и будущее семит пользуется двойным делением по законченности на совершенное и несовершенное. Если рассматривать совершенное время как «прошедшее» по преимуществу, а несовершенное как «будущее», на долю «настоящего» выпадает причастие действительного залога». («Грамматика литературного арабского языка», Л., 1928, стр. 29-30). Кстати говоря, отличная от индоевропейской структура семитских языков не помешала арабам воспринять без всяких существенных изменений классическое культурное наследие, бережно хранить его на протяжении средних веков, а затем вернуть его «индоевропейским народам».

17. Е. Н. Lеnnеbеrg, Cognition in etnolinguistics. «Language», vol. 29, 1953, № 4, стр. 463.

18. См. по этому вопросу две работы Н. И. Фельдман, содержащие интересный материал и тонкие наблюдения: «Об анализе смысловой структуры слова в двуязычных словарях» («Лексикографический сборник», I, 1957); «О границах перевода в иноязычно-русских словарях» («Лексикографический сборник», 2, 1957).

19. Э. Сепир, Язык, Соцэкгиз, 1934, стр. 171-172.

20. Знаменательно, что Э. Сепир, чьими идеями вдохновлялся Б. Уорф, в конечном счете приходит к тем же выводам. Он пишет: «Переход от одного языка к другому аналогичен переходу от одной геометрической системы отношений к другой. Окружающий мир, с которым осуществляются отношения, один и тот же для любого языка; мир точек один и тот же в любой системе отношений. Не формальный подход к одному и тому же элементу опыта, так же как и к данной точке пространства, настолько различен, что конечное чувство ориентации не может быть одинаковым ни в двух языках, ни в двух системах отношений. Необходимо считаться с полностью или по крайней мере относительно различными формальными нормами, а эти различия обладают своими психическими коррелятами» («The grammarian and his language», Selected writings of E. Sapir, 1949, p. 153).

Источник текста - сайт www.classes.ru - Репетитор по английскому языку в Санкт-Петербурге.