Следите за нашими новостями!
Philology.ru - Русский филологический портал
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

В. А. Звегинцев

ЛИНГВИСТИЧЕСКОЕ ДАТИРОВАНИЕ МЕТОДОМ ГЛОТТОХРОНОЛОГИИ (ЛЕКСИКОСТАТИСТИКИ)

(Новое в лингвистике. - Вып. 1. - М., 1960. - С. 9-22)

 
Вопросы датирования всегда занимали в историческом языкознании значительное место. Однако, если исключить те сравнительно редкие случаи, когда возникновение того или иного языкового факта датируется хронологически определенным памятником, из двух видов датировки - абсолютной и относительной (она иногда именуется также топологической) - историческое языкознание, как правило, использует лишь последнюю. Такое предпочтение относительной датировки, позволяющей установить только историческую последовательность фактов языковой эволюции, т. е. определить, какой из двух или нескольких фактов произошел раньше и какой позже, не есть намеренный и сознательный выбор лингвистов, но в значительной мере обусловливается теми «объективными» недостатками специальных методов, которые находятся в распоряжении лингвистического исследования.
Сравнительно-исторический метод, исходящий из предпосылки постепенной дифференциации первоначальной единой языковой общности, позволяет, например, установить, что общеславянский язык есть исторически более позднее явление, чем общеиндоевропейский, или в лучшем случае выявить историческую последовательность выделения отдельных языковых групп из предполагаемого единства, но этот метод не дает возможности дать хотя бы даже приближенную абсолютную датировку подобных явлений. Точно так же обстоит дело и в отношении отдельных фактов истории языка, когда, например, ориентируясь на процессы первого и второго передвижения согласных в германских языках, можно установить последовательность лексических германских заимствований в славянских и финских языках или латинских заимствований в германских языках, но абсолютная датировка перехода каждого лексического элемента в отдельности из одного языка в другой, как правило, оказывается при этом не всегда возможной.
Еще большей относительностью обладают датировки, полученные методами внутренней реконструкции или ареальной лингвистики (неолингвистики). Так, выработанные М. Бартоли [1] «нормы ареалов» фактически полностью ориентированы на установление относительного хронологического соотношения инноваций родственных языков. В соответствии с его нормами языковые факты, распространенные на большем ареале или на боковых (латеральных, маргинальных) ареалах, старше фактов, распространенных на меньшем ареале или на центральном ареале. Все эти ареальные нормы перекрываются изолированным ареалом, который наименее подвержен воздействиям со стороны других языков или диалектов и поэтому в наименьшей степени захватывается новыми явлениями (инновациями). Больше такой временной соотносительности ареальные нормы дать не могут.
Разумеется, не следует представлять себе дело таким образом, что историческое языкознание всегда довольствовалось относительной датировкой и не стремилось связать его с абсолютной. Однако такого рода попытки носят обычно весьма приблизительный и условный характер, а самое главное не основываются на определенном и апробированном методе. Вместе с тем у всех этих попыток есть общее свойство, которое заключается в стремлении выйти за пределы собственно языковых явлений и связать их с «внеязыковыми моделями» разного порядка - социальными, идеологическими, культурными и пр., и установить в этой связи определенные закономерности. К числу такого рода попыток следует отнести стадиальную теорию акад. Н. Я. Марра и близкую к ней гипотезу Л. Леви-Брюля о соотношении языковых и социальных явлений [2], работы А. Соммерфельта [3] и Г. Хойера [4], которые возникновение отдельных языковых явлений ставят в связь с характером и формами культуры, и особенно теорию хронологического отношения культурных и языковых элементов Э. Сепира [5].
Совершенно на иных основах строится метод лексикостатистики или глоттохронологии, предложенный для установления абсолютной датировки американским языковедом Моррисом Сводешем [6]. Глоттохронология использует технику точных наук и, в частности, имеет много общего со способом датировки археологических находок посредством определения в них содержания углерода. Хотя по признанию самого М. Сводеша его метод находится еще в процессе становления и нуждается в уточнении, совершенствовании и основательной проверке, он уже достаточно широко известен и даже включен в некоторые пособия по лингвистике [7]. Более или менее определились и рабочие приемы глоттохронологии, поэтому вполне своевременно представить ее на рассмотрение советских языковедов, предварив публикацию двух основных работ М. Сводеша (и критической статьи Г. Хойера) некоторыми общими соображениями.
Метод глоттохронологии имеет ограниченное применение и может использоваться только для определения приближенной абсолютной датировки процессов дифференциации родственных языков. Говоря кратко (с тем, чтобы не пересказывать содержание статей М. Сводеша, приводимых ниже), метод глоттохронологии основывается на следующих четырех предпосылках [8]:
1. Определенная часть словаря всех языков относительно стабильна и образует основное лексическое ядро. В это основное лексическое ядро входят местоимения, числительные, наименования частей тела, географических явлений и пр.
2. Степень сохраняемости элементов основного лексического ядра постоянна на протяжении всего времени. Так, установив некоторое количество слов основного ядра, мы можем быть уверены, что определенный процент этих слов будет оставаться неизменным в равные периоды времени (например, в первое, во второе и в третье тысячелетия).
3. Процент утраты слов основного ядра примерно одинаков во всех языках (обратная зависимость).
4. Если известен фактический процент сохранившихся генетически близких элементов основного лексического ядра любой пары родственных языков, то можно вычислить время, прошедшее с того момента, когда эти языки начали процесс расхождения (дивергенции).
Как видно из этих предпосылок, метод глоттохронологии тесно связан с выделением той лексической категории, которая в советском языкознании получила наименование основного словарного фонда, но для науки о языке является далеко не новой. Несомненно, именно подобного рода категорию имел, например, в виду еще Расмус Раск, когда писал о «...наиболее существенных, материальных, необходимых и первичных словах, составляющих (наряду с грамматикой) основу языка» [9]. В советском языкознании об этой лексической категории, которую в порядке «развития» нашей науки о языке некоторые языковеды объявили методологической, писал и до того, как она превратилась (правда, на сравнительно короткий период) в методологическую проблему, Л. П. Якубинский [10] и В. И. Абаев [11]. Однако, несмотря на огромное количество работ, которые были посвящены у нас проблеме основного словарного фонда, он так и остался почти неуловимой категорией, а границы и критерии его определения никак не удалось установить хоть с какой-нибудь степенью точности.
Тем не менее богатый опыт работы советских языковедов по определению слов основного словарного фонда, несомненно, поможет им составить правильное суждение о методе глоттохронологии М. Сводеша, наиболее слабым местом которого также является составление списка слов основного лексического ядра.
Критика предложенного М. Сводешем метода направляется главным образом именно против принципов отбора «опытного списка» слов основного ядра. Стремясь уточнить и усовершенствовать избранный им метод, М. Сводеш точно так же свои усилия направляет преимущественно в сторону более четкого и лингвистически обоснованного определения способов установления «опытного списка», одинаково пригодного для любого языка. В порядке уточнения «опытного списка» он свел количество включаемых в него слов с 200 до 100. Однако и этот уточненный и уменьшенный «опытный список» представляется спорным во многих отношениях, о чем подробно и, бесспорно, обоснованно говорит Г. Хойер в своей статье, которая следует за работами М. Сводеша в настоящем сборнике [12]. Нам представляется необходимым сделать по этому наиболее существенному для глоттохронологии поводу несколько добавочных замечаний.
Когда М. Сводеш пытается составить «опытный список», пригодный для всех языков, и формулировать универсальные правила его составления, он ставит перед собой фактически невыполнимую задачу. В доказательство этого утверждения можно сослаться на очевидную несовместимость структурных моделей лексики разных Языкове необозримым многообразием культур, оказывающих прямое воздействие на формирование указанных структурных моделей. Но самым веским доказательством в пользу такого пессимистического вывода является опыт работы самого М. Сводеша (и других языковедов, применявших его метод к конкретным языкам) над установлением элементов «опытного списка». М. Сводешу во многом пришлось отказаться от собственно лингвистических критериев его определения. В действительности «опытный список» строится у него главным образом на понятийных признаках, и именно поэтому об отдельных его элементах можно говорить только как о понятийных, а не как о лингвистических. И основная трудность в использовании метода глоттохронологии возникает как раз тогда, когда отдельные клетки понятийной системы, каковой фактически и является «опытный список», заполняются конкретными лексическими элементами определенных языков. Во многих случаях эти лексические элементы не укладываются в понятийную систему «опытного списка», и с тем, чтобы его все-таки заполнить, приходится прибегать к натяжкам, которые не могут не вызвать сомнений и возражений со стороны лингвистов.
Начать с того, что лингвистам нередко приходится иметь дело с языками, которые не обладают словами для обозначения обобщенных явлений или процессов. В «списке» М. Сводеша содержатся такие слова, как дерево, рука, черный, белый, ходить, умирать и т. д. Но, например, по свидетельству Эйре (описывающего одно из австралийских племен), «у них нет родовых слов для обозначения дерева, птицы, рыбы и пр. вообще; у них есть лишь видовые термины, приложимые к каждой особой породе деревьев, рыб, птиц и т. д.» [13]. Аналогичное свидетельство относительно слова рука мы обнаруживаем у Грэя: «Австралийцы имеют названия почти для каждой части человеческого тела. Так, спросив, как по-туземному называется рука, один иностранец услышал в ответ слово, обозначающее верхнюю часть руки, затем слово, обозначающее предплечье, далее слово, обозначающее правую руку, еще одно слово - левую руку и т. д.» [14]. Можно подобрать подобные свидетельства почти на каждый элемент «опытного списка». Все они указывают не только на часто непреодолимые трудности, с которыми приходится иметь дело при заполнении «списка», но дают достаточно убедительный материал и для общего вывода. А вывод состоит в том, что универсальный «список», пригодный для всех языков мира, составить невозможно. Он неизбежно должен варьироваться для разных групп языков или для разных культур (или, скорее, для того и другого, вместе взятых).
К этому следует добавить, что поскольку модель «опытного списка» составлена на английском языке, то это в свою очередь накладывает определенный отпечаток и на отбор иноязычных эквивалентов: они неминуемо будут приближаться по своей понятийной сфере к английским словам, составляющим «опытный список». Ведь большинство слов основного лексического ядра, как и большинство наиболее употребительных слов, полисемантичны. И хотя к ряду элементов «опытного словаря», выраженного средствами английского языка, М. Сводеш делает пометки, чтобы уточнить их «значение» (а точнее говоря - понятийное содержание), это не спасает положения. Несколько взятых наудачу примеров ясно показывают, о чем идет речь. Так, английское ashes может быть передано по-русски как зола или пепел, англ. hear - как слышать и слушать, англ. animal - как зверь и животное, англ. blow - как дуть и веять, англ. child - как ребенок и дитя и пр. Даже если попытаться максимально отграничиться от особенностей, связанных с языковой природой элементов модели «опытного словаря» (а характер полисемантизма английских слов и само их лексическое значение определяются во многом собственно лингвистическими факторами), и ориентироваться на их чисто понятийное содержание (к чему, как указывалось выше, и подводят нас выдвинутые М. Сводешем критерии), то и в этом случае при переводе данных понятийных элементов на лексические единицы других языков неизбежно придется столкнуться с теми же самыми трудностями. Так, понятие, определяемое в толковых словарях описательно как «наличие представления или сведения о чем-либо» (англ. know), может быть передано в русском языке глаголами знать или ведать, а «словесное выражение своих мыслей» (англ. say) можно обозначить русскими глаголами говорить или сказать и т. д. Если обратиться к альтернативе знать или ведать, то оба эти слова имеют разветвленную систему генетически близкой лексики в ряде родственных языков. Ср. ведать - лат. video, vidi, скр. veda, зенд. vaedā, гот. wait «я знаю», арм. gītem «я знаю», др.-прусск. waidimai «мы знаем», ирл. ro-fetar «я знаю» и пр.; знать - лат. (g)notus, ирл. gnáth, скр. jānāti «знает», зенд. zānāiti «знать», др.-перс. xšnāsātiy «они знали бы» и пр.
Таким образом, и ведать и знать в соответствии с правилами, установленными М. Сводешем, имеют одинаковое право использоваться в качестве элементов «опытного списка» в соответствующей паре языков. Однако судьба этимологических соответствий глаголов ведать и знать в других языках неодинакова, в частности, в случае с глаголом знать эта форма уступила место иным основам. Таким образом, получается, что вычисление коэффициента устойчивости во многом зависит от случайности - от выбора того или иного конкретного слова, одинаково правомерного с точки зрения критериев М. Сводеша. Ведь следует учесть, что с выбором, подобным вышеописанному, исследователю придется сталкиваться не в единичных случаях; чуть ли не каждый элемент «опытного списка» дает повод для такого рода произвольности в установлении конкретных элементов списка основной лексики для каждого языка в отдельности.
С тем чтобы максимально объективизировать методы отбора лексики, очевидно, можно было бы обратиться к помощи частотных подсчетов. Но в действительности они также не способны дать удовлетворительное решение данной проблемы, и хотя не буквально, а с позиций приблизительности, на основе «чувства» языка мы всегда опираемся на них. Частотные подсчеты в любом виде могут дать сведения лишь о том, какое положение занимает данный лексический элемент в определенный период развития языка. Будучи слепы к этимологическим связям, они могут неправомерно выдвинуть на передний план слова, которые недавно и, возможно, временно заняли место в кругу основного лексического ядра, и отбросить в качестве архаизмов на далекую периферию слова, несомненно более подходящие. В этих случаях, бесспорно, необходимо обращение к историческому коррективу.
Но обращаясь к историческому коррективу, мы неизбежно приходим к весьма серьезным выводам относительно рабочих возможностей метода глоттохронологии. Выясняется парадоксальное обстоятельство, что без достаточно основательных данных, которые способна дать только хорошо документированная история языка, пользование глоттохронологией может привести к весьма спорным результатам. При наличии же одной синхронической плоскости и при выключении документально-исторического корректива заполнение во что бы то ни стало строго ограниченного числа понятийных клеток в «опытном списке» не может не привести к известной произвольности, устранить которую не способна частотность употребления слов.
На первый взгляд может показаться, что произвольность отбора лексики основного ядра для каждого языка в отдельности нейтрализуется правилом, в соответствии с которым по возможности отбирается такая лексика, которая имеет этимологические параллели в данной паре языков. Отсутствие этимологических эквивалентов дает материал для установления сохранившихся элементов основного лексического ядра. Однако и это правило само по себе и опять-таки без исторических свидетельств не спасает положения, поскольку не учитывает такого весьма существенного явления, как взаимное лексическое заимствование в данной паре языков. А такого рода заимствование может иметь не только весьма значительный объем, примером чему служит проникновение немецкой лексики в датский язык, но захватывать также и лексику основного лексического ядра, свидетельством чего являются скандинавские лексические заимствования в английском (а если выходить за пределы близкородственных языков, то можно сослаться и на пример французского лексического влияния на английский; так, без обращения к истории англ. animal и франц. animale могут истолковываться как образцовый случай этимологически близкой исконной пары элементов списка).
Метод Сводеша не учитывает должным образом и семантических явлений (в их собственно лингвистическом истолковании). Как известно, от часто весьма значительных семантических изменений не защищены никакие слова, в том числе, как показывает историческая семасиология, и слова основного лексического ядра. Эти семантические сдвиги трудно уложить в какую-либо определенную закономерность, если рассматривать их изолированно, вне истории определенной лексико-семантической системы (опять история!), и поэтому их весьма сложно учесть какой-нибудь специальной оговоркой или особым правилом глоттохронологического метода. Но поскольку они постоянно имеют место, то с своей стороны не могут не оказать дезорганизующего влияния на математически прямолинейные построения глоттохронологии. Следует помнить, что, как указывалось выше, «опытный список» фактически представляет универсальную понятийную систему, заполнение отдельных клеток которой лексическими единицами конкретных языков проводится также в значительной мере на основе понятийных признаков (или на основе «значения» слов; ведь очевидно, что такую понятийную клетку нельзя заполнить словом, значение которого не подходит под понятие, закрепленное за данной клеткой). А так как обычно семантические сдвиги в понятийном отношении переориентируют слова, то и оказывается (как это, в частности, показывает пример со словом deer, разбираемый М. Сводешем), что в «опытный список» не попадают, вероятно, наиболее подходящие слова, и при этом вовсе не потому, что они выпали из языка, а только вследствие того, что они ушли в другие понятийные сферы, может быть сами по себе весьма существенные (особенно для данного периода развития народа - носителя конкретного языка), но оказавшиеся за пределами совокупности понятий «опытного списка».
Именно так и поступает М. Сводеш даже тогда, когда (как в случае с deer) ему известно, что исконное слово сохранилось в языке, но лишилось своего «первоначального» значения. Этот пример не только еще раз подчеркивает понятийную сущность метода М. Сводеша (слово-то осталось, но оно переориентировалось на другое понятие), но и показывает, как уточняющие правила и оговорки, вступая в прямое противоречие с декларированным основным принципом метода, разрушают его.
Совершенно очевидно, что подобного рода факторы отнюдь не способствуют уточнению баланса утерянных и сохранившихся элементов «опытного списка». А так как под влиянием этих факторов демаркационная линия, разделяющая лексические группы, может уклоняться в обе стороны, то полученные в результате датировки также неизбежно приобретают до известной степени произвольный характер. Сам М. Сводеш отлично осознает опасность, грозящую его методу со стороны такого рода факторов. Большую их часть он объединяет в одну общую категорию, которая носит у него название «дублетности». Но, признавая, что «дублетность» вносит элемент случайности в лингвистическое датирование, он пока бессилен преодолеть дезорганизующие последствия ее влияния. Возможно, в данном случае есть основания говорить уже об объективных недостатках метода, устранить которые можно только посредством изменения самих принципов, положенных в основу метода.
Следует отметить также, что разработанная М. Сводешем процедура датировки, как правило, применяется к одной паре языков и притом близкородственных. Но как следует поступать, если оказывается необходимым датировать распад целых языковых групп, представленных ныне значительным количеством языков, например славянские и балтийские, славянские и германские и т. д.? Следует ли выбирать по одному представителю от каждой группы языков и сводить их в сопоставляемую пару (на основании какого критерия выбирать такие языки?), или осуществлять отбор элементов «опытного списка» из совокупности языков каждой группы, или же проводить этот отбор по всей сумме языков? Какого метода надо придерживаться, если оказывается необходимым установить время дивергенции одной группы языков от совокупности других (например, хеттских от прочих индоевропейских языков), имея к тому же в виду, что доступные рассмотрению материалы этих языков располагаются в разных временных плоскостях? Именно подобного рода хронологические данные в первую очередь интересуют лингвистов, но их-то глоттохронология, видимо, и неспособна предоставить, поскольку ввиду своей сложности они превосходят скромные возможности данного метода.
Наводит на размышления и факт использования М. Сводешем в его опытных и контрольных исчислениях языка одного автора (например, Плавта) как представителя целого периода развития языка. В этом случае М. Сводеш поступает согласно свободному выбору. Но иногда отождествление языка автора с языком эпохи оказывается вынужденным. Это имеет место, в частности, когда целый язык (как, например, готский) представлен фактически единственным памятником. При свободном и вынужденном использовании авторского языка в качестве опорного для исследования допускается очевидная натяжка. М. Сводеш полагает, что отобранные им элементы «опытного списка» в силу своей универсальности находятся вне воздействия со стороны факторов индивидуального, стилистического, диалектного и прочего характера. Опыт изучения подобных явлений говорит, однако, о неправомерности такого допущения. Все они, конечно, весьма способствуют созданию «дублетности», но М. Сводеш совершенно неправомерно игнорирует их.
Можно упомянуть еще о некоторых негативных для метода факторах, частично примыкающих к предшествующим. Они связываются со структурными особенностями языков. В одних случаях речь здесь идет о том, что нередко слова (и притом обычно наиболее употребительные) сливаются, образуя чаще всего из двух слов одно. Так, в первоначальном варианте «опытного списка» фигурировало слово not «нет, не». Но это слово в английском языке представляет как раз пример такого слияния, поскольку оно составлено из двух слов: na-wiht «никакая вещь». В других случаях приходится сталкиваться с тем, что отдельные элементы, функционирующие в «опытном списке» как самостоятельные, в некоторых языках инкорпорируются другими словами, выступая в этом случае только в качестве элементов сложных слов. Ф. Боас приводит в своем «Руководстве по языкам американских индейцев» достаточное количество примеров подобного рода, и едва ли есть надобность повторять их здесь. Однако важно вспомнить его слова о том, что «демаркационная линия между тем, что мы обычно называем двумя словами, в этом случае, строго говоря, исчезает» [15]. Л. Леви-Брюль подтверждает этот вывод своим собранием языкового материала. «Во многих языках североамериканских индейцев, - пишет он, - нет отдельного слова для глаза, руки или для других частей и органов тела: слова, обозначающие эти предметы, встречаются всегда с инкорпорированным или приставленным местоимением, обозначая „мою руку", „твой глаз", „его ногу" и т.д. Если бы какой-нибудь индеец нашел в полевом госпитале руку, упавшую с операционного стола, он выразился бы приблизительно так: „Я от такого-то нашел его руку"» [16]. М. Сводеш борется с явлениями подобного рода двояким путем. Он или приводит большое количество различных оговорок (слова «опытного списка» не могут быть связаны с семантическими особенностями языка и с культурой народа, должны быть универсальными, легко распознаваемыми, не сложными, не двусмысленными, не иметь синонимов или потенциальных дублетов, не быть звукоподражательными, не обозначать действия и т. д.), строго придерживаясь которых вообще не оказалось бы возможным составить «списка» для подобных языков, или же стремится свести свой «опытный список» к такому минимуму, который исключил бы наличие подобных случаев. Однако уже и приведенная из книги Леви-Брюля цитата, содержащая в качестве примеров такие (оставленные во втором варианте) слова, как рука и нога, свидетельствует о тщетности попыток М. Сводеша.
Наконец, следует указать еще на одно обстоятельство, уже другого рода, значительно сужающее возможности применения метода глоттохронологии. Излагая принципы метода, С. Гудщински пишет, что использование его предполагает «отсутствие в процессах миграций, завоеваний или других видов социальных контактов каких-либо вмешательств, способствующих убыстрению или замедлению дивергенции языков» [17]. Фактически в данном случае С. Гудщински повторяет оговорки, которые делает сам М. Сводеш. Учет этих оговорок означает, что, во-первых, надо опять-таки знать историю соответствующих языков, чтобы быть уверенным, что подобные вмешательства не имели места, а во-вторых, совершенно неосновательно представлять себе дивергенцию языков как абсолютно прямолинейный процесс, происходящий в историческом и географическом вакууме и не допускающий возможности временных контактов рассматриваемых языков, воздействия на них субстратных явлений, наличия географических или политических условий изоляции и т. д. Трудно себе представить хотя бы один случай процесса дивергенции языков, который не сопровождался бы специфическими для него условиями его осуществления. Именно поэтому полное принятие данной оговорки в большинстве случаев означает фактический отказ от использования метода глоттохронологии. М. Сводеш, правда, обещает в дальнейшем совершенствовании своего метода устранить и данный недостаток, но пока нельзя не учитывать этих ограничительных моментов.
В связи с этим уместно будет заметить, что рассматриваемый недостаток метода глоттохронологии имеет более глубокие корни. Он обусловлен общими особенностями применения математических методов к исследованию явлений языка. Если традиционное лингвистическое исследование в первую очередь было направлено на вскрытие всей совокупности специфических условий, в которых происходило становление того или иного языкового явления, и на объяснение этими специфическими условиями характерных особенностей самого изучаемого явления, то математические методы, наоборот, игнорируют подобные специфические условия и особенности (а во многих случаях просто не способны их учесть, как это слишком часто имеет место и в глоттохронологии) и стремятся свести всю сложность и многообразие лингвистических явлений к однозначным характеристикам и универсальным построениям.
В адрес метода глоттохронологии можно сделать много упреков, его применение сопровождается большим количеством весьма существенных оговорок, и сам М. Сводеш говорит о настоятельной необходимости устранения ряда значительных его недостатков. Но вместе с тем не следует закрывать глаза и на то обстоятельство, что эмпирические испытания метода глоттохронологии на тех процессах дивергенции языков, датировка которых допускает проверку на основе исторических данных, дали в ряде случаев удовлетворительные результаты. Именно эти факты и заставляют отнестись со вниманием к методу глоттохронологии, трезво оценивая его возможности и не закрывая глаза на его многочисленные недостатки.
 

Литература

1. См. сборник его основных работ «Saggi di linguistica spaziaile», Torino, 1945, a также статью G. Воnfantе, On reconstruction and linguistic method, «Word», vol. I, 1945, vol. II, 1946.

2. L. Lévy -BrühI, Des rapports de la linguistique et de la sociologie, Actes du 4-ème Congrès international des linguistes, Copenhague, 1938.

3. А. Sommerfelt, La langue et la société, Oslo, 1938. Противоположная точка зрения представлена в статье J. Kurilowicz, La construction ergative et le développement «stadial» du langage, «Annali della scuola normale superiore di Pisa», ser. II, vol. 18, 1949.

4. H. Hoijer, Linguistic and cultural changes, «Language», vol. 24, 1948.

5. E. Sapir, Time perspective in Aboriginal American culture: A study in method, Selected writings, Berkeley and Los Angelos, 1949.

6. Помимо приводимых в настоящем сборнике статей, принципы глоттохронологии затрагиваются еще в следующих работах М. Сводеша: «Diffusional cumulation and archaic reidue as historical explanations» в «Southwestern journal of anthropology», vol. 7,1951; «Time depths of American linguistic groupings» в «American anthropologist», vol. 56, 1954; «Perspectives and problems of Amerindian comparative linguistics» в «Word», vol. 10, 1954 См. также R. Lees, The basis of glottochronology, «Language», vol. 29, 1953 и др. Наиболее полное рассмотрение метода глоттохронологии см. в работе D. H. Hуmes, Lexicostatistics so far, «Current Anthropology», vol. I, № 1, 1960. Там же дана библиография.

7. См., напр., Ch. Hocket t, A course in modern linguistics, New York, 1958.

8. См. S. Gudschinsky, The ABC's of lexicostatisiics, «Word», vol. 12, 1956.

9. P. Pаск, Исследования в.области древнесеверного языка, цит. по «Хрестоматии по истории языкознания XIX и XX вв.», сост. В А. Звегинцевым, Учпедгиз, 1956, стр. 38.

10. Л. П. Якубинский, Несколько замечаний о словарном заимствовании, «Язык и литература», т. I, вып. 1-2, 1926.

11. В. И. Абаев, Язык как идеология и язык как техника, «Язык и мышление», вып. II, 1934; его же, О взаимоотношении иранского и кавказского элемента в осетинском, сб. «Осетинский язык и фольклор»; I, Изд. АН СССР, 1949.

12. Несколько в другом направлении проводит свою критику Ch. Носkеtt. См. его статью «Linguistic time-perspective and its anthropological uses» в «International Journal of American Linguistics», vol. 19, 1953, p. 146-152. Ответ M. Сводеша на критические замечания Ч. Хоккетта см. в «Comment on Hockett's critique», «International Journal of American Linguistics», vol. 19, 1953, p. 152-153.

13. Е. Eyre, «Journals of expeditions of discovery into Central Australia», vol. II, London, 1846, p. 392-393.

14. G. Grey, «Journal of two expeditions of discovery in North-West and Western Australia», vol. II, London, 1841, p. 209.

15. F. Воas, Handbook of American Indian languages, Washington, 1911.

16. Л. Леви-Брюль, Первобытное мышление, изд. «Атеист», 1930, стр. 111.

17. S. Gudschinsky, The ABC's of lexicostatistics, «Word», vol. 12, 1956, № 2, p. 178.

Источник текста - сайт www.classes.ru - Репетитор по английскому языку в Санкт-Петербурге.