Улльман - Семантические универсалии

Следите за нашими новостями!

Philology.ru - Русский филологический портал

С. Улльман

СЕМАНТИЧЕСКИЕ УНИВЕРСАЛИИ

(Новое в лингвистике. - Вып. 5. - М., 1970. - С. 250-299)

1. Введение

Проблема универсалий имеет важное значение для развития семантических исследований. Пионеры современной семантики еще в прошлом столетии одной из главных задач новой науки считали обнаружение общих «законов». Уже в 1820 г. немецкий ученый Рейзиг, специалист по классическим языкам, выделил семасиологию как самостоятельную лингвистическую дисциплину, которая должна изучать «условия, определяющие развитие значений» [1]. Через полстолетия, в 1883 г., М. Бреаль сделал еще более категоричное заявление. В статье, где Бреаль ввел в лингвистику новый термин «семантика», при перечислении задач новой дисциплины он отметил изучение «законов, которые управляют изменением значений» [2]. В своей книге «Essai de sémantique», появившейся 14 лет спустя, Бреаль показал, каким образом может быть выполнена эта задача. Его примеру последовали и некоторые другие лингвисты; они сформулировали ряд «законов», лежащих в основе различных типов семантических изменений. Были, однако, ученые, придерживавшиеся иных взглядов. К ним, в частности, относился Соссюр, который говорил, что изменения значений часто объясняются уникальными причинами и являются не более чем изолированными случайными фактами в истории языка [3]. Однако проблема законов изменения значения продолжала привлекать внимание ученых. Принималось как аксиома то, что лучше всех сформулировал Есперсен: «Существуют универсальные законы мышления, которые отражаются в законах изменения значений, хотя наука о значении пока что мало продвинулась на пути обнаружения этих законов» [4]. Даже сейчас встречаются ученые, стоящие на подобной точке зрения. Всего несколько лет тому назад один из ведущих русских лингвистов критиковал современную семантику за то, что она уходит от своей главной задачи - изучения специфических законов языкового развития [5]. Однако в начале 30-х гг. нашего столетия наблюдается важная перемена в ориентации семантики, как и других разделов лингвистики: на первый план выдвинулись описательные и структурные методы исследования; традиционные же исследования смысловых изменений отошли на задний план, хотя и не были полностью заброшены. Эта перемена ориентации существенно повлияла на поиски семантических универсалий. В последнее время работ о семантических «законах» (в смысле Бреаля и его последователей) появляется мало. Вместо этого внимание ученых сосредоточено на синхронных явлениях общего характера, а также на принципах, определяющих структуру словаря.

Если внимательно рассмотреть различные семантические «законы» и другие универсалии, которые либо неявно допускались, либо явно формулировались лингвистикой прошлого, можно обнаружить одну общую черту: почти все они базировались на недостаточном материале. Слишком часто на основании ненадежных данных, взятых из ограниченного числа языков, делались далеко идущие выводы. Предполагаемые универсалии, полученные таким путем, во многих случаях были вполне правдоподобными, но правдоподобие не есть доказательство, если только утверждение не является столь самоочевидным, что оно становится трюизмом. Кроме того, по самой своей природе большинство семантических универсалий является всего лишь статистическими вероятностными закономерностями, а вероятность их встречаемости в данном языке может быть определена только в том случае, если в нашем распоряжении имеются гораздо более обширные и показательные данные, нежели те, которыми мы располагаем в настоящее время. Высказывание Леонарда Блумфилда об общей грамматике целиком прило-жимо и к семантике и заслуживает того, чтобы быть процитированным полностью: «Единственно полезными обобщениями, касающимися языка, являются обобщения индуктивные. Явления, которые представляются нам универсальными, могут отсутствовать в первом же новом привлекаемом к рассмотрению языке... То обстоятельство, что некоторые явления имеют по меньшей мере широкое распространение, достойно внимания и требует объяснения. Когда мы будем иметь достаточные данные о многих языках, мы должны будем обратиться к проблемам общей грамматики и попытаться объяснить межъязыковые сходства и различия, но процесс такого исследования должен быть не умозрительным, а индуктивным» [6].

Поскольку одна из целей настоящей конференции заключается в том, чтобы рассмотреть проблему универсалий на материале многих языков, я попытаюсь в этой статье указать на некоторые семантические явления и процессы, которые необходимо исследовать в межъязыковом масштабе. Прежде всего, однако, необходимо более точно определить оба термина - «семантический» и «универсалия». В этой статье термин «семантический» будет употребляться только по отношению к значению слова. Со времен Аристотеля слово обычно рассматривалось как минимальная значащая единица речи [7]. Теперь мы знаем, что это не так. «Минимальным значащим элементом языкового выражения» является морфема, а не слово [8]. Слово же определяется, в соответствии с классической формулировкой Блумфилда, как «минимальная свободная форма» [9], которая может состоять из одной или более морфем. Из этого вытекает, что семантические проблемы возникают не только на словесном уровне, но и на более низком уровнях - уровне связанных морфем (суффиксов, префиксов, не выступающих отдельно корней и т. д.) - и на более высоких уровнях - уровне словосочетаний и их комбинаций. Проблемы значения, не относящиеся к уровню слов, в данной статье рассматриваться не будут, также как и семантика так называемых «формальных слов» - местоимений, артиклей, союзов, предлогов и т. д., которые, хотя и ведут себя в некоторых отношениях, как слова, но выполняют чисто грамматическую функцию и не принадлежат поэтому к лексической системе языка [10].

Необходимо отметить, что само слово не является языковой универсалией в буквальном значении этого термина. В так называемых «полисинтетических» языках, где целый ряд связанных форм комбинируется в одну единицу, слово будет, очевидно, иметь структуру, совершенно отличную от структуры, например, английского или китайского слова, и многие из тенденций, рассматриваемых ниже, поэтому не характерны для таких языков.

Что касается значения и употребления термина «универсалия», то мы должны пользоваться им достаточно гибко, когда он применяется к семантическим явлениям, где часто приходится иметь дело с неточным и субъективным. Явления и процессы, обсуждаемые в этой статье, с точки зрения их значимости распадаются на три широких категории.

1. Некоторые из них могут оказаться «абсолютными универсалиями», или, по терминологии Меморандума [Имеется в виду Меморандум, посвященный проблеме языковых универсалий; см. стр. 31-44 наст, сборника. - Прим. перев.], «импликационными универсалиями». Но и универсалии первого типа будут «абсолютными» только в том смысле, что встречаются они в очень большом числе языков. Мы никогда не сможем убедительно доказать, что эти явления повсеместны, или «панхроничны», как сказал бы Соссюр [11], то есть что они существуют в каждом языке на любой стадии его развития.

2. Большинство семантических универсалий носит статистический характер: они не обязательно должны быть представлены в любом данном языке, но можно в известной мере предсказать вероятность их наличия. Следует добавить, что определенные семантические явления не описаны еще с достаточной точностью и поэтому они не могут подвергнуться строгому статистическому анализу; для них может быть получена только грубая вероятностная оценка.

3. Имеется еще один тип общих явлений, близкий к универсалиям, но гораздо более ограниченный по сфере распространения. Это результаты параллельного развития, которые встречаются в определенной группе языков, но не встречаются нигде за ее пределами. Сюда попадают многие типы метафор и другие формы семантического изменения: они распространены настолько широко, что факт их наличия в разных языках нельзя считать простой случайностью, однако не настолько, чтобы этот факт был статистически значимым. Конечно, всегда имеется возможность превращения такого общего для многих языков явления в статистическую универсалию (и тогда этот случай сведется к предыдущему), если сфера его распространения будет достаточно широкой.

4. Помимо указанных категорий общих явлений, заслуживает внимания проблема типологических критериев, поскольку, как справедливо отмечено в Меморандуме, имеются очевидные связи между этой проблемой и проблемой универсалий. Семантическая типология изучена очень плохо [12], тем не менее выработаны один или два критерия, и они будут обсуждаться в соответствующих разделах.

В семантике, как и в других областях лингвистики, существуют, по-видимому, универсалии двух видов - синхронические явления и диахронические процессы [13], но на практике не всегда легко отделить одни от других. Целесообразно выделить еще третий класс семантических универсалий - те, которые выходят за пределы индивидуальных слов и связаны с общей структурой словаря.

2. Универсалии описательной семантики

2. 1. Мотивированные и немотивированные слова

Проблема отношений между звуком и смыслом всегда была и остается одной из спорных проблем философии языка. Уже в Древней Греции философы, рассматривая эту проблему, разделились на два лагеря - «натуралистов», которые считали, что значение слов связано с формой «по природе» (phýsei), то есть в силу внутреннего соответствия между формой и смыслом, и «конвенционалистов», утверждавших, что значение произвольно и базируется на социальном соглашении (thései). Соссюр считал «произвольность» одним из фундаментальных принципов языка [14]. Другие же лингвисты склонялись к натуралистической точке зрения и подчеркивали важность ономатопоэтического элемента в строении слов. Старый спор разгорелся еще раз приблизительно 20 лет назад, и в ходе развернувшейся дискуссии в различные аспекты этой проблемы была внесена ясность [15]. Стало ясно прежде всего, что ни один язык не является полностью мотивированным или полностью немотивированным. Все языки содержат, по-видимому, как произвольные, так и мотивированные слова в различных пропорциях, которые зависят от ряда факторов - языковых, культурных и социальных. Наличие двух типов слов является, по всей вероятности, семантической универсалией. Трудно представить себе язык, который не имел бы никаких ономатопоэтических выражений или выражений с прозрачной метафорой, и так же трудно вообразить язык, который состоял бы только из мотивированных слов. Конечно, это допущение должно быть проверено на фактах, как и другие, более конкретные утверждения относительно мотивированности.

2.1.1. Три типа мотивированности. В английском и многих других языках слова могут быть мотивированы тремя разными способами. Глаголы swish 'свистеть', sizzle 'шипеть' и boom 'греметь, гудеть' являются фонетически мотивированными, потому что сами звуки представляют собой прямое подражание соответствующему действию. Сложное слово типа arm-chair 'кресло' и производные слова типа thinker 'мыслитель' или retell 'рассказать снова' являются морфологически мотивированными: каждый, кто знает их компоненты, поймет их сразу же. Наконец, такие образные выражения, как the bonnet of a car 'капот автомобиля' или the pivot on winch a question turns 'суть проблемы' мотивированы семантически: они образованы с помощью прозрачной метафоры на базе буквальных значений слов bonnet 'головной убор' и pivot 'короткая ось или стержень, вокруг которого нечто вращается или колеблется'. Следует заметить, что морфологическая мотивированность является «относительной» в том смысле, что, если даже сами слова мотивированы, их элементарные компоненты могут оказаться немотивированными, как в приведенных выше примерах корни arm, chair, think, tell и связные морфемы -er и re- [16]. То же самое относится и к семантической мотивированности: метафорические выражения с bonnet и pivot мотивированы, но сами эти слова в их буквальном значении являются чисто условными.

Могут ли эти три типа мотивированности рассматриваться как семантические универсалии? Первый и третий типы, по-видимому, встречаются во всех языках; морфологический тип, однако, более ограничен в своем распространении, так как он зависит от фонологической и морфологической структуры каждого языка. Можно представить себе язык, включающий только одномор-фемные слова, в котором поэтому не будет места для морфологической мотивированности. С другой стороны, наличие инфиксов в некоторых языках обусловливает новый вид мотивированности, неизвестный английскому языку.

2.1.2. Некоторые количественные аспекты мотивированности. Количественное соотношение немотивированных и мотивированных слов и относительную частоту разных видов мотивированности можно рассматривать как важные типологические критерии. Именно это имел в виду Соссюр, когда он делил языки на два типа - «лексикологический», где превалирует принцип произвольности, и «грамматический», где преобладают мотивированные слова. Из примеров, которые он приводит, ясно, что он имел в виду прежде всего морфологическую мотивированность. С его точки зрения, в китайском языке представлена крайняя форма произвольности, а индоевропейский праязык и санскрит тяготеют к противоположному полюсу; для английского мотивированность характерна в гораздо меньшей степени, чем для немецкого, а французский обнаруживает по сравнению с латынью весьма значительное возрастание числа немотивированных слов [17].

Ознакомление со структурой слова в английском, французском и немецком языках полностью подтверждает классификацию Соссюра. Имеется много таких случаев, когда неанализируемым словам английского и французского языков в немецком соответствуют мотивированные сложные слова: skate - patin - Schlittschuh 'конек'; chive - cive - Schnittlauch 'зубок чеснока'; glove - gant - Handschuh 'перчатка' и т. д. Часто одно и то же понятие выражается в немецком сложным словом, а в английском и французском - ученым термином, взятым из классических языков. Например, понятие 'гиппопотам': англ. hippopotamus - франц. hippopotame - нем. Nilpferd; понятие 'фонетика': англ. phonetics - франц. phonétique - нем. Lautlehre; понятие 'водород': англ. hydrogen - франц. hydrogène - нем. Wasserstoff и т. д. Немецкий язык обладает большей свободой словообразования, чем французский и английский. Так, например, от существительного Stadt 'город' в немецком может быть образовано прилагательное städtisch 'городской', а в английском и французском соответствующие пары состоят из слов с разными основами: англ. town - urban, франц. ville - urbain. Аналогично обстоит дело с парами слов со значением 'епископ - епископский', 'язык - языковый': ср. англ. bishop - episcopal, франц, évéque - episcopal, нем. Bischof - bischöflich и англ. language - linguistic, франц. langue - linguistique, нем. Sprache - sprachlich; список примеров можно продолжить. Указанные соотношения можно было бы обосновать статистически. Соответствующие подсчеты должны были бы базироваться на примерах из словарей, на представительных выборках из текста или на том и на другом одновременно. Те изолированные числовые данные, которые уже имеются в нашем распоряжении, представляются нам весьма показательными. В древнеанглийском, например, который был более мотивированным языком, чем современный английский, насчитывается около 50 слов, образованных от слова heofon 'небеса', включая такие образные выражения, как heofon-candel 'солнце, месяц, звезды' ('небесная свеча') и heofon-weard 'небохранитель, бог' [18]. Уже сейчас, когда надежные статистические данные еще не накоплены, для выявления принципов, предпочитаемых разными языками, представляется показательной та легкость, с какой можно увеличивать число приведенных выше примеров. Конечно, выявляемые закономерности носят чисто статистический характер, и всегда можно найти противоречащий пример (ср. в немецком немотивированность слова Enkel 'внук' в противовес мотивированности соответствующих слов в английском и французском: англ. grandson 'большой сын' и франц. petit-fils 'маленький сын' [19]).

Различие между двумя указанными типами структуры слова имеет далеко идущие последствия, о которых здесь можно лишь упомянуть. Для преподавания иностранных языков особенно важно, представляет ли собой словарь данного языка относительно мотивированную систему, для которой характерно большое число слов с внутренней формой и большое число тесно связанных (по форме) ассоциативных рядов, или он содержит значительное количество немотивированных слов, форма которых не подсказывает их значения. Если в языке одного языкового коллектива изобилуют ученые термины классического происхождения, то это может воздвигнуть «языковый барьер» между людьми разного уровня культуры [20]. При создании новых слов язык, в котором легко образуются сложные и производные слова, может широко использовать собственные ресурсы, как это подчеркнул Фихте в своем труде «Речи к немецкой нации»; это обстоятельство может быть использовано поборниками пуризма и языкового шовинизма. Морфологическая мотивированность дает толчок к тому, что некоторые философы в тщетной надежде вскрыть «истинное» значение слова начинают заниматься беспочвенным этимологизированием; к этому часто сводится, например, словесная акробатика Мартина Хейдеггера [21].

Другие типы мотивированности в меньшей степени допускают подсчеты, так как они являются более изменчивыми и субъективными, нежели тип, связанный с морфологической структурой. Принято считать, например, что немецкий язык богаче ономатопоэтическими образованиями, чем французский, но трудно придумать такую объективную проверку, которая могла бы подтвердить или опровергнуть это мнение.

Была также высказана мысль, что существует своего рода равновесие между морфологической и семантической мотивированностью. Одни 'языки, как утверждалось, стремятся заполнить пробелы в словаре с помощью образования новых слов, а другие - добавить новые значения к словам, уже существующим [22]. Возможно, в этом утверждении и есть зерно истины, но в указанном процессе играют важную роль и другие факторы. То, что современный английский и современный французский являются гораздо менее мотивированными языками, чем их более древние формы, объясняется прежде всего большим количеством заимствований - французских и греко-латинских в английском и, главным образом греко-латинских во французском. Трудно доказать, что семантическая мотивированность, основанная на метафоре или каких-то иных средствах, в значительной степени обязана понижению продуктивности словосложения и словопроизводства в этих языках.

2.1.3. Разные типы звукового символизма. Общеизвестно, что между ономатопоэтическими элементами (при всей условности многих из них) разных языков часто наблюдается поразительное сходство; эти элементы свидетельствуют, по знаменитой формулировке Шухардта, не об исторических связях, а об «изначальном родстве». Таким образом, здесь, на первый взгляд, имеется благоприятная почва для межъязыковых исследований, направленных на обнаружение универсалий. Так как на обсуждаемую тему написано очень много работ, желательно, по-видимому, начать с изложения тех обширных данных, которые уже известны, отделяя научно установленные факты от дилетантских измышлений, которые могут дискредитировать всю эту область исследования. Необходимо также различать «первичные» и «вторичные» ономатопоэтические элементы. Из этих двух типов первый тип - подражание звуком звуку - гораздо проще и бесспорнее, чем второй, где имеет место подражание с помощью звука незвуковым явлениям - движению, размеру, эмоциональным элементам и т. д. Неудивительно, что во многих, хотя и не во всех случаях один и тот же звук воспринимается и передается в различных языках почти одинаково. Вспомним часто приводившийся пример с 'кукушкой'. Несомненно, показателен тот факт, что существует звуковое сходство в названиях кукушки не только в сфере индоевропейских языков (англ. cuckoo, франц. coucou, исп. cuclillo, итал. cuculo, рум. cucu, нем. Kuckuck, греч. kókkyx, русск. кукушка и т. д.), но и между индоевропейскими и некоторыми финно-угорскими языками (венг. kakuk, финск. käki, коми kök); все эти названия имеют явно ономатопоэтическое происхождение [23]. Аналогично вполне естественно, что во многих языках глаголы, обозначающие храпение, содержат звук [r] (англ. snore, нем. schnarchen, дат. snorken, лат. stertere, франц. ronfler, исп. roncar, русск. храпеть, венг. horkolni и т. д.), а глаголы, обозначающие шепот, содержат звуки [s], [ʃ] или [ʧ] (англ. whisper, нем. wispern и flüstern, норв. hviske, лат. susurrare, франц. chuchoter, исп. cuchichear, русск. шептать, венг. súgni, susogni, suttogni и т. д.). Такие соответствия, безусловно, интересны и достойны более широкого изучения, хотя они слишком поверхностны, для того чтобы пролить свет на фундаментальные особенности структуры языка.

Более важными и более тонкими являются проблемы, связанные с вторичными ономатопоэтическими элементами. Здесь связь между звуком и смыслом менее очевидна, чем в предыдущем случае; однако даже и здесь имеется много случаев сходства между различными языками. Знаменитый пример такого оходства - «символическое значение» гласного [i] как выражения идеи 'маленький' [24]. Подтверждение это находят в ряде языков: англ. little, slim, thin, wee, teeny-weeny; франц. petit; итал. piccolo, рум. mic, лат. minor, minimus, греч. mikrós, венг. kis, kicsi, pici и т. д. К этим прилагательным можно добавить немало существительных, обозначающих маленькие существа или вещи, такие, как англ. kid 'козленок', chit 'ребенок', imp 'чертенок, постреленок', slip 'худенький ребенок', midge 'мошка', tit 'синица', bit 'кусочек', chip 'щепка', chink 'щель', jiffy 'миг', pin 'булавка', pip 'косточка', tip 'кончик', whit 'капелька', а также уменьшительные суффиксы, такие, как англ. -ie, -kin и -ling [25]. При тщательном исследовании большего количества языков можно будет установить, насколько всеобщим является указанный факт и, прежде всего, можно ли в принципе описать его статистически. При этом мы обязательно обнаружим примеры, противоречащие отмеченной общей тенденции. В самом деле, имеются такие пары антонимов, где ономатопоэтическая модель оказывается обратной по отношению к названной модели, то есть где звук [i] встречается в элементе, обозначающем что-то большое, а противоположный по смыслу элемент характеризуется открытым гласным: англ. big 'большой' - small 'маленький', русск. великий - маленький. То же самое можно сказать о нем. Riese 'гигант', венг. apró 'крошечный' и лат. parvus 'маленький', хотя для последнего случая, возможно, не случайно то, что это прилагательное не сохранилось в романских языках и было заменено словами, фонетический состав которых лучше соответствует идее 'маленький'.

Использование ономатопоэтических элементов очень распространено в поэзии, причем отмечается замечательное постоянство в том, как именно определенные звуковые модели используются для стилистических целей в разных языках. Приведем один пример. Последовательность боковых сонантов обычно используется для того, чтобы вызвать ощущение нежного, мягкого. Ср. следующие строки Китса («Эндимион», Книга I):

Wild thyme, and valley-lilies whiter still.

Than Leda's love, and cresses from the rill.

('Дикий тимьян и лилии еще белее, чем любовь Леды и кресс из ручья'.)

Знаменитая строка из поэмы В. Гюго «Booz endormi» построена по той же модели:

Les souffles de la nuit flottaient sur Galgala.

('Вздохи ночи парили над Галгалой'.)

Этот прием очень древен, он используется уже в «Одиссее»:

aiè dè malakoisi kai haimylíoisi lógoisi thélgei

('и всегда нежными и льстивыми словами она обманывает его...') (I, 11, 56-57).

Интересно, что в финской и венгерской поэзии мы встречаем сходное использование боковых сонантов [26]:

Siell'on lapsen lysti olla,

Ulan tullen tuuditella.

('Приятно ребенку быть там и качаться, когда наступает вечер') (Алексис Киви, Песня моего сердца).

Ah! Lágyan kél az éji szél

Milford öböl felé.

('О! Ночной ветерок нежно дует над гаванью Милфорд') (Янош Арани, Барды Уэльса).

По крайней мере некоторые из этих ономатопоэтических моделей глубоко укоренились в наших моделях восприятия, как показали недавние психологические эксперименты [27].

Таким образом, ясно, что мотивированность в ее различных аспектах может изучаться в нескольких многообещающих направлениях, которые могут привести к обнаружению языковых или стилистических универсалий.

2.2. Слова с частным и общим значением

Одни языки отличаются изобилием слов со специфическим значением, а другие предпочитают общие названия и пренебрегают теми частными названиями, которые не являются необходимыми. Французский язык обычно считается языком с высокой степенью абстрактности [28], а в немецком преобладают конкретные, частные слова. Заметим, что термины «конкретный» и «абстрактный» используются здесь не в их обычном смысле, а как синонимы слов «частный» и «общий». Известны различные проявления указанного контраста между этими двумя языками.

1. В некоторых случаях одному французскому глаголу с родовым значением соответствует в немецком три или четыре специфических глагола: франц. aller = нем. gehen 'идти', reiten 'ехать верхом', fahren 'ехать'; франц. etre = нем. stehen 'стоять', sitzen 'сидеть', liegen 'лежать', hängen 'висеть'; франц. mettre = нем. stellen 'ставить', setzen 'сажать', legen 'класть', hängen 'вешать'. Детальные различия, выражаемые немецкими глаголами, во французском часто остаются невыраженными или выражаются с помощью контекста, за исключением случая, когда эти различия необходимо подчеркнуть и когда для их выражения добавляются дополнительные элементы: etre debout 'стоять' (букв, 'быть стоя'), aller à cheval 'ехать верхом' (букв, 'идти на лошади') и т. д.

2. Немецкий язык, как мы уже убедились, характеризуется высокой степенью мотивированности. Он широко использует префиксы для спецификации разных видов действия, выражаемого глаголом. Эти добавочные оттенки значения обычно игнорируются во французском языке: ср. нем. setzen 'ставить', ansetzen 'приставлять' - франц. mettre; нем. schreiben 'писать', niederschreiben 'записывать' - франц. écrire; нем. wachsen 'расти', heranwachsen 'вырастать' - франц. grandir. В английском языке имеется тенденция к передаче этих оттенков значения с помощью наречных выражений: to put on 'надевать', to write down 'записывать', to grow up 'созревать, вырастать'.

3. Во французском часто употребляются производные слова там, где в немецком и английском используются более специфические сложные слова: франц. cendrier 'пепельница', - англ. ashtray (букв, 'поднос для пепла'), нем. Aschenbecher (букв, 'поднос для пепла'); франц. théière 'чайник' - англ. teapot (букв, 'горшок для чая'), нем. Teekanne (букв, 'кружка для чая'); франц. ramoneur 'трубочист' - англ. chimney-sweep (букв, 'чистильщик труб'), нем. Schornsteinfeger (букв, 'протиратель труб').

4. Помимо чисто лексической сферы, указанная тенденция проявляется в наречно-предложной системе немецкого языка, например в различиях между herein 'сюда внутрь' и hinein 'туда внутрь', herunter 'сюда вниз' и hinunter 'туда вниз' и т. д., соответствующих различию в местоположении говорящего, а также в скоплении наречий и предлогов, очерчивающих всю «траекторию» действия: «Wir segelten vom Ufer her über den Fluss hin nach der Insel zu» ('Мы поплыли от этого берега через реку туда к острову') [29]. Во французском и английском большинство соответствующих значений остается невыраженным.

Если бы с указанной точки зрения было изучено достаточное количество языков, относительная частота слов с частными и общими значениями могла бы стать для лингвистической типологии полезным критерием, хотя получить точные статистические данные в этой области было бы трудно.

С названным критерием тесно связана одна проблема, привлекавшая внимание лингвистов и антропологов в течение многих лет. Часто утверждалось, что языки «примитивных» народов богаты словами со специфическим значением и бедны словами с родовым значением. Так, считалось, что в языке туземцев Тасмании, например, нет ни одного слова для понятия 'дерево', а есть только специальные названия для каждой разновидности эвкалипта и акации, что зулусы не имеют слова, обозначающего корову вообще, и должны каждый раз указывать, имеют ли они в виду красную корову, белую корову или еще какую-нибудь корову [30]. К сожалению, эти сведения слишком часто исходят из недостаточно достоверных источников, например из наблюдений первых миссионеров, которые затем некритически воспринимаются лингвистами и повторяются из поколения в поколение. Только в 1952 г., например, был опровергнут миф о том, что в языке чироки нет отдельного слова для понятия, соответствующего англ. washing 'мытье, стирка' [31]. Кроме того, упомянутые выше утверждения о языках «примитивных» народов дискредитировали всю теорию «дологического мышления»; на симпозиуме, посвященном гипотезе Сепира - Уорфа, состоявшемся в Чикаго в 1953 г., один философ отметил, что «все, очевидно, склонны говорить о примитивности той или иной культуры, но большинство ученых предпочитает не говорить о примитивности того или иного языка» [32]. Следует выяснить, однако, нет ли в этой старой теории хотя бы зерна истины. Определенные факты детской психологии и истории наших собственных языков как будто говорят о том, что есть. Тот факт, что зулус имеет отдельные слова для красной и белой коров, удивительно сходен с тем фактом, что один четырехлетний голландский мальчик по-разному называл корову с красными пятнами и корову с черными пятнами; правда, этот мальчик также знал и общее слово, обозначающее корову, усвоенное, вероятно, из материнского языка [33]. Точно так же отсутствие слова, обозначающего 'дерево', в языке туземцев Тасмании напоминает историю латинского слова planta и его потомков в современных языках. Это латинское слово означает 'отросток, побег'. В латинском не было отдельного обозначения для родового понятия 'растение': слова arbor 'дерево' и herba 'трава' соответствовали самым широким классификационным понятиям в сфере ботаники. Как свидетельствуют недавние исследования, значение 'растение' у указанного латинского слова появляется впервые в XIII в. в сочинениях Альберта Великого, а французское слово plante приобретает это значение еще на 300 лет позже [34].

Необходимо твердо помнить, что избыток специфических слов может объясняться не недостаточной способностью к абстрактному мышлению, а влиянием климата и окружающей обстановки. Так, совершенно естественно, что у эскимосов и саами имеется большое количество слов, соответствующих различным видам снега. Аналогично «индейцы пайют - жители пустыни - говорят на языке, который позволяет дать самое подробное топографическое описание местности, что является необходимым в стране, где для обнаружения местонахождения воды могут понадобиться весьма сложные указания» [35]. По словам Э. Сепира, «язык есть сложный инвентарь всех идей, интересов и занятий, которые привлекают внимание коллектива» [36].

Ввиду большой важности указанной проблемы как для лингвистов, так и для антропологов, было бы в высшей степени желательно наметить широкую программу исследований по комплексной проблеме отношений между словарем и культурой, внутри которой была бы выделена проблема использования слов с частными и общими значениями на различных ступенях цивилизации и в различных условиях. Нет необходимости говорить о том, что результаты такого исследования были бы непосредственно связаны с гипотезой Сепира - Уорфа и пролили бы свет на проблему влияния языка на мышление.

2.3. Синонимия

В своей книге «Essai de sémantique» M. Бреаль сформулировал следующий языковый закон, который он назвал «законом дистрибуции»: слова, некогда синонимичные, постепенно дифференцируются тем или иным способом и таким образом перестают быть взаимозаменимыми [37]. Блумфилд пошел еще дальше, утверждая, что полная синонимия в языке невозможна: «Каждая языковая форма имеет постоянное и специфическое значение. Если какие-то формы фонематически различны, мы предполагаем, что и их значения также различны, например, что каждая форма из такого ряда, как quick 'быстрый', fast 'скорый', swift 'поспешный', rapid 'стремительный', speedy 'проворный', отличается от всех остальных какими-то постоянными и общепонятными оттенками значения. Короче говоря, мы полагаем, что подлинных синонимов в действительности не существует» [38]. На самом деле изредка в системе терминов встречаются такие случаи, когда два полностью взаимозаменимых синонима некоторое время сосуществуют друг с другом, как, например, фонетические термины «спирант» и «фрикативный» или медицинские термины caecitis и typhlitis, обозначающие «воспаление слепой кишки» [39]. Однако совершенно верно, что мы автоматически стремимся различать синонимы и склонны считать, что два или более слова, различных по форме, не могут обозначать в точности одно и то же или не могут обозначать нечто совершенно одинаковым способом. Дифференциация синонимов может реализоваться разными путями: она может затрагивать содержание рассматриваемых слов, их эмоциональные оттенки, социальный статус или стилистическую характеристику. Один лингвист обнаружил не менее девяти разных способов дифференциации синонимов [40]. «Закон дистрибуции» формулирует тенденцию, конечно, широко распространенную, но отнюдь не универсальную. Есть основания считать, что дифференциация синонимов является довольно сложным процессом, возникающим относительно поздно в ходе развития языка. В старофранцузском, например, от глагола livrer могло быть образовано несколько синонимичных производных слов: livrage, livraison, livrance, livre, livrée, livrement, livreure. Постепенно этот переизбыток стал ощущаться как embarras de richesse, и тогда вместо этого ряда форм стала употребляться только одна форма - livraison [41].

Другой общий принцип синонимии - это принцип, который можно было бы назвать «законом притяжения синонимов». Часто замечали, что существует тенденция обозначать лица или явления, играющие важную роль в том или ином коллективе, большим числом синонимов. Некоторые случаи значительной концентрации синонимов были обнаружены, например, в древнеанглийской литературе. В «Беовульфе» встречается 37 слов, обозначающих героя или принца, и по крайней мере дюжина слов со значением 'битва' или 'борьба'. В том же эпосе содержится 17 выражений для понятия 'море', и к ним можно добавить еще 13 выражений из других древнеанглийских поэм [42]. Анализ словаря французского поэта XII в. Бенуа де Сент-Мора свидетельствует об аналогичной ситуации: 13 глаголов для 'победить', 18 глаголов для 'нападать', 37 существительных для 'битва' и 'борьба' и т. д. [43]. Для слэнга характерны целые группы синонимов (многие из них имеют шутливый оттенок или являются эвфемизмами) для понятий 'кража', 'пьянство' и 'смерть', а во французских диалектах имеется избыток обозначений для понятий 'лошадь', 'богатый', 'бедный' и особенно 'скупой, жадный'; последнее свойство описывается приблизительно двумя сотнями разных выражений, девять из которых обнаружены внутри одного и того же диалекта [44].

Частной формой «притяжения» является так называемая «иррадиация синонимов», которая впервые была отмечена во французском слэнге [45]. Замечено, что если отдельное слово начинает употребляться в переносном смысле, то его синонимы испытывают тенденцию к аналогичному развитию. Так, глагол chiquer 'бить' стал употребляться в значении 'обмануть'; после этого другие глаголы со значением 'бить': torcher, taper, estamper, toquer - также получили вторичное значение. Такие изменения ограничиваются иногда двумя словами: когда английский глагол overlook 'наблюдать' получил переносное значение 'обмануть', его синоним oversee тоже подвергся параллельному изменению [46]. Было бы интересно исследовать, насколько широко эти процессы распространены в различных языках.

2.4. Полисемия

Так называется, по Бреалю, употребление одного слова в двух или более разных значениях. Полисемия есть, по всей вероятности, семантическая универсалия, глубоко коренящаяся в фундаментальной структуре языка. Иное положение трудно себе представить: это означало бы, что мы должны держать в мозгу чудовищный запас слов с отдельными названиями для любого явления, о котором нам понадобится говорить; это означало бы также, что в языке не должно быть метафор, а тогда язык в большой мере оказался бы лишенным своей выразительности и гибкости. Философ У. М. Урбан справедливо указывает, что «эта двойная соотнесенность словесных знаков... является основным дифференциальным признаком семантического значения. Тот факт, что знак может означать одну вещь, не переставая означать другую вещь, что самим условием существования его как экспрессивного знака для второй вещи является то, что он есть также знак для первой вещи, делает язык инструментом познания» [47].

Распространенность полисемии в различных языках- это переменная, зависящая от ряда факторов. Прогресс цивилизации приводит к необходимости не только образовывать новые слова, но и добавлять новые значения старым словам; как говорил Бреаль, чем больше значений собрано в одном слове, тем больше разных аспектов интеллектуальной и социальной деятельности оно представляет [48]. Вероятно, именно это имел в виду Фридрих Великий, когда он видел в множественности значений показатель превосходства французского языка [49]. Было бы интересно исследовать в более широких масштабах отношения между полисемией и культурным прогрессом. Однако распространенность полисемии зависит также и от чисто языковых факторов. Как уже отмечалось, языки, в которых словообразование развито слабо, имеют тенденцию заполнять пробелы в словаре добавлением новых значений к уже существующим словам. Точно так же полисемия возникает у слов с общим значением, где значение меняется в зависимости от контекста чаще, чем в словах с частным значением, смысл которых менее подвержен изменениям. Относительная частота полисемии в различных языках, следовательно, может служить еще одним критерием для семантической типологии, хотя опять-таки трудно представить, каким образом эту частоту можно измерить точно.

Существует, впрочем, другой аспект проблемы полисемии, при котором возможны более точные измерения: отношение полисемии к частоте слова. Систематически сравнивая относительную частоту разных слов с числом присущих им значений, Дж. К. Ципф пришел к интересному выводу, который он сформулировал в виде «принципа множественности значений». Согласно Ципфу, можно зафиксировать «прямое соответствие между числом разных значений слова и относительной частотой его встречаемости» [50]. Он пытался даже найти математическую формулу для этого отношения: в соответствии с его вычислениями «число разных значений одного слова стремится стать равным корню квадратному из его относительной частоты (исключение возможно для нескольких дюжин наиболее частых слов)» [51]. Другими словами, m = F^1/2, где m выражает число значений, a F - относительную частоту встречаемости слова [52].

Большое достоинство формулы Ципфа состоит в том, что ее легко можно проверить, обратившись к любому языку, для которого подсчитаны частоты слов. Однако к выводам Ципфа следует относиться с крайней осторожностью. При подсчете значений слов Ципф опирался на материал словаря, в то время как общеизвестно, что лексикограф при выделении разных значений одного слова часто принимает произвольные решения. Во многих случаях нельзя обнаружить четкой границы между этими значениями; многие наши понятия имеют, как выразился Виттгенштейн, «размытые края» (blurred edges) [53], и мы не всегда можем решить, имеем ли мы дело с разными оттенками одного значения или с разными значениями одного слова. Многое зависит также от полноты различных словарей, от той степени, в какой они учитывают специальные и полуспециальные употребления слов. Так, подсчеты, базирующиеся на Оксфордском словаре, приведут к результату, сильно отличающемуся от результатов, которые основываются на менее подробном словаре. По-видимому, подобные «сверхточные» формулы нецелесообразны, когда имеешь дело с таким туманным, субъективным и непостоянным явлением, как значение. Наиболее правдоподобным является наличие более общей корреляции между полисемией и частотой слова; этот факт заслуживает того, чтобы быть проверенным в различных языках. Так, уже сейчас ясно, что для некоторых из самых распространенных слов языка характерно большое разнообразие значения: по словарю Литтре глагол aller имеет приблизительно 40 значений, mettre - около 50, prendre и faire - около 80 [54].

Полисемия - это неиссякаемый источник неоднозначности в языке. В ограниченном числе случаев разные значения одного слова дифференцируются с помощью формальных средств, например с помощью рода (франц. le pendule 'маятник' - la pendule 'часы', нем. der Band 'том' - das Band 'лента, узкая полоска'), словоизменения (англ. brothers 'братья' - brethren 'собратья, братия', англ. hanged 'вешал' - hung 'висел', нем. Worte 'связная речь' - Wörter 'слова'), порядка слов (англ. ambassador extraordinary 'посланник' - extraordinary ambassador 'чрезвычайный посол', франц. une assertion vraie 'верное утверждение' - un vrai diamant 'настоящий бриллиант'), орфографии (англ. discreet 'осторожный' - discrete 'раздельный', англ. draft 'чертеж, план, набросок' - draught 'сквозняк, тяга', франц. dessin 'рисунок' - dessein 'схема, план') и т. д. [55]. Однако в преобладающем большинстве случаев только контекст помогает исключить все нерелевантные значения. Когда же все эти средства различения полисемии отсутствуют, возникает конфликт между двумя или более несовместимыми значениями слова, что может привести к исчезновению некоторых из этих значений или даже к исчезновению самого слова. При существующем уровне наших знаний невозможно сказать, имеются ли какие-либо общие тенденции в процессе возникновения этого конфликта и способах его разрешения. В одной обстоятельной монографии о полисемии английских прилагательных показано, что упомянутая неоднозначность только изредка приводит к полному исчезновению слова; обычно же исключается одно или больше из несовместимых значений. Из 120 рассмотренных прилагательных исчезли только 3 прилагательных (2,5%) [56]. Дальнейшие исследования должны показать, проявляется ли в этом какая-то общая тенденция или нет. Работы в области лингвистической географии также пролили некоторый свет на условия, при которых могут возникнуть подобные конфликты. Обнаружено, например, что при наличии значений одного ранга (co-ordinated), принадлежащих к одной и той же сфере мысли, часто возникают трудности, тогда как значения, относящиеся к разным сферам, могут сосуществовать совершенно безболезненно; так, неудобно иметь одно и то же слово для понятий 'кукуруза' и 'сорго', но вполне допустимо, чтобы одно и то же слово означало виноградную лозу и конец мотка пряжи. Кроме того, два значения не вступают в конфликт, если связь между ними ясно ощутима, как, например, в случае использования одного слова для понятий 'голова' и (в переносном употреблении) 'ступица колеса'. Ситуация усложняется еще больше под воздействием социальных факторов, таких, как, например, проникновение литературного языка в диалекты [57]. Когда мы будем располагать большим количеством данных из разных языков, мы будем в состоянии судить о том, какие из этих тенденций имеют общую значимость.

2.5. Омонимия

В отличие от полисемии омонимия не является абсолютной универсалией, обязательно присущей всем языкам. Полисемия, как мы видели, связана с самой сущностью языка. Что же касается омонимии, то легко можно представить себе язык без омонимов; такой язык был бы более эффективным средством общения, чем язык с омонимами. Существует ли такой язык в действительности, может быть выяснено только с помощью исследований эмпирического характера. Независимо от того, существует он или не существует, омонимия является статистической универсалией с высокой степенью вероятности.

Некоторые омонимы возникают благодаря расхождению значений в процессе развития языка: разные значения одного и того же слова могут так далеко отойти друг от друга, что одно это слово в двух разных значениях начинают рассматривать как два разных слова. Это случилось, например, с английскими словами flower 'цветок' и flour 'мука'; различие в написании подчеркивает тот факт, что с синхронической точки зрения мы имеем здесь дело с разными словами, хотя происхождение этих слов общее. Однако не все случаи столь прозрачны; иногда лексикограф колеблется при установлении того, имеет ли он дело с одним словом или двумя, с полисемией или омонимией [58]. Преобладающее большинство омонимов возникает, впрочем, другим путем - благодаря совпадению звуков в процессе развития языка. Это приводит к совпадению двух или более слов, которые раньше были фонетически различными; так, древнеангл. mete и metan совпали друг с другом и стали в современном английском омонимами - meat 'мясо' и to meet 'встречать'. Шансы такого совпадения зависят главным образом от двух факторов: длины слов и структуры слов. Языки, в которых преобладают короткие слова, имеют, очевидно, больше омонимов, чем языки, для которых характерны преимущественно длинные слова. Отсюда большая распространенность омонимии в английском и французском языках по сравнению с немецким или итальянским. Еще более важным фактором является продуктивность различных типов структуры слова в том или ином языке. Для английского языка имеются некоторые интересные статистические данные, полученные Б. Трнкой [59] на основе анализа слов, включенных в Карманный оксфордский словарь разговорного английского языка (Pocket Oxford Dictionary of Current English). Трнка выделил 14 разных типов односложных слов - от слов с одной фонемой до слов с шестью фонемами. Его таблицы показывают, что самым распространенным типом является последовательность CVC [согласный + гласный + согласный]: ей соответствует 1343 односложных слова из 3178, то есть 42% английских односложников. Эта категория слов содержит самое большое число омонимов - 333. Однако в некоторых меньших группах процент омонимов еще выше: в группе типа CV, например, из 174 слов 91 слово омонимично. Совсем иначе устроено французское слово; во французском, в частности, немало односложников, состоящих только из одного гласного или из согласного и последующего гласного. Нет нужды говорить, что крайняя простота такой структуры слова обусловливает изобилие омонимов. Иногда здесь встречается по шесть омонимичных слов: au, aux (предлоги), eau 'вода', haut 'высокий', oh 'ой!', os 'кость'; ceint 'опоясанный', cinq 'пять', sain 'здоровый', saint 'святой', sein 'грудь', seing 'подпись' [60]. Если бы подобные данные удалось получить для большого числа языков, мы могли бы установить, имеются ли в этой области какие-то универсалии или хотя бы широко распространенные тенденции; мы могли бы также получить точный типологический критерий - относительную частоту омонимии вообще и ее разных типов.

Омонимы, как и несколько значений одного и того же слова, иногда дифференцируются с помощью формальных средств: рода (франц. le poele 'печь' - la poele 'сковорода', le vase 'ваза' - la vase 'ил') или словоизменения (англ. ring, rang 'звенеть' - ring, ringed 'окружать кольцом'; нем. die Kiefer 'челюсти' - die Kiefern 'пихты'). В таких языках, как английский или французский, для дифференциации омонимов в очень большой степени используется орфография, и этот факт часто приводят в качестве аргумента против ее реформы. Блумфилд скептически относился к мнению о том, что орфография играет роль защитной меры против омонимии. «Нет никаких оснований опасаться, - говорил он, - что, если омонимы (например, англ. pear 'груша', pair 'пара', pare 'подрезать, чистить' или piece 'кусок, часть', peace 'мир') будут изображаться на письме одинаково, написание будет непонятным; написание, отражающее фонемы языка, столь же понятно, как и сам язык» [61]. Это, конечно, правильно, но суть в том, что написание должно быть в этом отношении более понятным, чем речь. Английский и французский языки показывают, что языки, богатые односложниками и, следовательно, омонимами, стремятся сохранить нефонетический характер орфографии, и, видимо, нетрудно проверить, проявляется ли в этом определенная общая тенденция.

Однако основным средством различения омонимии является контекст. Многие омонимы принадлежат к разным классам слов; другие расходятся по значению столь сильно, что никогда не могут встретиться в одном высказывании. Однако случаи «столкновения омонимов» [т. е. неразличения омонимов] встречаются все-таки довольно часто и могут быть с большой точностью предсказаны на основе лингвистических атласов. Эти «столкновения» и различные способы их ликвидации изучены Жильероном и другими специалистами по лингвистической географии [62] так основательно, что нет нужды обсуждать их здесь. Иногда достаточно лишь слегка изменить форму одного из омонимов: например, во французском присоединение так называемого придыхательного h в случае héros дает возможность избежать смешения les héros 'герои' и les zéros 'нули'. В других случаях приходится искать для омонима подходящую замену - производное слово, синоним, слово из той же самой или смежной сферы, слово, заимствованное из другого языка, или даже шутливую метафору; когда, например, в одной части юго-западной Франции слова, обозначающие петуха и кошку, совпали, петуха стали называть словом, которым обозначали фазана и - более игриво - помощника приходского кюре. Большее количество географических и исторических примеров указанных столкновений во многих языках предоставит нам возможность судить о том, насколько общими являются эти разные способы ликвидации столкновений. Следует отметить, что сами эти столкновения между омонимами или разными значениями одного слова представляют собой факт синхронический, а изменения, к которым они приводят, являются диахроническими процессами. В данной области лингвистики строгое разделение описательного и исторического подходов полностью не осуществимо. Следует сочетать эти подходы, не смешивая их [63].

2. 6. Семантическая типология

Уже было отмечено, что четыре из пяти рассмотренных в этом разделе признаков - мотивированность, слова с общим значением versus слова с частным значением, полисемия, омонимия - могут служить критериями для типологии языков, если изучить их распространение на достаточно большом материале. Все эти четыре критерия являются статистическими: они связаны с относительной частотой соответствующих явлений. Точность, с которой могут выполняться соответствующие подсчеты, зависит от природы самого признака: самой высокой она будет для признака «омонимия» и самой низкой - для признака «слова с общим значением versus слова с частным значением»; что касается мотивированности и полисемии, то измерения возможны и здесь, по крайней мере при рассмотрении этих проблем в определенных аспектах. Следует отметить еще два момента. Во-первых, некоторые из указанных признаков взаимодействуют: как мы видели, полисемия тесно связана, с одной стороны, с мотивированностью, а с другой стороны, с использованием слов с общим значением. Во-вторых, все наши типологические критерии, за исключением, может быть, мотивированности, имеют прямое отношение к семантической автономности слова, то есть к степени зависимости понимания слова от контекста. Очевидно, что такое французское слово с общим значением, как aller, имеет самостоятельное значение в меньшей степени, чем более специфические немецкие глаголы gehen 'идти пешком', reiten 'ехать верхом', fahren 'ехать', и, следовательно, aller - слово в большей степени связанное с контекстом, чем указанные немецкие глаголы. Точно так же слово с несколькими значениями неоднозначно, если оно употребляется изолированно, вне контекста, например, как заголовок в газете или как название книги или спектакля, а омонимы в изолированном употреблении не имеют значения вовсе. Из этого следует, что языки, в которых распространены слова с общим значением, а также полисемия и омонимия, будут в значительной степени «контекстно-связанными»; французский язык, как я пытался показать в работе «Précis de sémantique française», является классическим языком с семантической структурой такого типа. Естественно, что мы не можем определить степень важности контекста для того или иного языка совершенно точно; однако при внимательном изучении указанных признаков мы можем получить об этом вполне четкое представление.

3. Универсалии в исторической семантике

3.1. Метафора

3.1.1. Параллельное развитие. Поскольку метафора базируется на восприятии определенных сходств, естественно, что очевидные аналогии дают почву для возникновения одной и той же метафоры в разных языках; отсюда широкая распространенность таких выражений, как англ. foot of a hill 'подножие горы' или leg of a table 'ножка стола'. Имеются, впрочем, менее очевидные ассоциации, которые также очень распространены. Хорошо известный пример таких ассоциаций - это употребление глаголов со значением 'держать', 'схватывать', в переносном значении - 'понимать': англ. grasp, catch; франц. comprendre (ср. prendre), saisir; итал. capire (из лат. сареге); нем. begreifen (ср. greifen) и т. д. [64]. С указанными случаями связана большая трудность, состоящая в том, что эти совпадения могут представлять собой не чистый случай параллельного развития: различные языки могут просто копировать один другой или оба - какой-то третий образец. Так, если взять совсем недавно возникшее слово 'небоскреб', то одинаковость названий этого слова в англ. sky-scraper 'небо-скреб', франц. gratteciel 'скребет-небо', итал. grattacielo 'скребет-небо', нем. Wolkenkratzer 'облако-скреб' и т. д. не объясняется общей ассоциацией; соответствующее метафоричное слово возникло в Америке в 1890 г. и было калькировано другими языками [65]. При обращении к более ранним периодам часто бывает невозможно систематически отличать действительное параллельное развитие от калькирования.

Для решения этой проблемы следует попытаться собрать примеры использования одной и той же метафоры в большом числе языков, которые не могли влиять один на другой. Удачным образом такого рода исследования является статья Тальявини о названиях зрачка в разных языках [66]. Автор, в частности, рассмотрел метафору, лежащую в основе латинского слова pupilla и его современных потомков: зрачок сравнивается с маленькой девочкой или иногда с маленьким мальчиком ввиду сходства между ребенком и маленькой фигуркой, отражающейся в глазе. Эта аналогия, которая сначала кажется весьма далекой, наблюдается в названиях зрачка в различных индоевропейских языках: греч. kóre, исп. niña (del ojo), португ. menima (do olho) и т. д. Однако указанная аналогия характерна также и для языков других групп. Тальявини нашел соответствующие примеры приблизительно в 20 очень далеких друг от друга неиндоевропейских языках, например, в суахили, саами, китайском и самоанском.

Подобные случаи параллельного развития не ограничиваются метафорой; широко распространены и определенные ассоциации метонимического типа. Так, употребление названия языка как органа речи для обозначения языка как средства общения присуще многим индоевропейским языкам: англ. tongue, лат. lingua, греч. glossa, русск. язык и т. д.; то же наблюдается и в определенном числе финно-угорских языков, включая не только финский и венгерский, но и коми, марийский и другие. Эта метонимия встречается в турецком, в некоторых языках Африки и в ряде других языков [67]. Составление списка параллельно возникших метафор и случаев метонимии имеет огромное значение, поскольку лежащие в их основе ассоциации, по-видимому, глубоко коренятся в человеческом опыте и в значительной степени не зависят от культуры или среды. В связи с этим чрезвычайно важен проект, выдвинутый на Лондонском конгрессе лингвистов в 1952 г.: составление «словаря семантических параллелей» [68].

3.1.2. Общие тенденции. Частные переходы значений происходят в общем русле развития метафор, которое подчинено некоторым общим тенденциям, представляющим, вообще говоря, большой интерес не только для лингвистов, но также и для психологов, литературоведов и других специалистов. Упомянем кратко четыре такие тенденции.

а. Приблизительно 40 лет назад Ганс Шпербер, опираясь на идеи Фрейда, установил один «семантический закон». Он исходил из следующего допущения: если мы очень интересуемся каким-либо предметом, то он становится для нас источником аналогий при описании других предметов; в терминологии Шпербера он становится центром метафорной «экспансии». Так, во время первой мировой войны разного рода устрашающие виды оружия послужили французским солдатам для создания разных шутливых метафор: бобы назывались шрапнелью, а многодетная женщина - пулеметом (mitrailleuse à gosses). Шпербер сформулировал свой «закон» следующим образом: «Если в определенный период некоторый комплекс идей столь сильно затрагивает чувства, что это приводит к расширению сферы употребления и изменению значения какого-то одного слова, то мы можем с уверенностью ожидать, что и другие слова, принадлежащие к тому же эмоциональному комплексу, также изменят свое значение» [69].

При такой формулировке «закон Шпербера» есть не более чем весьма смелое обобщение, которое нуждается в широкой проверке по разным языкам и периодам. Конечно, можно найти случаи, подтверждающие этот принцип. Во Франции XVI в., раздираемой религиозными распрями, многочисленные метафоры и сравнения черпались из сферы религии [70]. В период Французской революции были очень популярны аналогии, связанные с характерным для того времени прогрессом в физике и химии [71]. Точно так же изобретение железной дороги, электричества и другие технические новшества обогатили круг метафор французского языка [72]. Однако «закон Шпербера» нам представляется слишком категоричным. Сошлемся только на один пример. Если бы существовала автоматическая связь между эмоциями и метафорой, тогда в современных языках должно было бы быть гораздо больше образов из сферы авиации, поскольку для нашего времени характерен пристальный интерес к авиации. «Закон Шпербера» кажется излишне категоричным и при приложении его к системе образов того или иного писателя. Хотя и существуют подтверждения того, что указанный принцип как будто выполняется, но встречаются и такие случаи, когда интересы, вкусы и занятия автора оставляют незначительный след или вовсе не оставляют следа в его системе метафор, и попытка реконструировать «внутреннюю биографию» Шекспира из особенностей его образной системы далеко не всеми признается удачной [73]. Тем не менее, очевидно, в рассмотренной теории имеется зерно истины, и выводы ее столь интересны, что она заслуживает тщательной проверки.

б. В самых разных языках широко распространены метафоры антропоморфического типа. Это ясно понимал еще в XVIII в. итальянский философ Джамбатиста Вико: «Во всех языках большинство выражений, относящихся к неодушевленным предметам, образованы посредством переноса названий человеческого тела или его частей, а также названий человеческих чувств и страстей на эти неодушевленные предметы. Невежественный человек делает себя мерилом Вселенной» [74]. Таким образом, Вико без всяких колебаний рассматривает антропоморфическую метафору как языковую универсалию. Современные лингвисты более осторожны, однако не может быть сомнения в том, что подобные выражения весьма распространены во многих языках. Они могут относиться как к конкретным, так и к абстрактным явлениям действительности: ср. английские выражения the neck of a bottle 'горлышко бутылки' (букв. 'шея бутылки'), mouth of a river 'устье реки' (букв. 'рот реки'), the eye of a needle 'игольное ушко' (букв. 'глаз иглы'), the brow of a hill 'выступ горы' (букв. 'бровь горы'), а также the heart of the matter 'суть предмета' (букв. 'сердце предмета'), the lungs of a town 'легкие города', the sinews of war 'мускулы войны' и т. д. Наряду с такими метафорами существуют метафоры обратного направления, когда названия неодушевленных предметов или животных переносятся на части человеческого тела: англ. muscle 'мускулы' (из лат. musculus, букв, 'маленькая мышь') [ср. русск. мышца], polypus 'полип', apple [of the eye] '[глазное] яблоко', spine 'спинной хребет', pelvis 'таз' и др. Если бы более тщательные исследования показали, что оба указанных типа метафоры универсальны, возник бы следующий вопрос: который из этих двух типов является наиболее частым? Опубликованная в 1948 г. монография одного голландского лингвиста о семантике названий частей тела [75] показывает, что переходы из человеческой сферы распространены гораздо чаще, чем переходы в эту сферу из других сфер. Используя терминологию Шпербера, можно сказать, что наше тело есть центр как метафорной экспансии, так и метафорного притяжения, однако сильнее проявляется первое свойство.

в. От конкретного к абстрактному. Тот факт, что, как писал Блумфилд, «отвлеченные и абстрактные значения развиваются, как правило, из более конкретных» [76], слишком хорошо известен и очевиден, и мы не будем подробно останавливаться на нем. Мы были бы крайне удивлены, если бы нашелся такой язык, в котором метафоры с переходом значения от абстрактного к конкретному были бы более обычными, чем метафоры с обратным переходом значения. Гораздо полезнее исследовать распространенность разных видов метафор первого, обычного, типа. Одним из широко распространенных видов являются метафоры, использующие образы света и смежных с ним явлений для обозначения интеллектуальных и моральных явлений: англ. to throw light on 'проливать свет на', to put in a favorable light 'представить в благоприятном свете', leading lights 'направляющие огни', enlighten 'освещать', illuminating 'проливающий свет', brilliant 'блестящий', sparkling 'искрящийся', dazzling 'ослепительный', coruscating 'сверкающий, блестящий', beaming 'излучающий', radiant 'излучающий' и т. д, К другому весьма распространенному виду метафор относятся такие случаи, когда слова, обозначающие физические ощущения, используются для описания абстрактных явлений: bitter feelings 'горькие чувства', sweet disposition 'мягкий характер' (букв, 'сладкий характер'), warm réception 'теплый прием', cold disdain 'холодное презрение', even temper 'ровный характер' и др. Нам эти ассоциации кажутся очевидными и банальными; однако только эмпирические исследования могут показать, насколько всеобщими они являются.

г. Синестезия. Близким к только что рассмотренному случаю является случай так называемых синестетических метафор, состоящих в том, что слово, значение которого связано с одним органом чувств, употребляется в значении, относящемся к другому органу чувств, то есть имеет место переход, например, от осязания к слуховому восприятию или от этого последнего к зрительному восприятию и т. д. Символисты возвели подобные переносы в ранг эстетической доктрины. Бодлер говорил, что «запахи, цвета и звуки соответствуют друг другу» («Correspondances»), а Рембо написал сонет о цвете гласных звуков («Voyelles»). Однако современная мода на синестезию не должна помешать заметить тот факт, что она представляет собой древнюю, широко распространенную, а возможно, даже универсальную форму метафоры. Она встречается уже у Гомера и Эсхила, а также в ряде обычных выражений греческого языка, таких, как barytone (от barýs 'тяжелый') и oxytone (от oxýs 'острый'); то же относится к латинским словам gravis и acutus, к которым восходят современные термины grave accent и acute accent. Комментируя указанные выражения, Аристотель писал в труде «De Anima»: «В выражениях acute и grave имеет место метафорический перенос из одной сферы - сферы осязания - в другую... Устанавливается параллелизм между указанными типами ударения, воспринимаемыми на слух, и качествами «острый» и «тупой», воспринимаемыми органом осязания» [77]. Синестезия обнаружена в языках Китая, Японии, Индии, Ирана, Аравии, Египта, древнего Вавилона и Палестины [78]. Франц Боас приводит следующее образное выражение из языка индейцев племени квакиутл: «слова... ударяли гостей, как копье ударяет дичь или лучи солнца ударяют в землю» [79]. Современные «культурные» языки изобилуют такого рода метафорами. Некоторые из этих метафор превратились в клише, например: англ. cold voice 'холодный голос', piercing sound 'пронзительный звук', loud colors 'кричащие краски', франц. couleur criarde 'кричащий цвет', итал. colore stridente 'кричащий цвет' и многие другие [80]. Имеется богатая литература, посвященная различным аспектам синестезии, и нетрудно выяснить, насколько распространенным является этот тип метафоры и представляет ли он собой семантическую универсалию.

Дальнейшие исследования могут также выявить, что развитие синестетических метафор носит закономерный, а не случайный характер. Я собирал данные об исходных и конечных «пунктах» образов, основанных на синестезии, в произведениях двенадцати поэтов XIX столетия - французских, английских и американских, и обнаружил три тенденции, которые проявились вполне четко: 1) переходы от менее тонких к более тонким органам чувств происходят гораздо чаще, чем наоборот: свыше 80% от 2.000 примеров соответствуют направлению «снизу вверх»; 2) сфера осязания является самым распространенным исходным «пунктом» метафор; 3) слуховое восприятие является самым распространенным конечным пунктом [81]. Те же самые тенденции были замечены у некоторых венгерских поэтов XX в. [82], и поучительно, что первый и самый важный принцип - «иерархический» - согласуется с данными экспериментальной психологии [83]. Естественно, прежде чем обобщать, мы должны значительно расширить соответствующие исследования и распространить их также на разговорный язык. При этом следует учитывать, что названные тенденции носят чисто статистический характер и в отдельных случаях возможны отклонения. Я сам нашел такие отклонения в поэзии Виктора Гюго. В его поэзии встречается так много синестетических метафор, исходным пунктом для которых служит сфера зрительного восприятия, что только третья из указанных тенденций остается в силе: слуховое восприятие и здесь является основным конечным пунктом, но, как уже было сказано, основным исходным пунктом служит не осязание, а зрительное восприятие, и количественное различие между случаями метафор с направлением «снизу вверх» и случаями с обратным направлением незначительно [84].

3.2. Расширение и сужение значения

С первых же дней существования современной семантики стало известно, что в процессе изменения слов действуют две противоположные тенденции: одни слова стремятся расширить свое значение, другие - сузить его. Английское слово bird 'птица* расширило свое значение по сравнению с древнеанглийским, где оно использовалось только в значении 'птенец'. Как сказали бы логики, его экстенсионал увеличился, а интенсионал уменьшился: оно стало приложимо к большему числу вещей, но говорит нам о них меньше, чем раньше. С другой стороны, старое название птицы fowl развивалось в противоположном направлении. Первоначально оно означало птицу вообще (ср. нем. Vogel); см. в Новом Завете: «Behold the fowls of the air». Постепенно значение его сузилось до современного значения ['домашняя птица', обыкновенно 'курица' или 'петух'], которое является более специфическим и охватывает меньше предметов, чем старое значение [85].

Как расширение, так и сужение значения могут быть следствием различных причин; одни из них являются чисто языковыми, другие - психологическими или социальными. Однако некоторые лингвисты считают, что сужение значения представляет собой в целом более обычный факт, нежели расширение [86]. Это подтвердили недавние психологические эксперименты, проведенные Вернером [87]. Вернер утверждает, что существуют две главные причины указанной выше несимметричности. «Первая причина состоит в том, что доминирующая тенденция развития - это развитие в сторону дифференциации, а не в сторону обобщения. Вторая причина, связанная с первой, - это то, что образование общих понятий из частных менее важно для ненаучной коммуникации, хотя для научного мышления оно как раз более характерно. Другими словами, повседневный язык обращен в своем развитии скорее к конкретному и частному, нежели к абстрактному и общему». Данная проблема представляет большой интерес, но прежде чем сделать вывод о том, что преобладание сужения значения является семантической универсалией, мы должны иметь в своем распоряжении гораздо больше фактов из разных языков, чем мы имеем в настоящее время.

3.3. Табу

Слово «табу» - полинезийского происхождения, и сам тот факт, что мы используем такое экзотичное слово для обозначения явления, которое часто встречается в нашей собственной культуре, является симптомом универсальности табу. Здесь мы коснемся только лингвистической стороны проблемы табу. Этой проблеме уже посвящена обширная литература, и, как и в случае изучения ономатопоэтических элементов, любое будущее исследование должно начинаться с критического перечня всех уже известных фактов. Языковые табу возникают в основном ввиду следующих причин: во-первых, необходимо отметить случаи табу, обязанные своим появлением чувству страха или «священного ужаса», как предпочитал говорить Фрейд [88]: религиозные ограничения на упоминание имени бога; случаи, когда из суеверия избегают называть своими именами мертвых, дьявола, злых духов, и широко распространенные табу, относящиеся к называнию животных. Вторая группа случаев продиктована чувством деликатности: когда мы говорим на такие неприятные темы, как болезнь или смерть, физические или моральные недостатки, преступные акты - мошенничество, кража или убийство, - мы часто прибегаем к эвфемизмам, и выражаемые в данном случае значения могут стать постоянными значениями этих последних: вместо маскировки табуируемого предмета, эвфемизм может прочно сомкнуться с ним, как это случилось с английскими словами undertaker 'гробовщик' (букв, 'предприниматель'), disease 'болезнь' (букв, 'неудобство'), imbecile 'глупый' (от латинского imbecillus или imbecillis 'слабый') и др. В-третьих, запреты типа табу могут возникать из стремления соблюдать приличия: запреты на называние явлений, относящихся к сексуальной сфере жизни, и определенных частей и функций тела; к этому же типу табу относятся, в частности, некоторые бранные слова. Хотя все эти три типа широко распространены, ни один из них не является абсолютной универсалией, так как они зависят от различных социальных и культурных факторов и возникают только в определенных условиях. Первый тип с развитием цивилизации будет встречаться все реже и реже, хотя совсем он, по-видимому, не исчезнет. Второй и в особенности третий типы с развитием более высоких моральных норм и более тонких форм социального поведения будут, напротив, встречаться все чаще и чаще, хотя некоторые слишком утонченные табу, возможно, постепенно будут отброшены как ханжеские: ведь мы не говорим больше limbs 'конечности' или benders вместо legs 'ноги' или waist 'талия' вместо body 'тело', как говорили бостонские дамы сто лет назад [89]. Развитие и отмирание различных форм табу в связи с социальными и культурными изменениями должны систематически изучаться в разных языках. В различных трудах по лингвистике, антропологии и психологии приводится немало сведений о табу, но прежде чем делать на их основании какие-то выводы, эти сведения должны быть дополнены, классифицированы и заново интерпретированы.

Помимо указанных общих тенденций, заслуживают внимания и некоторые специфические закономерности, связанные с табу и эвфемизмами. Возможно, самым поразительным здесь является частота и разнообразие табу, связанных с названиями животных. В написанной недавно одним бразильским лингвистом монографии на эту тему [90] упоминается не менее 24 животных, называние которых запрещается в различных языках. Табу подверглись самые разнообразные живые существа, начиная от муравьев, пчел и змей и кончая медведями [91], тиграми и львами; даже бабочки и белки попали в этот список. Один из самых замечательных случаев связан с названием ласки. Страх, внушаемый этим животным, вызвал к жизни множество умилостивляющих эвфемизмов, очень сходных в разных языках: иногда ласка называется маленькой женщиной (итал. donnola, португ. doninha) или маленькой красавицей (франц. belette - уменьшительная форма от belle, шведск. lilla snälla), а иногда она как бы включается в семью, и ее называют невестой, снохой, свояченицей [92]. Есть и другие интересные случаи параллельного развития. Так, иронический эвфемизм типа англ. imbecile лежит в основе похожих изменений в этой же сфере: франц. crétin 'кретин' - это диалектная форма слова chrétien 'христианин'; benet 'глупец' происходит из benedictus 'благословенный"; англ. silly 'глупый' некогда означало 'счастливый, благословенный (ср. нем. selig 'счастливый, блаженный'), a idiot 'идиот' восходит к греческому слову, означающему 'частное лицо, мирянин'.

Как показывают некоторые из приведенных примеров, часто при употреблении слова в функции эвфемизма или иронического «псевдоэвфемизма» оно постепенно приобретает отрицательное значение. Частота случаев так называемого пейоративного изменения значения слова уже давно отмечалась многими семасиологами [93]; некоторые видели в этом симптом наступления эпохи пессимизма или цинизма в истории человеческого духа. Однако, как справедливо указал Бреаль, «упомянутая тенденция к пейоративному изменению значения является результатом присущего человеку стремления прикрыть, замаскировать страшные, оскорбительные или отталкивающие предметы» [94]. Так, известное изменение смысла слов, означающих 'девушка' или 'женщина', в сторону оскорбительного смысла (например, англ. hussy 'шлюха', quean 'распутница', франц. fille 'девка', garce 'шлюха' или нем. Dirne 'девка'), конечно, обязано своим существованием тенденции к псевдоэвфемизмам, а не предубеждению против женщин. Эти и другие типы пейоративного изменения смысла (типы, возникающие на почве национальных или социальных предрассудков или просто благодаря определенным ассоциациям идей) распространены весьма широко, и их следовало бы изучать на материале самых разных языков. Наряду с пейоративными изменениями смысла имеют место также и изменения в обратном направлении [95], когда неприятный оттенок в значении либо ослабляется, либо даже переходит в положительный. Примером ослабления может служить англ. blame 'порицать', которое является этимологическим дублетом слова blaspheme 'богохульствовать'; случай положительного изменения представлен, например, английским словом nice 'приятный', восходящим к латинскому nescius 'невежественный'. Создается впечатление, что «положительные изменения» встречаются реже, чем «отрицательные»; возможно, объясняется это тем, что число последних увеличивается за счет эвфемизмов и псевдоэвфемизмов. Однако это впечатление должно быть подтверждено более широкими исследованиями. Другая проблема, которую интересно было бы рассмотреть,- это проблема развития нейтральных слов, «voces mediae», которые часто стремятся специализировать свое значение либо в положительную, либо в отрицательную сторону. Так, слова luck и fate являются нейтральными словами с одинаковым значением ('судьба'), но прилагательные lucky 'счастливый, удачливый' и fatal 'роковой' имеют противоположные значения: первое - положительное, а второе - отрицательное. Интересно выяснить, является ли какое-либо из указанных двух направлений развития преобладающим и, если да, то какое именно.

3. 4. Выводы, полезные для сравнительно-исторического языкознания

Рассмотренные в этом разделе явления (к ним могут быть добавлены еще и некоторые другие) имеют непосредственное отношение к этимологии и сравнительному языкознанию. Говоря о традиционном изучении семантических изменений, Блумфилд утверждал, что «все эти факты, интересные в экстралингвистическом аспекте, дают известное представление о степени вероятности тех или иных этимологических сравнений...» [96]. Достоверность сравнений значительно возросла бы, если бы некоторые из указанных выше тенденций оказались семантическими универсалиями. Семантические универсалии могут быть полезны этимологу и компаративисту в двух отношениях. Во-первых, они могут подсказать ему, каких изменений следует ожидать и каким, судя по его внешним признакам, является некоторое частное изменение - частым или редким, нормальным или исключительным. Во-вторых, они могут помочь ему сделать выбор между альтернативными решениями. Допустим, например, дальнейшие исследования покажут, что преобладание синестетических метафор с направлением «от низших ощущений к высшим» является семантической универсалией. Допустим далее, что этимолог столкнулся с двумя древними значениями некоторого данного слова, из которых одно относится к осязанию, а другое - к слуховому восприятию. При решении вопроса о том, какое из двух значений первично, было бы логично допустить, что первое значение предшествовало второму, поскольку переход от осязания к слуховому восприятию происходит гораздо чаще, чем противоположный переход. Верно, конечно, что эти тенденции чисто статистические, и вполне возможно, что в каком-то отдельном случае произошел как раз противоположный переход. Тем не менее гипотеза, которая согласуется с общей тенденцией, имеет больше шансов быть правильной, чем другая гипотеза; по-видимому, можно будет вычислять вероятность ошибки, которая в одних случаях окажется большой, а в других - настолько малой, что ею можно будет пренебречь.

4. Универсалии в структуре лексики

В течение последних трех десятилетий структурные методы стали применяться и в семантике, и теперь в центре внимания исследователей стоят не отдельные слова, а лексические единицы более высокого уровня. Важность этой новой ориентации доказывается хотя бы тем фактом, что проблемы структурной семантики стояли на повестке дня Восьмого Международного конгресса лингвистов (Осло, 1957) [97]. Структурная семантика переживает еще период детства и стоит лицом к лицу со значительными трудностями. Хотя никто не утверждает всерьез, что словарь не имеет никакой организации, очевидно, что методы структурного анализа, которые успешно применялись к другим областям лингвистики, не могут быть непосредственно применимы в семантике; достаточно вспомнить, что, как указано в Меморандуме, число фонем в любом языке не превышает 70, а Оксфордский словарь содержит свыше 400 000 слов [98]. Однако, несмотря на эти трудности, уже получены некоторые обнадеживающие результаты [99], и структурная семантика все больше и больше привлекает к себе внимание исследователей. В этой области выделился ряд проблем, связанных с универсалиями, и три из них мы кратко рассмотрим здесь. Они относятся к разным уровням лингвистического анализа: уровню отдельных слов, уровню концептуальных сфер и, наконец, к уровню словаря в целом.

4.1. Лексические константы

Сравнение большого числа языков должно быстро показать, существуют ли «лексические константы» - предметы, события или другие явления, столь существенные, что они должны быть тем или иным способом обозначены в любом языке [100]; то, как они выражаются - связанной основой, простым словом, сложным словом или даже словосочетанием, - является уже вторичным вопросом. Даже если фактов, свидетельствующих о наличии лексических констант, было бы так много, что мы могли бы счесть эти последние абсолютными универсалиями, мы должны были бы все же смириться с существованием различий между разными языками. Допуская, например, что смысл 'отец' является лексической константой, мы обнаруживаем в латинском два слова, обозначающих отца: genitor - для обозначения просто родства и слово pater, имеющее социальные коннотации (ср. paterfamilias 'отец как глава семьи') [101]. Но это ничуть не подрывает характерный для указанного смысла статус лексической константы; это просто означает, что его различные аспекты могут быть выражены в отдельных языках разными словами.

Если было бы можно составить список лексических констант, являющихся либо абсолютными, либо статистическими универсалиями с высокой степенью вероятности, то такой список представлял бы большой интерес для компаративистов. Тогда, изучая словарь индоевропейского или любого другого мертвого языка, мы могли бы быть уверены, что в этом языке существовали слова или какие-то другие элементы для выражения лексических констант. В некоторых случаях эти базисные слова сохранились в языках, восходящих к праязыку, например: англ. mother, лат. māter, греч. mētēr, скр. mātár- и т. д. В других языках эти слова по разным причинам могли заменяться другими элементами. Часто причиной отклонения от модели соответствий были, в частности, запреты типа табу. Так, 'левый' - это вполне возможная лексическая константа, однако в разных индоевропейских языках имеются разные слова для обозначения этого смысла. В некоторых языках соответствующее слово заимствовано; например, франц. gauche взято из германского, исп. izquierdo - из баскского. Данное различие, очевидно, обусловлено тем, что во многих странах существовали религиозные предрассудки и табу, связанные с левой стороной. Другая возможная лексическая константа - 'луна' - также была предметом многочисленных предрассудков, которые слабо ощущаются еще и в современных английских словах lunatic 'сумасшедший' (ср. русск. лунатик) и lunacy 'безумие'. Как указывал Блумфилд, «в индоевропейских языках для названия луны, например, используются самые разнообразные слова; примечательно, что русский язык заимствовал лат. ['lu:na] как [lu'na], хотя обычно им заимствовались из латыни только ученые слова» [102]. Когда название лексической константы подвергается табу или перестает употребляться по какой-то другой причине, то должна быть найдена замена, и это может привести к заимствованию слов, которые нормальным путем не перешли бы из одного языка в другой.

4.2. Семантические поля

Одним из самых плодотворных понятий, хорошо разработанных в структурной семантике, является понятие «семантического поля», восходящее к Й. Триру и его последователям. На эту тему в последние годы было написано так много [103], что нет необходимости вдаваться в детали. Достаточно напомнить, что семантические поля - это представляющие собой единое целое понятийные области со сложной внутренней организацией, состоящие из отдельных взаимно противопоставленных элементов, которые получают свое значение в рамках всей этой системы как единого целого. В каждом поле соответствующая сфера опыта, конкретного или абстрактного, анализируется, делится и классифицируется некоторым уникальным способом, то есть с помощью определенной шкалы значимостей и в соответствии со специфическим взглядом на мир. В качестве примеров семантических полей можно назвать систему цветов, систему родственных отношений, или - из абстрактной сферы - интеллектуальные качества, этические и эстетические ценности, религиозную и мистическую сферу опыта.

В многочисленных статьях и монографиях на тему семантических полей, опубликованных недавно, подчеркиваются различия между этими полями в разных языках; внимание исследователей концентрируется на моментах различия, а не на моментах сходства. Однако за всеми этими поверхностными различиями, по-видимому, стоит принципиальное единство, которое, несомненно, обнаружилось бы в результате систематического сравнения семантических полей. Так, мы говорим о поразительной разнице в числе и характере цветовых различий [104]: в латинском нет специальных слов для обозначений коричневого и серого цветов; в русском существует различие 'синий - голубой' [и то и другое в английском обозначается одним словом blue]; в языке навахо находим два слова для обозначения черного цвета: одно обозначает темные предметы, а другое - предметы, черные, как уголь. Английским словам gray 'серый' и brown 'коричневый' в навахо соответствует только одно слово, так же как и английским словам blue 'синий' и green 'зеленый' [105]. Эти различия чрезвычайно поучительны, но было бы не менее интересно выяснить, существуют ли какие-либо элементы, присущие всем членениям спектра, или какие-либо различия, которые должны быть выражены повсюду и которые могут поэтому считаться лексическими константами.

Сказанное выше еще лучше видно на другом примере поля с четкой внутренней структурой - поля, образуемого терминами родства, которое также интенсивно изучалось на материале разных языков. Для иллюстрации возьмем слова, означающие 'брат' и 'сестра'. Эти два понятия кажутся нам столь фундаментальными, что нам трудно представить себе язык, который обходится без них. Однако обращение к другим языкам показывает, что эти понятия не являются лексическими константами ни в каком смысле. В венгерском языке не было единого слова со значением 'брат' или 'сестра' вплоть до XIX столетия [106]; там были (и сейчас есть) две пары отдельных слов, означающих 'старший брат' и 'младший брат', 'старшая сестра' и 'младшая сестра'. В индонезийском же языке, наоборот, существует одно общее слово, означающее и брата и сестру вместе, включая и двоюродных. В своем докладе, посвященном структурной семантике, на конгрессе лингвистов в Осло профессор Ельмслев обобщил различие между указанными тремя случаями' в следующей таблице [107]:

	Венгерский	Английский	Индонезийский
"старший брат"	bátya
"младший брат"	öcz	brother
"старшая сестра"	néne		saudara
"младшая сестра"	hug	sister

Эти три случая при всем своем различии имеют одну общую черту: каждый из них выражает отношение, в котором находятся между собою дети одних и тех же родителей или одного из родителей (это отношение может быть выражено либо само по себе, либо в комбинации с другими критериями). Обращение к другим языкам покажет, является ли это отношение семантической универсалией. Оно покажет также, как много имеется способов «структурирования» этой части рассматриваемого семантического поля и как часто встречаются различные способы. Тот же самый метод может быть использован по отношению к другим частям этого поля. Даже языки, принадлежащие к одной и той же семье и культуре, иногда обнаруживают удивительное несходство. Так, в шведском отсутствуют слова для понятий 'дедушка' и 'бабушка': проводится различие между отцом отца (farfar) и отцом матери (morfar) и, аналогично, между матерью отца (farmor) и матерью матери (mormor). В латинском нет единого слова для понятия 'дядя', так же как и для понятия 'тетя': проводится различие между братом отца и братом матери (patruus - avunculus) и между сестрой отца и сестрой матери (amita - matertera); в конце концов, сохранились лишь слова avunculus и amita, к которым и восходят (через французский) англ. uncle 'дядя' и aunt 'тетя'. Языки с разной социальной и культурной основой различаются еще более заметно. В дравидских языках, например, существует сложная иерархия терминов родства, основанная на четырех наборах различий: различия по полу, поколению, брачным отношениям и возрасту, из которых самым важным оказывается третье, единственное небиологическое различие [108]. В индонезийском, помимо вышеупомянутого общего слова saudara, означающего и братьев и сестер вместе, включая двоюродных, есть отдельные слова, с одной стороны, для младших братьев и сестер, а с другой стороны, для старших, и, кроме того, существуют разные слова для понятий 'старшие сестры' и 'старшие братья (включая двоюродных)' [109].

Заметим попутно, что теория семантических полей в некоторых чертах сходна с гипотезой Сепира - Уорфа. Трир и его последователи охотно согласились бы с Уорфом в том, что каждый язык имеет свою «философию» и что «мы рассекаем действительность на части в соответствии с нашим родным языком» [110]. Имеются, однако, два важных различия между этими двумя школами: 1) семантические поля серьезно изучались главным образом на материале хорошо известных европейских языков, в то время как Уорф сознательно отворачивался от «европейского стандарта» и обращался к иным языковым системам, преимущественно к языкам американских индейцев; 2) предметом теории семантических полей является словарь, а самые значительные результаты, полученные Уорфом, относились к сфере грамматики. Нам кажется, однако, что эти два подхода, возникшие независимо друг от друга [111], взаимно дополняют друг друга, и, по-видимому, настанет время, когда на их почве возникнет некоторая единая теория.

4.3. Классификация понятий

Время от времени проводились эксперименты, цель которых заключалась в разработке новых принципов организации словарей, отличных от обычного алфавитного принципа. Известный Тезаурус Роже был первой попыткой этого рода. В последние годы было выдвинуто несколько серьезно продуманных схем устройства идеологических словарей [112] и проблема эта стала такой актуальной, что была включена в повестку дня Лондонского конгресса лингвистов в 1952 г. [113]. На этом конгрессе проф. фон Вартбург представил еще более смелый проект, над которым он совместно с Р. Халлигом работал в течение ряда лет: общая классификация понятий, приложимая к любому языку [114]. В этой работе понятия классифицированы по трем основным разделам - «Мир», «Человек», «Человек и мир»-и образуют четкую структуру взаимозависимых элементов. Цель указанного проекта практическая: если бы все описания словаря разных языков или разных периодов одного языка придерживались бы - в пределах разумного - одинаковой модели, то можно было бы легко сравнивать результаты и быстро замечать различия. Еще до опубликования работы Халлига и Вартбурга и после этого их классификационная схема была положена в основу исследований словаря французских писателей разных периодов [115]; эта схема была применена к одному памятнику на ретороманском языке [116]. Хотя данная конкретная классификация вряд ли имеет какие-то особые преимущества, представляется крайне полезной сама постановка задачи: разработка такой системы понятий, которая могла бы быть повсеместно принята в качестве единой - пусть даже и допускающей определенные вариации - модели для дальнейших лексических исследований [117].

5. Заключение

Перечень тем, которые были затронуты в этой статье, ни в коей мере не претендует на то, чтобы быть исчерпывающим. Я просто пытался предложить некоторые направления поисков семантических универсалий, или, говоря более скромно, общих семантических тенденций. Если будет составляться координационная программа исследований некоторых из указанных проблем, тогда мы должны будем установить - хотя бы приблизительно - порядок их исследования, так чтобы начинать с относительно простых вопросов и постепенно переходить к более сложным. С этой чисто практической точки зрения рассмотренные выше темы можно распределить по следующим четырем широким категориям.

1. Начать лучше с некоторых ясных проблем, которые можно сформулировать в точных или даже количественных терминах. Таковы, например, проблема отношений между полисемичностью и частотой слова, между омонимичностью и структурой слова, а также проблемы исходных и конечных точек метафор типа синестезии или числа и природы лексических констант.

2. На следующем этапе можно приступить к изучению некоторых более сложных явлений, таких, однако, для которых уже имеются обширные данные по многим языкам. К этой категории принадлежат ономатопоэтические явления, табу и параллельные метафоры.

3. На более поздней стадии мы должны будем взяться за такие сложные вопросы, как соотношение мотивированных и немотивированных слов; соотношение слов с частными и общими значениями; частота отрицательных (пейоративных) и положительных смысловых изменений, а также изменений с расширением значения или с сужением значения; структура некоторых семантических полей в различных языках.

4. И, наконец, с некоторыми важными исследованиями придется повременить, пока мы не соберем необходимые данные. Так, если и имеются какие-то общие тенденции в процессах, обусловленных полисемией и омонимией, то мы будем в состоянии обнаружить эти тенденции тогда, когда будут составлены лингвистические атласы для гораздо большего числа языков, чем в настоящее время.

Если в процессе указанных исследований будут точно установлены некоторые семантические универсалии, это будет иметь большое значение не только для лингвистики, но также и для других отраслей знания. Некоторые из рассмотренных выше проблем представляют интерес только для лингвистики, зато другие, несомненно, носят более общий характер. Например, различие между мотивированными и немотивированными словами важно с точки зрения обучения языкам; типы метафор и ономатопоэтических явлений имеют прямое отношение к стилистике, синестезия является главным образом фактом психологии, широко проявляющимся, однако, и в языке, и в литературе. Такие проблемы, как проблемы табу и семантических полей, будут изучены более успешно при совместных усилиях лингвистов, антропологов, этнологов, психологов и социологов. Исследование семантических полей и структуры словаря в целом очень важно с точки зрения гипотезы Сепира - Уорфа; оно прольет свет на проблему влияния языка на мышление, являющуюся одной из главных проблем современной философии. Несомненно, что из всех отраслей лингвистики семантика имеет самые многочисленные и самые тесные связи с другими дисциплинами, и открытие семантических универсалий будет иметь далеко идущие последствия для этих смежных дисциплин.

* * *

Выражаю искреннюю благодарность за дружескую помощь и критические замечания следующим моим коллегам: Д. X. Хаймсу, Ф. В. Хаусхолдеру, Ч. Ф. Хоккетту и профессору Г. К. Конклину.

Примечания

1. См. Н. Kronasser, Handbuch der Semasiologie, Heidelberg, 1952, стр. 29 и К. Baldinger, Die Semasiologie, Berlin, 1957, стр. 4 и сл.

2. М. Вreal, Les lois intellectuelles du langage, в «L'Annuaire de l'Association pour l'encouragement des études grecques en France»; на эту статью Бреаля ссылается A. W. Read в своей статье «An account of the word semantics», см. «Word», IV, 1948, стр. 78-97.

3. F. de Saussure, Cours de linguistique générale, изд. 4-e, Paris, 1949, стр. 132 (русск. перев.: Ф. де Соcсюр, Курс общей лингвистики, М., 1933, стр. 98).

4. О. Jespersen, Mankind, nation, and individual from a linguistic point of view, Oslo, 1925, стр. 212.

5. В. А. Звегинцев, Семасиология, M., 1957, стр. 46.

6. L. Вloomfield, Language, New York, 1933, стр. 20 (русск. перев.: Л. Блумфилд, Язык, М„ 1968).

7. См. R. Н. Robins, Ancient and mediaeval grammatical theory in Europe, London, 1951, стр. 20 и сл.

8. С. F. Hockett, A course in modem linguistics, New York, 1958, стр. 123.

9. L. Вloomfield, Language, New York, 1933, стр. 178 (в русском переводе - стр. 187).

10. Ср. S. Ullmann, Principles of semantics, изд. 2-е, Glasgow - Oxford, 1959, стр. 58 и сл.

11. F. de Saussure, цит. раб., стр. 134 и сл. (в русском переводе - стр. 100).

12. Ср S. Ullmann, Descriptive semantics and linguistic typology, «Word», IX, 1953, стр. 225-240 и замечания Д. Хаймза в «Anthropological Linguistics», III, 1961, стр. 27.

13. Ср. A. Sommerfelt, Points de vue diachronique, synchronique et panchronique en linguistique générale, «Norsk Tidsskrift for Sprogvidenskap», IX, 1938, стр. 240-249.

14. F. de Saussure, цит. раб., стр. 100 (в русском переводе - стр. 79).

15. См. S. Ullmann, Principles of semantics, стр. 83 и сл. и 305.

16. F. de Saussure, цит. раб., стр. 180 и сл. (в русском переводе см. стр. 127). На эту тему см. также L. Zawadowski, The so-called relative motivation in language, в «Omagiu lui Iorgu Iordan», Bucharest, 1958, стр. 927-937.

17. F. de Saussure, цит. раб., стр. 183 и сл. (в русском переводе см стр. 129).

18. См. V. Grove, The Language Bar, London, 1949, стр. 45 и сл.

19. Ср. U. Weinreich в «Language», XXXI, 1955, стр. 538. О необходимости статистических данных см. там же и G. Mounin в «Bulletin de la Société de Linguistique de Paris», 55, 1960, стр. 50.

20. См V. Grоve, цит. раб.

21. См. M. Wandruszka, Etymologie und Philosophie, в «Etymologica. Walther von Wartburg zum 70. Geburtstag», Tübingen, 1958, стр. 857-871; стр. 858 и сл. О Фихте см. там же, стр. 866 и сл.

22. См. Ch. Bally, Linguistique générale et linguistique française, изд. 3-е, Berne, 1950, стр. 343 (русский перевод: Ш. Балли, Общая лингвистика и вопросы французского языка, М., 1955, стр. 374).

23. См. Z. Gombocz, Jelentéstan («Семантика»), Pécs, 1926, стр. 12.

24. Ср. M. Сhastaing, Le symbolisme des voyelles. Significations des I., «Journal de Psychologie», LV, 1958, стр. 403-423, 461-481.

25. Ср. О. Jespersen, Language: Its nature, development, and origin, London, 1934, стр. 402.

26. См. I. Fónagy, A költöi nyelv hangtanából, в «From the phonetics of the language of poetry», Budapest, 1959, стр. 24 и сл. и 71.

27. См. H. Wissemann, Untersuchungen zum Onomatopoiie, I, Heidelberg, 1954.

28. V. Вrøndal, Le français, langue abstraite, Copenhagen, 1936; Ch. Bally, цит. раб., стр. 346 и сл. (в русском переводе - стр.377); J. Orr, Words and sounds in English and French, Oxford, 1953, гл. VIII. Ср. на эту тему С. F. Hockett, Chinese versus English, в «Language in culture» под редакцией Г. Хойера, Chicago, 1954, стр. 106-123.

29. См. Ch Bally, цит. раб., стр. 350 (в русском переводе - стр. 382).

30. См. О. Jespersen, Language, стр. 429.

31. A. A. Hill, A note on primitive languages, в «International Journal of American Linguistics», XVIII, 1952, стр. 172-177.

32. А. Kaplan, в «Language in culture», стр. 219.

33. W. Kaper, Kindersprachforschung mit Hilfe des Rindes, Groningen, 1959, стр. 11.

34. W. von Wartburg, цитируется в статье: К. Baldinger L'étymologie hier et aujourd'hui, в «Cahiers de l'Association Internationale des Études Françaises», XI, 1959, стр. 233-264; стр. 259.

35. «Language, thought, and culture», под редакцией P. Henle, Ann Arbor, 1958, стр. 5.

36. Там же.

37. M. Вréal, Essai de sémantique, изд. 6-e, Paris, 1924, стр. 26?

38. L. Вloomfield, цит. раб., стр. 145 (в русском переводе - стр. 148-149).

39. Ср. С. Schick, Il linguaggio, Turin, 1960, стр. 188.

40. W. F. Соllinsоn, Comparative synonymies, в «Transactions of the Philological Society», 1939, стр. 54-77.

41. См. F. Brunot и S. Bruneau, Précis de grammaire historique de la langue française, изд. 3-е, Paris, 1949, стр. 172.

42. См. O. Jespersen, Growth and structure of the English language, изд. 6-e, Leipzig, 1930, стр. 48.

43. См. W. von Wartburg, Problèmes et méthodes de la linguistique, Paris, 1946, стр. 175 и сл.

44. Там же, стр 135.

45. См M. Schwob и G. Guieysse, Études sur l'argot français, «Mémoires de la Société de Linguistique de Paris», VII, 1892, стр 33-56 и В. Migliorini, Calco e irradiazione sinonimica, «Boletín del Instituto Caro y Cuervo», IV, 1948, стр. 3-17; перепечатано в «Saggi linguistici», Florence, 1957 Как справедливо указал проф. Хоккетт, «иррадиация синонимов» является частным случаем развития по аналогии.

46. См. S. Kroesch, Analogy as a factor in semantic change, «Language», 2, 1926, стр. 35-45.

47. W. M. Urban, Language and reality, London, 1939, стр. 112 и сл.

48. M. Вréal, Essai de sémantique, стр. 144.

49. То же.

50. G. К. Ziрf, The repetition of words Time-Perspective, and semantic balance, «The Journal of General Psychology», XXXII, 1945, стр. 127-148; стр. 144. Ср. также работу того же автора: «Human behavior and the principle of least effort», Cambridge, Mass., 1949.

51. G. K. Zipf, The meaning-frequency relationship of words, «The Journal of General Psychology», XXXIII, 1945, стр. 251-256; стр 255.

52. J. Whatmоugh, Language. A modern synthesis, London, 1956, стр. 73.

53. L. Wittgenstein, Philosophical investigations, Macmillan, 1953, стр. 34.

54. См. Kr. Nyrop, Grammaire historique de la langue française, IV: Sémantique, Copenhagen, 1913, стр. 26.

55. Ср. A. Rudskоger, Fair, foul, nice, proper: A contribution to the study of polysemy, Stockholm, 1952, стр. 473 и сл.

56. Там же, стр. 439. Ср. также R. J. Menner; Multiple meaning and change of meaning in English, «Language», XXI, 1945, стр. 59-76.

57. См. К. Jaberg, Aspects géographiques du langage, Paris, 1936, стр. 64.

58. О границах между полисемией и омонимией см. R. Gоdel, Homonymie et identité, «Cahiers Ferdinand de Saussure», VII, 1948, стр. 5-15; P. Diaconescu, Omonimia si polisemia, «Probleme de Lingvistica Generala», I, Bucharest, 1959, стр. 133-153; M.M. Фалькович, К вопросу об омонимии и полисемии, «Вопросы языкознания», 1960, № 5, стр. 85-88. Ср. также U. Weinreich, «Language», XXXI, 1955, стр. 541 и сл.

59. В. Trnka, A phonological analysis of present-day Standard English, Prague, 1935, стр. 57-93. См. также O. Jespersen, Моnosyllabism in English, «Lingüistica», Copenhagen - London, 1933, стр. 384-408. Как указал проф. Хоккетт, данные, которые приводит Трнка, должны быть проверены с точки зрения современных методов фонологического анализа.

60. См. Bally, цит. раб., стр. 269 и сл. (в русском переводе - стр. 307); L. С. Harmer, The French language today, London, 1954, глава IV; A. Scho"nhage, Zur Struktur des französischen Wortschatzes Der französische Einsilber, Bonn, 1948, неопубликованная диссертация; на нее ссылается Г. Гугенейм в «Le Français Moderne», XX, 1952, стр. 66-68. Ср. P. Miron, Recherches sur la typologie des langues romanes, «Atti dell' VIII. Congresso Internazionale di Studi Romanzi», Florence, 1960, vol. II, стр. 693-697.

61. L. Вlооmfield, цит. раб., стр. 502 (в русском переводе - стр. 551-552).

62. См прежде всего W. von Wartburg, цит. раб., глава III; J. Orr, цит. раб., главы XII, XIII; I. lordan и J. Orr, An introduction to Romance linguistics, London, 1937, гл. III. О «столкновениях» омонимов в английском см. R. J. Menner, The conflict of homonyms in English, «Language», XII, 1936, стр. 229-244 и E. R. Williams, The conflict of homonyms in English, в «Yale Studies in English», 100, 1944.

63. Ср. W. von Wartburg, цит. место и S. Ullmann, Principles of semantics, стр. 144 и сл.

64. См. Z. Gоmbосz, цит. выше раб., стр. 6 и сл. О возникших метафорах см. A. Sauvageot, A propos des changements sémantiques, «Journal de Psychologie», XLVI, 1953, стр. 465-472.

65. См. В. Migliorini, Graltacielo, «Lingua e cultura», Rome, 1948, стр. 283 и сл.

66. С. Tagliаvini, Di alcune denominazioni de'lia pupilla, «Annali dell'Istituto Universitario di Napoli», N. S., III, 1949, стр. 341-378, особенно стр. 363 и сл.

67. См. Z. Gоmbосz, цит. выше раб., стр. 94; В. Соllindеr, Fenno-Ugric Vocabulary, Stockholm, 1955, стр. 25 (см. финск. kieli) и 43 (см. венг. nyelv); G. Révécz, The origin and prehistory of language, London, 1956, стр. 56 и сл.

68. См. J. Schröpfer, Wozu ein vergleichendes Wörterbuch des Sinnwandels? (Ein Wörterbuch semasiologischer Parallelen?), в «Proceedings of the Seventh International Congress of Linguistics», London, 1956, стр. 366-371.

69. H. Sperber, Einführung in die Bedeutungslehre, Bonn - Leipzig, 1923, стр. 67. Английский перевод, сделанный Коллинсоном, напечатан в «Modern Language Review», XX, 1925, стр. 106.

70. См. E. Huguet, Le langage figuré au XVI siècle, Paris, 1933, стр. 1-18.

71. См. F. Вrunоt, Histoire de la langue française, X, 1, стр. 64 и сл.

72. Ср. S. Ullmann, The image in the modern French novel, Cambridge, 1960, стр 140 и сл.

73. На эту тему см. Wellek и Warren, Theory of literature, London, 1954, стр. 214 и сл.; S. Ullmann, Style in the French novel, Cambridge, 1957, стр. 31 и сл.

74. Цитируется у Z. Gоmbосz'а; см. цит. выше раб., стр. 73.

75. J. J. de Witte, De Betekeniswereld van het lichaam, Nijmegen, 1948.

76. L. ВlооmfieId, Language, стр. 429 (в русском переводе - стр. 469-470).

77. Цитируется в: W. В Stanford, Greek metaphor, Oxford, 1936, стр. 49; ср. там же, стр. 53 и 57.

78. См. A. Wellek, Das Doppelempfinden im abendländischen Altertum und Mittelalter, «Archiv für die gesamte Psychologie», 80, 1931, стр. 120-166.

79. F. Boas, Metaphorical expressions in the language of the Kwakiutl Indians, в «Donum Natalicium Schrijnen», Nijmegen - Utrecht, 1929, стр 147-153; стр. 148.

80. Ср. Z. Gоmbосz, цит. выше раб., стр. 7.

81. См. S. Ullmann, Principles of semantics, стр. 266 и сл.

82. См. А. Н. Whitney, Synaesthesia in Twentieth-Century Hungarian poetry, «The Slavonic and East European Review», XXX, 1951-1952, стр. 444-464.

83. Ср. H. Werner, «Language», XXVIII, 1952, стр. 256.

84. См. S. Ullmann, La transposition dans la poésie lyrique de Hugo, «Le Français Moderne», 19, 1951, стр 277-295; стр. 287 и сл.

85. См. H. Sсhreuder, On some cases of restriction of meaning, «English Studies», XXXVII, 1956, стр. 117-124.

86. M. Вréal, Essai de sémantique, стр. 107; L. Вloomfield, цит. выше раб., стр. 151 (в русском переводе - стр. 156); J. Vendry es, Le langage, Paris, 1921, стр. 237 (русский перевод: Ж. Вандриес, Язык, М., 1937, стр. 190).

87. Н. Werner, Change of meaning: a study of semantic processes through the experimental method, «The Journal of General Psychology», London, 1954, стр. 181-208, цит. стр. 203.

88. S. Freud, Totem and Taboo, London, Pelican Books, 1940, стр. 37.

89. О. Jesрersen, Growth and structure, стр. 226.

90. R. F. Mansur Guériоs, Tabus Lingüisticos, Rio de Janeiro, 1956, гл. 18.

91. Cp. A. Meillet, Quelques hypothèses sur des interdictions de vocabulaire dans les langues indo-européennes, в «Linguistique historique et linguistique générale», 2 тома. Paris 1921-1938: vol. I, стр. 281-291 и M. В. Emeneau, Taboos on animal names, «Language», 24, 1948, стр. 56-63.

92. Mansur Guériоs, цит. выше раб., стр. 152 и сл.; Nyrop, цит. выше раб., стр. 275 и сл.

93. Об изменениях значения такого типа см. прежде всего H. Schreuder, Pejorative sense-development in English, I, Groningen, 1929 и К. Jaberg, Pejorative Bedeutungsentwicklung im Französischen, в «Zeitschrift für romanische Philologie», XV, 1901, XVII, 1903 и XIX, 1905.

94. M. Вréal, Essai de sémantique, стр. 100.

95. См. G. A. van Dоngen, Amelioratives in English, I, Rotterdam, 1933.

96. L. Вlооmfield, цит. выше раб., стр. 430 (в русском переводе - стр. 470-471). На эту тему см. прежде всего G. Воnfante, On reconstruction and linguistic method, «Word», I, 1945, стр. 132-161; E. Вenveniste, Problèmes sémantiques de la reconstruction, «Word», X, 1954, стр. 251-264; H. M. Hoenigswald, Language change and linguistic reconstruction, Chicago, 1960.

97. Cm. «Proceedings of the Eighth International Congress of Linguists», Oslo, 1958, стр. 636-704. Данная проблема была включена программу следующего, IX-го конгресса лингвистов (Cambridge, Масс., 1962).

98. S. Potter, Modern linguistics, London, 1957, стр. 101.

99. Об этих результатах см. Дополнение ко 2-ому изданию книги S. Ullmann, Principles of semantics.

100. Ср. H. J. Роs, The Foundation of word-meanings: Different approaches, «Lingua», I, 1947-1948, стр. 281-292; стр. 289 и сл.

101. См. A. Meillet, цит. выше раб., том I, стр. 41.

102. L. Вlооmfield, цит. выше раб., стр. 400 (в русском переводе - стр. 436).

103. Для общего знакомства с проблемой см S. Öhman, Theories of the 'Linguistic field', «Word», IX, 1953, стр. 123-134 и книгу того же автора «Wortinhat und Weltbild», Stockholm, 1951. Различные аспекты теории семантических полей обсуждаются в книге «Sprache-Schlüssel zur Welt. Festschrift für Leo Weisgerber», Düsseldorf, 1959. Ср. также S. Ullmann, Principles of semantics, стр. 152 и сл. и 309 и сл.

104. См. прежде всего книгу «Problèmes de la couleur» (ed. I. Meyerson), Paris, 1957.

105. H. Henle, цит. выше раб., стр. 7.

106. Слова fivér «брат» и növer «сестра» - это неологизмы, появившиеся между 1830 и 1840 гг.; см. G. Bárczi, Magyar szófejtö szótár (Этимологический словарь венгерского языка), Budapest, 1941 (см, fiú и nö, né).

107. L. Hjelmslev, Pour une sémantique structurale, доклад на VIII-м конгрессе лингвистов, перепечатанный в его книге «Essais linguistiques», Copenhagen, 1959, стр. 96-113; цит. стр. 104. Я заменил приведенное Ельмслевом индонез. sudara на saudara, по совету проф. Конклина.

108. См. L. Dumоnt, The Dravidian kinship terminology as an expression of marriage, «Man», LIII, 1953, стр. 34-39; того же автора: «Hierarchy and marriage alliance in South Indian kinship», в «Occasional Papers of the Royal Anthropological Institute of Great Britain and Ireland», № 12, 1957.

109. Данные из индонезийского языка любезно сообщил мне проф. Г. Конклин. Ср. также H. Gаllоn, «Zeitschrift für Ethnologie», LXXXII, 1957, стр. 121-138; W. H. Goodenough, «Language», XXXII, 1956, стр. 195-216; F. G. Lounsbury, там же, стр. 158-194; О. H. Трубачев, История славянских терминов родства, Москва, 1959; L. Weisgerber, Vom Weltbild der deutschen Sprache, 2 тома, изд. 2-е, Düsseldorf, 1953-1954, vol. I, стр. 59 и сл. и vol. II, стр. 81 и сл.

110. «Language, thought and reality. Selected writings of Benjamin Lee Whorf (ed. J. B. Carroll), Cambridge, Mass.- New York, 1956, стр. 212 и сл.

111. Ср. L. Weisgerber, цит. выше раб., том II, стр. 255 и сл.

112. См. прежде всего F. Dоrnseiff, Der deutsche Wortschatz nach Sachgruppen, изд. 5-e, Berlin, 1959. См. также две статьи К. Baldinger'a: «Die Gestaltung des wissenschaftlichen Wörterbuchs», в «Romanistisches Jahrbuch», V, 1952, стр. 65-94 и «Alphabetisches oder begrifflich gegliedertes Wörterbuch?», в «Zeitschrift für romanische Philologie», 76, 1960, стр. 521-536.

113. См. «Proceedings of the Seventh International Congress of Linguistics», стр. 77-89 и 343-373.

114. R. Hallig и W. von Wartburg, Begriffssystem als Grundlage für die Lexikographie. Versuch eines Ordnungsschemas, в «Abhandlungen der deutschen Akademie der Wissenschaften zu Berlin, Klasse für Sprachen, Literatur und Kunst», Heft 4, 1952).

115. См. список слов в следующих работах: Wartburg, Problèmes et me'thodes, стр. 161, a также H. E. Keller, Étude descriptive sur le vocabulaire de Wace, Berlin, 1953.

116. M. H. J. Fermin, Le vocabulaire de Bifrun dans sa traduction des quatre Évangiles, Amsterdam, 1954.

117. Cp. «Language in culture», стр. 193.

Источник текста - Classes.ru - Репетитор по английскому языку в Санкт-Петербурге.