Трубачев - Этимологические исследования и лексическая семантика

Следите за нашими новостями!

Philology.ru - Русский филологический портал

О. Н. Трубачев

ЭТИМОЛОГИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ И ЛЕКСИЧЕСКАЯ СЕМАНТИКА

(Принципы и методы семантических исследований. - М., 1976. - С. 147-179)

Важность семантики слова для работы этимолога совершенно очевидна; это тот случай, когда истина не нуждается в доказательствах, а поле ее применения огромно. Между тем, работ, которые сополагают семантику и этимологию в теоретическом плане, сейчас мало: это известная статья Э. Бенвениста, поучительная своей трезвостью и предостерегающая против переоценки «универсальных») семантических категорий (Бенвенист 1954), и, далее, статья Ш. Ондруша (Ондруш 1961), которая, наоборот, грешит чрезмерными обобщениями такого рода, работы К. Карулиса и С. Каралюнаса (Карулис 1969, Каралюнас 1972). Показательно, что
в последних по времени обобщающих очерках по индоевропейской компаративистике исследованиям семантического плана почти не отводится места; так, у О. Семереньи в очерке по сравнительному языкознанию нет вообще раздела по семантике, лишь в маленьком разделе «Lexicon» сказано два слова об упомянутой нами статье Э. Бенвениста (Семереньи 1972). Названные выше авторы сосредотачивают свое внимание преимущественно на исторической семасиологии. Можно сказать, что это как бы предопределяет их пассивное обращение с тем, что сейчас называется лингвистической семантикой.

Создается впечатление, что редко исследователи темы «семантика и этимология» считают свою задачу выполненной, если им удалось найти какие-то дополнительные аргументы, иллюстрации, подтверждающие положения современной семантики, структурного языкознания. С. Каралюнас ставит во главу угла идею изоморфизма плана содержания и плана выражения, к которой мы еще вернемся. Э. Бенвенист тоже занимается не чем иным, как «фонологизацией», структурированием древней семантики [1], констатируя позиции нейтрализации значений, семантические дифференциальные признаки, варианты, «семантизацию» вариантов и переход их в дифференциальные признаки (Бенвенист 1954: 252-253, 264). Конечно, можно истолковать зависимость этих авторов от готовой теории сосредоточенностью эвристических интересов этимологов в своей непосредственной области, причем семантика используется как вспомогательный критерий. .мы далеки от мысли, что такое направление деятельности устарело, и в заключение приводим некоторые новые соображения из сферы конкретной этимологии для ответа на вопрос, что дает лексическая семантика для этимологических исследований (касаемся при этом семантического словообразования, включая кальки, и даем новую этимологию, опирающуюся на более полные значения слова).

Но мы чувствуем себя вправе поднять и другой вопрос, как нам кажется, сейчас еще более актуальный: что дает этимология для семантики. Уверенность, что ответ не будет голословным, мы основываем на убеждении, что никакая другая лингвистическая дисциплина не собирает такую полноту информации о значении слова как этимология, объединяющая в целях своего исследования современные данные, письменную историю, дописьменную реконструкцию и семантическую типологию. Знание эволюции значения небезразлично для понимания его нынешней природы и структуры, поэтому суждение этимологии должно интересовать, и оно так или иначе интересует, специалиста по современной лингвистической семантике, в противном случае проигрывает лингвистическая семантика. К сожалению, эта ныне бурно развивающаяся дисциплина представляется нам неким подобием самодовлеющей области. «Примат синхронии над диахронией» тут пока еще перевешивает более умудренную широту взглядов, впрочем, причина коренится, вероятно, подчас не в сознательной тенденции, а, по-видимому, в недостаточной осведомленности.

Одним из мотивов, побудивших меня взяться за ответ на сформулированный выше вопрос, явилось обсуждение моего доклада «Лексикография и этимология» на VII Международном съезде славистов в Варшаве (август 1973 г.). Выступавшая во время обсуждения Я. Пузынина обратилась ко мне с вопросом, в чем состоит значение этимологии для современной лексикографии, помимо известного чисто эвристического значения этимологии. Правда, выступивший вслед за тем другой польский коллега В. Маньчак практически избавил меня от необходимости давать ответ, указав на то, что решение важнейшей в лексикографии проблемы омонимии просто невозможно без этимологии. Но сейчас я думаю, что одного такого ответа недостаточно и что этимология должна определить свою позицию в отношении ряда основных понятий современной лексикологии, лексикографии и современной лингвистической семантики (сами исследователи семантики нередко ставят знак равенства между этими тремя последними дисциплинами, ср. темы публикаций или формулировки вроде «семантика и словарь», «описание словаря через семантику» и т. д.).

Семантика, лексикология и лексикография - сложный комплекс дисциплин; прибавим сюда еще словообразование, отчего сложность с необходимостью возрастет. Речь идет о дисциплинах и направлениях синхронного языкознания. Само понятие синхронности, эта идея никогда не достижимой одномоментности и прочие атрибуты строгости и стройности производят бесспорно сильное впечатление на сторонних людей и' начинающих лингвистов. Однако по мере того как мы вникаем в специальные исследования, впечатление строгости постепенно уступает место пестроте суждений и оценок, синхронное словообразование, этот «план выражения » семантики, приобретает самые неопределенные очертания - от расплывчатых и. объемлющих весь ныне известный словарь до осторожного ограничения функциональным словообразованием, - и как естественный результат следуют ошибки в трактовке языкового материала. .По словам одного из специалистов, («целостной и всеобъемлющей общей теории синхронного словообразования, которой можно было бы воспользоваться целиком, не существует» (Урбутис 1971: 3). Мы не погрешим против истины, если распространим эту оценку и на современную семантику.

Внешне это направление переживает расцвет. Обращает на себя внимание растущее множество работ в области структурной, порождающей семантики, синхронной семантики в связи с синхронным словообразованием. Ряд докладов из этой тематики был прочитан на последнем, VII съезде славистов; семантика явилась предметом обсуждения обширных конференций последних лет, ср. дискуссию по проблемам семантики на расширенном заседании филологической секции ученого совета Института востоковедения АН СССР 16-18 февраля 1971 г. Раздаются голоса, предсказывающие перелом в лексикографии в ближайшем будущем в связи с развитием лингвистической семантики (Семантика и словарь 1972).

Но начнем по порядку. Принято считать, что семантика - это особый уровень языка. Современная теория и практика структурного языкознания исходит из принципа изоморфизма уровней языка. Применительно к семантике в первую очередь говорят об изоморфизме семантики и словообразования. Только при знанием принципа изоморфизма можно объяснить «фонологическую» концепцию семантики (семантические дифференциальные признаки, семантизация как аналог фонологическим ДП и фонологизации и т. д.), встречаемую во многих работах. Е. Курилович, выдвинувший понятие изоморфизма как глубокого структурного параллелизма между звуковыми комплексами и семантическими комплексами, первоначально был очень прямолинеен в трактовке их отношений: «В области семантики производные основываются на исходных формах (непроизводные слова > производные слова, словосочетания > сложные слова). Производные hort-ul-us 'сад-ик', lup-ul-us 'волч-онок' отличаются от исходных слов hort-us 'сад', lup-us 'волк' с точки зрения формальной (наличием суфф.-ul-) и семантической (наличием значения уменьшительности)...» (Курилович 1962а: 21, 25-26).

Надо иметь, конечно, в виду, что известная статья Куриловича, откуда взяты эти слова, была впервые опубликована еще в 1949 г. Позднее этот автор высказывается несравненно сдержаннее, в специальной работе о законах изоморфизма он избегает говорить об изоморфизме семантического и формального планов (Курилович 1965). Будет чрезмерным упрощением утверждать сейчас, что структурная лексикология признает «полный изоморфизм языковых уровней» (Уфимцева 1968: 237), хотя первоначально иллюзии на этот счет питались и шли они явно от жесткой фонологической схемы. Положение об изоморфизме плана выражения и плана содержания применительно к семантике и словообразованию было и остается декларацией, от которой постепенно отошли все те, кому приходится работать со словом и значением. Перепечатывать в 1972 г. семиотические цитаты вроде того, что «...семантическая структура как расчленение семантического мира на минимальные значения (или семы), соответствующие дифференциальным признакам плана выражения (или фемам)» (Каралюнас 1972: 5) - значит впадать в предосудительное простодушие. И хотя до последнего времени приходится иногда слышать о чьих-то запоздалых попытках выявить изоморфизм «всех» уровней, включая семантику (Слюсарева 1973: 18), сейчас все больше и больше говорят об автономности интересующего нас семантического плана или по крайней мере подразумевают ее, причем не только лингвисты, настроенные критически в отношении семиотических направлений (Урбутис 1971: 6-7), но и последовательные структуралисты. Мы находим эту реакцию здравой, принимая при этом во внимание высказывания ряда специалистов по семантике и словообразованию и основываясь также на собственном опыте по этимологии слов.

Так, например, наше внимание в этой связи привлек весьма показательный обмен мнениями на VI международном съезде славистов в Праге 1968 г. между теоретиком словообразования М. Докулилом и Р. Гжегорчиковой, которая высказалась следующим образом: «Докладчик (М. Докулил. - О. Т.) констатирует, что существует тенденция к сохранению симметрии, а ее проявлениями, между прочим, служат факты словообразования, в которых наблюдается соответствие обоих планов, т. е. все элементы содержания имеют свои знаменатели в форме. Кажется, однако, что в очень немногих типах производных эта симметрия существует в самом деле. Мы наблюдаем ее в так называемых семантически регулярных производных (по терминологии проф. 3авадовского), т. е. таких, структурное значение которых равняется реальному значению, иначе говоря - значение слова как лексической единицы вытекает из составных элементов. Таких производных немного (названия действия типа писание, уменьшительные типа домик и др.). Большинство производных - это так называемые семантически нерегулярные конструкции, в которых некоторые элементы реального значения не имеют своего знаменателя в форме. Например, в слове рыба сема 'ловит' лишена своего знака в форме, которая несет единственно информацию следующего содержания: 'тот, кто каким-то образом связан с рыбой'. Существует очень много типов и степеней семантической нерегулярности» (Гжегорчикова 1970: 41).

Чем дальше мы продолжим свои поиски в современной литературе по словообразованию и семантике, тем яснее станет для нас, в каком вопиющем меньшинстве остаются куриловичевские симметрии формы и значения hort-ulus 'сад-ик', lup-ulus 'волч-онок' , как мало права дают они для выводов о типичности изоморфизма подобного рода в языке. Действительная картина гораздо сложнее. Оказывается, например, что «вопросы семантической соотносительности производных и производящих слов специально не изучались», что налицо имеется «пренебрежительное отношение многих лексикографов к идее возможности семантической тождественности производящих и производных слов вообще», что существуют случаи, когда производящее слово имеет больший объем значений, чем производное, и по системе значений богаче, чем производное, например: мертвый - мертветь, глухой - глохнуть и т. п. (Тихонов 1971: 177, 178, 190).

Польский автор С. Кароляк, говоря о таких крупных разрядах производных, как имена деятеля, названия орудия, вообще констатирует семантическое соответствие производящих и производных; последние, как он понимает, фактически не меняют значения, но переводятся в другую категорию с помощью морфем транскатегоризации (Кароляк 1973: 233), т. е., иными словами, здесь нет лексического значения, но есть значение словообразовательное, как в категориально близком примере И. Немца, приводившемся им на первом заседании Комиссии по лексикологии и лексикографии при Международном комитете славистов в Смоленицах под Братиславой (30.I - 1.II.1973 г.): zlobidlo 'nástroj ke zlobení', т. е. 'то, чем злят', производное на -dlo от глагола zlobiti 'злить'.

В общем и целом обрисованную выше ситуацию в языке можно, соглашаясь с Н. Д. Арутюновой, определить словами: «автономность развития плана содержания и плана выражения» (Общее языкознание 1971: 179). И там же еще: «В плане выражения происходит постоянное дробление означающих, их частичное варьирование,
в плане содержания, напротив, протекает объединение означаемых, их слияние в одном новом значении» (там же: 180). Очень уместным нам кажется поставить вопрос о наличии в отношениях семантики и словообразования своеобразной междууровневой компенсации, т. е. явления, скорее противоположного изоморфизму. О явлении компенсации в литературе писалось (Леков 1973), но по большей части - в плане отношений одного и того же уровня.

В практике этимологии, этого исторического словообразования по преимуществу, непредубежденный исследователь не может не видеть и того, что выше было определено как автономность развития значения слова, на фоне развития его словообразовательной структуры, и ряда других, не менее ярких проявлений этой автономности. Начнем с примера из числа деминутивов, потому что именно деминутивы служат излюбленными иллюстрациями для сторонников изоморфизма, или тенденции к симметрии значения и внешней структуры слова. Праслав. *gъrnьсь представляет собой уменьшительное с суфф. -ьсь от *gъrnъ (русск. горн 'плавильная, гончарная печь'). По логике, казалось бы, семантический процесс должен идти в том же направлении, что и словообразовательный, и в результате мы должны ожидать у *gъrnьсь значения 'маленький горн, горн-ик'. Но ничего подобного в природе не имеется, и славянские языки знают для слова *gъrnьсь только значение '(глиняный) горшок'.

Однако, заметят нам, основа у слов *gъrnъ и *gъrn-ьсь все-таки общая. Основа - да, а значение? Вот тут мы воочию и сталкиваемся с фактом, что словообразовательное производное сохраняет основу в ее семантически более древнем, как бы производящем состоянии, давно оставленном самой производящей основой (горн как примитивный купол наподобие горшка или даже в виде сооружения из горшков - таков реальный фон древней встречи обоих значений). Нам возразят, что сохранение более старых значений в связанном виде (в производных, в сложениях) - известное явление. Но тогда тем более парадоксально то, что об этом умудряются забывать, говоря об изоморфизме. Впрочем, на этом пути можно прийти к далеко не тривиальным выводам.

Исследуя славянскую ремесленную терминологию в диахроническом, этимологическом плане, мы получили такой результат: «следы связи с плетением наиболее ярко и полно реконструируются для лексики гончарства, ... и минимально - для терминологии ткацкого производства» (Трубачев 1966: 19, 244). Поясню, что речь идет о вскрытии древних семантических связей и тождеств. Что касается реально-понятийного плана, то, наверное, каждому без долгих разъяснений понятно, что техника плетения и ткачества родственна, ибо ткачество развилось из более древнего плетения.

По логике, по «здравому смыслу», печать этого должна лежать на всей семантике ткаческой лексики, тогда как на самом деле это имеет место в крайне незначительной степени. Разве не странно, что ни одно название сосуда из глины, вопреки все тому же здравому смыслу, не образовано непосредственно от основы со значением 'жечь, обжигать' (во всяком случае судя по известному нам материалу славянских языков)? На основании этого складывается убеждение об автономности плана лексической семантики также и в отношении плана самих реалий и соответствующих им понятий. Приходилось также наблюдать, что, когда происходит словообразовательная инновация, а также связанная с ней инновация семантическая, они могут вступать в отношения некоего парного равновесия, при котором новое значение закрепляется за старой формой, а старое значение - за словообразовательным производным. Мы пытались показать это на этимологии слов лотóк 'мелкое деревянное корытце' и лáтка 'глиняная сковорода', полагая, что второе произведено от первого (с удлинением корневого гласного), но семантически более первично, ср. родство с нем. Letten 'глина' (герм. *laÞjon-) (Трубачев 1966: 220-221). Разумеется, это не единственный пример такого рода.

Старые славянские производные и сложения *bоg-аtъ (русск. богатый), *sъ-bož-ьjе (польск. zbože 'хлеб в зерне', укр. збiжжя 'имущество, пожитки'), *u-bоgъ (русск. убогий) образованы от слова *bоgъ. Это последнее распространено во всех славянских языках в значении 'бог, (верховное) божество'. Словообразовательная деривация *bоgъ → *bоg-аtъ, * u-bоgъ , *sъ-bоž-ьjе исключает какие бы то ни было сомнения, а семантическая деривация может смутить и опытного исследователя. Считать значения 'богатый', 'нищий', 'имущество' производными от исторического или современного значения 'бог' - бессмысленно. Некоторая элементарная семантическая реконструкция в состоянии свести значения 'имущество', 'богатый', 'нищий' к первоначальному *'материальное благо ~ божество - податель материальных благ', которое кажется архаичнее, чем более абстрактное значение-идея 'божество вообще / верховное божество'. Выходит, семантическая деривация может быть передана статической схемой *bоgъ ← *bоg-аtъ, *u-bоgъ, *sъ-bоž-ьjе, т. е. ее направление прямо противоположно словообразовательной [2].

Другое древнее сложение *čьrtoryja, настолько древнее, что почти не сохранилось в славянской апеллативной лексике, но известно главным образом из восточнославянской и западнославянской топонимии, несомненно связано с *čьrtъ. Но можно ли утверждать с такой же уверенностью, что *čьrыto-ryja образовано от *čъrtъ в христианском значении 'чёрт, дьявол'? Я сомневаюсь в этом. Достаточно указать на форму *krъtо-rуjа (др.-русск. кpъторыiа 'крот'), которое представляет собой апофонический вариант к *čьrto-ryja, чтобы понять, что *čьrtъ в составе *čьrtoryja - это еще не враг рода человеческого, а так себе земной дух, роющийся в земле вроде крота; *čьrto-ryja можно толковать как глоссовое сложение на базе фразы *čьrtъ ryje(tь), в которой уже налицо элементы глоссы или figura etymologica ('роющий роет'), а семантическое расстояние между свободными словами этой фразы даже ближе, чем между компонентами в едином слове *čьrtoryja, где давно сказалась деэтимологизация. Для вящей убедительности приведу еще одно этимологически родственное суффиксальное производное слав. *čьrt-ьсь (укр. черméць 'грызун Myoxus nitela'). С первого взгляда очевидно, что оно не только далеко от значения 'чёрт-ик', которое, казалось бы, отвечает его словообразовательной структуре, но никогда и не могло означать ничего подобного; это явствует и из сравнения с весьма близким этимологически, словообразовательно и семантически литовским kertùkas 'землеройка' (к слову сказать, черт по-литовски называется совсем иначе, имеет другой корень). И снова повторяется знакомая картина: древние производные (или образованные) *čьrt-ьсь, *čьrto-ryja от *čьrtъ в семантическом отношении содержат *čьrtъ, которое можно расценивать как производящее для свободного *čьrtъ с его эволюционировавшей семантикой 'черт, дьявол'.

В этимологии, историческом словообразовании и при реконструкциях разной степени глубины (праславянский, индоевропейский) в тех случаях, когда нет уверенности в том, что родственные формы связаны непосредственным словопрлизводством на данном хронологическом уровне, мы говорим обычно, что они соотносительны друг с другом. Отсутствие такой характеристики в работах по современному словообразованию, современной семантике и уверенное употребление в них взамен этого таких квалификаций, как производное, мотивация, мотивированный, производит странное впечатление.

Во всех перечисленных примерах (их могло бы быть и больше) выступает автономность развития значения и - что не менее важно - его исключительная вариация. Необходимо подчеркнуть историчность этого явления, ибо в диалоге с некоторыми молодыми направлениями языкознания оказывается просто необходимым входить в разъяснение некоторых неновых истин.

Мы исходим из убеждения, что лексическая семантика связана тесной, хотя и своеобразной связью со словообразованием, а словообразование в своей сущности исторично и поэтому принадлежит к той же области, что и этимология. Думается, что уже разница в терминах сигнализирует приложимость / неприложимость синхронного подхода, ср.: фонология, морфология, но словообразование. Фонология и морфология могут по праву быть синхронными при условии, если они занимаются не фонемо-образованием или морфемо-образованием (= диахронический аспект этих дисциплин), а функционированием соответствующих уровней. Это делает ясным ответ, что слово-образование, вопреки всем ухищрениям, - диахроническая, историческая отрасль, синхронный подход возможен лишь в аспекте функционирования словообразовательных моделей.

Специалисты по синхронной лексикологии, конечно, по-своему стремятся решить эти и другие родственные проблемы, которые ставит перед ними материал. Иногда при этом стремление во что бы то ни стало остаться в рамках синхронного метода оборачивается для исследования упрощением языковой действительности, дает в результате неполноценную научную истину. Никто, например, не станет возражать против концепции словообразования как процесса и как результата; когда начинают говорить о процессе в смысле синхронии, это уже как-то меньше поддается разумению (по-моему, в синхронии мы всегда имеем дело с результатом), несмотря на разъяснения, что процесс, релевантный в синхронии, может не совпадать с историческим. Крайнюю зыбкость этих рассуждений выдает конкретный материал. Так, нам называют пример с -heit в немецком языке, потому что в современном словообразовании с этим элементом связан суффиксальный процесс, а в историческом словообразовании - словосложение (Степанова 1968: 161). Но ведь немецкие слова Dumm-heit, Frei-heit, Schön-hеit начали функционировать как суффиксальные сравнительно давно, это тоже уже исторический, диахронический процесс, охвативший ряд германских языков и даже «обогативший» интернациональную лексику пресловутым термином апартеид (точнее: апартхейд) - из бурского (африкаанс) apart-heid с тем же суффиксом. Все это уже состоялось не сегодня и даже не вчера, успев тем самым превратиться в достояние истории, диахронии, в том числе - языковой.

Либо необходимо применять понятие синхронного словообразовательного процесс а с такой степенью строгости, на которую исследование практически не способно, либо отказаться от этого понятия, признав его фиктивным (см. выше), и заниматься функционированием готовых словообразовательных моделей, опять-таки с существенными оговорками, в частности, изучать не их . словопроизводство, что было бы снова фикцией, с точки зрения синхронии, а их соотносительность, как это делается, например, в диахроническом словообразовании применительно к славянским моделям, унаследованным от индоевропейского.

Некоторые специалисты по синхронному словообразованию достаточно четко представляют себе его функциональный характер, в противоположность словообразованию историческому (Урбутис 1971: 19). По крайней мере не меньшая (если не большая) разноголосица царит в сфере понятий производности, мотивации, мотивированности. Правда, отдельные авторы умеют даже различать производность и мотивированность, не покидая синхронный план (там же: 4), что, пожалуй, чересчур тонко, тогда как большинство обсуждающих эту проблематику поглощено более реальной трудностью разграничить диахроническое и синхроническое в сфере мотивации. Сделать это не так легко, гораздо легче понять тех «некоторых исследователей», для кого «понятие "мотивированности", по-видимому, допускает только диахроническое истолкование». Эти слегка окрашенные иронией слова взяты из книги Д. Н. Шмелева (Шмелев 1973: 22), интересной для нас широтой и равносторонностью своих суждений (см. далее). А вот, что заботит лексиколога-синхрониста: «Принимая в расчет возможность изменений или забвения первичной мотивации, необходимо ввести понятие исторической мотивации, ... несмотря на то, что главной областью применения терминов .мотивация и мотивированность, конечно, является синхроническое исследование лексики» (Ценковски 1973: 303). 3начит, сначала изжить (для вящей методологической строгости), а потом все-таки ввести обратно, по-видимому, в интересах дела.

Тенденции специалистов по синхронному и современному словообразованию понимать его очень широко лишены объективных оснований по той простой причине, что огромное большинство слов образовано не сейчас (συν χρόνω τούτω), а в процессе истории языка. Этому не противоречит сохранение у удивительно большого
числа слов прозрачности словообразовательной структуры, мотивации; названному явлению содействует в высокой степени воспроизводство словообразовательных моделей, действующее с древнейших времен до наших дней.

Не нужно недооценивать емкости понятия процесса истории языка и словаря. Оно без остатка включает то, что обозначается как «рождение слова», «неологизм»}, хотя здесь, кажется, пульсирует сама злоба дня, а соответствующим темам у нас посвящают книги специалисты по синхронному, а не по историческому словообразованию (Лопатин 1973).

Смешивать образование и употребление слова - гораздо больший грех, чем смешивать значение слова и его употребление; этому последнему изъяну лексикографии, кстати сказать, не всегда очевидно и объективно установимому и, кажется, не всегда изъяну (Шмелев 1973: 95 - о принципе диффузности значений), посвящена статья акад. В. В. Виноградова (Виноградов 1953). Смешение образования и употребления слов, вопреки всей очевидности происходящего, обретает у нас на глазах силу, масштабы, становится профилирующей функцией целой дисциплины... На этимолога и историка языка это производит впечатление некоего бесконечного эксперимента на тему: что было бы, если бы все образования осуществлялись на главах у исследователя и если бы все иностранные слова типа телевизор были исконно-русскими.

Другая сторона той же дисциплины напоминает психолингвистическое тестирование: предположим, что рядовой носитель современного русского языка знает «Грамматику иностранных слов») Юшманова или что-нибудь в этом роде и без запинки членит теле-виз-ор как свое родное русское слово... Примером с телевизором и его простодyшно-синхронным словообразовательным анализом (теле-виз-ор в одном ряду с желт-изн-ой) я обязан 3. Ф. Оливериусу, который трактует в своей работе о семантических правилах порождения и интерпретации русских слов (Оливериус 1973: 266). В противовес этому я позволю себе процитировать (так сказать, из чувства некоторого одиночества) довольно обширное место книги Д. Н. Шмелева: «Так, для характеристики развития современной русской лексики существенно то обстоятельство, что при образовании новых наименований из различных способов номинации наибольшую активность приобретают , по-видимому, те, которые обеспечивают или предельную (в соответствии с возможностями языка) мотивированность нового обозначения, или же, напротив, его полную немотивированность, т. е. непроницаемость для всякого рода "словообразовательных" ассоциаций. В связи с этим явно преобладающую роль по сравнению
с аффиксальным словообразованием приобретают такие способы номинации, как заимствование иноязычных слов (ср. закрепление в русском языке в последние годы таких слов, как радар, глобальный, диктат, акваланг, кемпинг, мотель, нейлон, шорты, и мн. под.) и (особенно) образование устойчивых составных наименований (типа термоядерная бомба, космический корабль), а также создание - на базе подобных наименований сложносокращенных и аббревиатурных обозначений (типа леспромхоз, МГУ и т. п.). Для первых вопрос о "мотивированности" не возникает ... » (Шмелев 1973: 210). Что же, вполне справедливые слова, хотя и идущие вразрез с ходовыми концепциями синхронного словообразования современного русского языка: в духе последних ничего не стоит, например, взять да и сконструировать «русский» словообразовательный ряд на -инг (кемп-инг, парк-инг) и уж тем более членить глоб-альный так, как если бы речь шла о рядовом производном, мотивированном на русской почве и средствами русского языка, не смущаясь фактом цельности заимствования слов camping, global, как бы потом эти заимствования ни осмысливались носителями языка, особенно с ростом элементарной языковой культуры последних.

От обсуждения теорий о семантическом уровне и его отношениях к другим уровням языка и к категории времени перейдем к главному вопросу - анализу значения и его составных элементов. Уже известно, что по образу и подобию фонологии проводятся многочисленные опыты структурирования словарного состава и значений слов. Элементы семантического анализа при этом, как уже говорилось, - семантические дифференциальные признаки и сообщающиеся с ними варианты значений слов. Последовательная логика структурного семантика, привыкшего мыслить бинарными оппозициями, выводит еще одну структурную величину, парную к упомянутому варианту (вариантам) - инвариант. Вот на этих трех понятиях современной семантики (семантических ДП, вариантах значения и семантическом инварианте) мы сосредоточим свое внимание, причем будем стараться, как и прежде, выяснить мнения и аргументы современных семантиков, с одной стороны, а с другой стороны - поделиться мнениями, языковыми наблюдениями и опытом этимолога и историка языка.

Сразу очевидно, что между семантическими дифференциальными признаками, составляющими, согласно воззрениям в современной семантике, значение слова, и дифференциальными признаками фонем наличествует лишь самое поверхностное сходство, идущее едва ли дальше терминологии, хотя это сегментирование семантического уровня и ставит задачу проникновения в сущность исследуемого материала. Разница не только в количестве (максимум нескольким десяткам фонем противостоят сотни тысяч семем, или лексических значений), здесь все различно также в принципе организации (фонема как звукотип, наделенный элементами теоретического конструкта, с одной стороны, и лексическое значение как воплощение объективной реальности языка - с другой; там - удобовычленимые ДП абстрактного звукотипа, здесь - принципиальная объективная диффузность значения). И как следствие серьезных различий - жалобы весьма серьезных исследователей на трудность формализации семантики ввиду ее сложности и различных связей с внеязыковой субстанцией (Бенвенист 1954: 264).

Авторы, идущие от семиотической схемы, правда, терзаются сомнениями в меньшей степени; им все ясно - и то, что дифференциальный семантический признак - это важнейшее понятие, и то, что значение слова - упорядоченная (?) совокупность дифференциальных семантических признаков (Семантика и словарь 1972: 40). А между тем неясного здесь гораздо больше, чем ясного. Начнем с того, что существующие способы установления упомянутых семантических признаков отличаются априорностью, на что, между прочим, обращали внимание участники дискуссии на первом заседании Комиссии по лексикологии и лексикографии при Международном комитете славистов (об этом говорил Филипец, выступая по докладу Я. Горецкого о семантических дифференциальных признаках).

В отношении определений и формулировок семантических ДП царит большая пестрота, авторы конкретных исследований по семантике впадают в такой распространенный недостаток как нелингвистичность выдвигаемых признаков. Действительно, можно согласиться с Н. А. Слюсаревой в том, что такие признаки как тип сооружения, характер постройки, назначение постройки, место постройки и т. п., «не являются лингвистическими, а относятся к семантике отражения» (Слюсарева 1973: 19).

В специальной статье «Типы семантических признаков при анализе лексики» выступил против смешения языковых и внеязыковых признаков лексем при компонентном анализе Г. С. Щyp (Щyp 1973). Как пример этого смешения автор приводит опыт классификации из статьи В. Бланара (Бланар 1971: 6, 8), в которой общественные заведения и их названия классифицируются на такие, где продаются спиртные напитки, и такие, где напитки не продаются, но зато можно получить ночлег или ночлег получить нельзя. Г. С. Щyp высказывает мнение, что такая классификация отражает не семантику слов, а существующий в данном городе или данном обществе порядок. Тем не менее, именно эти отличия (1. 'напитки и кушанья подаются / не подаются'; 2. 'ночлег предоставляется / не предоставляется') В. Бланар называет семантическими дифференциальными признаками. Г. С. Щур считает их, как нам кажется, с полным правом: внеязыковыми по природе. Конечно, содержание семем / лексем очень тесно соотнесено с внеязыковой действительностью, поэтому, например, Д. Н. Шмелев как бы в поддержку расширительной трактовке семантических ДП находит естественным обращение к семантической субстанции при их выделении (Шмелев 1973: 18), и все-таки, пожалуй, можно согласиться с теми, кто видит разницу между лексической семантикой как коренящейся в слове и внеязыковой семантикой, которая в зависимости от ситуации лишь «приписывается лексеме» (Щур 1973: 351).

Между этими планами, т. е. в конечном счете между лексическим значением и внеязыковой действительностью нет тождества или равенства, но есть своеобразная связь, как бы преломленное отражение. Эти тонкие сюжеты требуют осторожного обращения. Ведь и высота дерева может сказываться на характере обозначающей его лексемы / семемы, подобно тому как в этимологии иногда наблюдается связь между размерами реки и происхождением ее названия [3], но разве на основании этого можно делать выводы о прямых отношениях и однозначных закономерностях?

В связи с обсуждаемым нами вопросом должна быть упомянута работа Н. И. Толстого «Некоторые проблемы сравнительной славянской семасиологию (Толстой 1968), хотя речь в ней идет не о сравнительной (генетической) семасиологии, как можно было бы подумать, а о семантической типологии, или структурной семантике, о типологическом анализе семем и составляющих их сем (ДП. Автор вводит (по аналогии с фонологизацией, дефонологизацией и трансфонологизацией) понятия семантизации, десемантизации, транссемантизации, хотя о семантизации вариантов в дифференциальные признаки говорил задолго до него, например, Бенвенист (Бенвенист 1954: 264). Наверное, Н. И. Толстой прав, стремясь различать признак, относящийся к знаковой стороне, семеме, и свойство, присущее предмету, но это, как видно, не так просто. Например, спрашивается, действительно ли лингвистичен и неразложим признак (сема) «дремучесть», выделяемый автором (Толстой 1968: 357), если вспомним, что, по определению лексикографа, дремучий - это 'густой, темный, непроницаемый (о лесе)' (Ожегов 1953: 153).

В последнее время, как известно, стало чуть ли не признаком хорошего тона обыкновение критиковать существующие толковые словари, так сказать, с высоты современной семантической теории за неточность, нелингвистичность и другие недостатки их определений значений слов. Тон критики бывает самым разнообразным - от уничтожающего до снисходительного, как в приводимой ниже цитате: «Существующие словари построены не на общей семантической теории, и было бы некорректно (unfair) винить их в этом. Они обычно сочетают энциклопедическую информацию с элементами семантического анализа. Большинство определений даже
в лучших словарях поэтому либо избыточно, либо неполно и лингвистически иррелевантно» (Исаченко 1972: 78). Ну, что ж, очень может быть.

Обратимся к теоретикам современной лингвистической семантики в надежде найти у них идеальное лингвистическое определение значения. Однако только что процитированная характеристика (избыточность, лингвистическая иррелевантность...) невольно приходит в голову, когда читаешь экспериментальные словарные статьи «Толково-комбинаторного словаря русского языка», где перегруженность семантических определений избыточной информацией, второстепенной или просто лингвистически неважной, слишком очевидна, идет ли речь о видах брака или видах костров (ср. костер для обеспечения нужд путешественников; костер для обеспечения нужд туристов, партизан), наконец, о видах преступлений (должностное преступление, служебное преступление).

Что это такое перед нами - семантические дифференциальные признаки, семы, из которых составляются, упорядочиваются значения слов, семемы? Где же в таком случае их лингвистическая взаимоисключающая дифференциальность? Если это просто иллюстрации контекстов, употребления слов, то и тогда это скорее совершенно нерелевантные лексикологически параграфы из юридического кодекса или другого специального пособия, иначе - кто объяснит лингвистическую разницу между хищением продавцом продуктов из магазина и подделкой документов работником паспортного стола, если для юриста между ними - как преступлением должностным и преступлением служебным - и существует, может быть, специальное различие? [4]

Этимолог не может пройти также мимо тех случаев, когда, занимаясь анализом значения, вспоминают и этимологию, но только затем, чтобы отвести ей несколько странную роль. Я имею в виду статью Ю. Д. Апресяна «Определение лексических значений как проблема теоретической семантики» (Семантика и словарь 1972: 40, 44, 54). Автор статьи, перечисляя факторы, приводящие к ошибкам в лексикографических определениях, называет и «внушение этимологии». Дальше выясняется, что приговор вынесен не всякой этимологии, а только неверной: «Много неточных определений возникает в результате неверной этимологизации» (там же: 54).

Допустив столь некорректную подмену одного положения другим, автор не признался в этом ни себе, ни читателям, но ведь неверное, ложное применение любого метода, а не одной лишь этимологии обязательно приведет к ошибкам, и для доказательства этой истины не нужно писать статьи. Кстати, об ошибках, приводимых Ю. Д. Апресяном в связи с этим положением. Он предостерегает против ошибочного толкования значения слова апnетитный = 'возбуждающий аппетит', поскольку в значение прилагательного аппетитный вообще не входит признак 'аппетит'. Думаю, не все контексты слова аппетитный подтвердят мысль Ю. Д. Апресяна, и если случаи переносного, фигурального употребления, пожалуй, не включают означенного признака 'аппетит' (например, Вид у нее был аппетитный), то прямое «гастрономическое» употребление (например, Из кухни доносились аппетитные запахи), конечно же, включает этот признак как основной. Ю. Д. Апресян предпочитает говорить, взамен этого, о значении (или признаке) 'желание съесть', сам того не замечая, что это и есть значение (или семантическая калька) заимствованного слова аппетит. Так что не надо пенять на этимологию... Не надо, кроме того, даже на семантическом метаязыке описания употреблять грамматически ошибочные выражения вроде «возбуждающий желание съесть себя», потому что это, строго говоря, попахивает каннибализмом и может возбудить у русского читателя, действительно, не аппетит, а какие угодно другие эмоции.

Разобравшись, таким образом, что ошибка семантического толкования заключена не там, где видит ее автор, и что виновато здесь не внушение этимологии, а скорее невнимательное к ней отношение, мы обнаруживаем неожиданно, что это и был самый доказательный пример Апресяна, поскольку второй пример ошибок толкований по причине ложной этимологизации (их вообще всего два) не представляет сколько-нибудь серьезного интереса: так, адресовать якобы не значит 'посылать по какому-либо адресу', ср. адресовать записку докладчику (просто-напросто в последнем случае мы имеем фигуральное употребление предыдущего нейтрального значения, что, разумеется, не отменяет живого характера этимологической связи слов и значений адрес: адресовать).

О трудностях громоздкого дела формализации лексикографических определений, предпринимаемого современными семантиками, лучше и подробнее уже сказали другие, поэтому ограничимся здесь оценкой идеи, которой в общей схеме семантики словаря отводится центральное место и обсуждение которой, будучи важно в плане общелингвистической теории, самым непосредственным образом касается исторических, этимологических воззрений на словарь языка. Речь идет о семантическом инварианте.

Идея семантического инварианта, т. е. неизменяемого элемента лексического значения, очень смущает тех, кто хотел бы заниматься исследованием изменения значения слова, так сказать, не порывая с современной семантической теорией. В. Бланар по этому поводу пишет: «При попытках формализовать семантические отношения обычно исходят из инвариантного значения слова. Однако тем самым создается весьма статический образ, который в некоторой степени искажает действительность» (Бланар 1973: 5). Исходя, по-видимому, из чисто априорных соображений, что устоять при всевозможных изменениях значения слова или лежать в основе разных значений, соединяя их наподобие стержня, могло только что-то очень конкретное, Бланар отождествляет инвариантное значение с конкретным (там же: 11). А как быть в тех случаях, когда значение слова достоверно изменяется в противоположном направлении - к конкретному от более общего? Что тогда инвариант? Похоже, что автор как-то не подумал об этой весьма реальной возможности.

Е. Фодор, рассматривающая семантику в тесной связи со словообразованием (примем к сведению, что все это строго синхронно), решает вопрос путем простого арифметического вычитания: как она полагает, мотивированная основа (например, лесник) повторяет значение мотивирующей основы (лес), причем последняя выступает семантическим инвариантом (Фодор 1973: 13). Автор явно находится под внушением словообразования и отождествляет относительную устойчивость формы корня с устойчивостью его содержания. Спору нет, значения отдельных корневых морфем и слов очень устойчивы, но в этом - специфика этих конкретных случаев, а не проявление какого-того мифического инварианта. Еще больше можно привести примеров бесконечной вариации значения слова в целом и его корневой морфемы в частности, вариации значения производящего слова и совершенно самобытной подчас вариации значения корневой морфемы в связанном виде в составе производного слова, о чем уже говорилось ранее.

Критический разбор теорий изоморфизма и симметрии языковых планов научил нас не полагаться на то, что простым вычитанием словообразовательных морфем мы получим разом и корень слова и неизменяемую семантическую сущность. В современном, непосредственно наблюдаемом состоянии формы и значения слова заложено гораздо больше живой информации об истории того и другого, чем это признают синхронисты. Для того, чтобы яснее представить себе, что синхрония - это застывшая диахрония, иногда полезно почитать «Лаокоон» Лессинга, написанный еще в XVIII в.

Некоторые авторы, пишущие по вопросам формализации семантики, обходятся без понятия инварианта, как например Н. И. Толстой в уже упоминавшейся работе (он там обходится, правда, и без словообразования). Другие из них пользуются «семантическим инвариантом» на уровне рабочей фикции синхронного словообразования, например 3. Ф. Оливериус в своей также уже привлекавшейся нами статье. Никто не отказывает этому направлению в праве на свою собственную «эмическую единицу» (из ряда фонема, морфема), т. е. семему, хотя сомнения здесь тоже вполне уместны (см. выше). Но нельзя безоговорочно объявлять семантическим инвариантом мотивирующую основу во всех, в том числе - ярко исторических фактах словообразования.

Если одни исследователи очень приближают к словообразовательному анализу семантический анализ и самую методику выделения семантического инварианта строят, так сказать, на на уровне морфемных швов, как Е. Фодор в своей статье (лес - лесник), то для других решение вопроса об общем семантическом элементе не сковывается ни словообразовательной структурой вообще, ни сколько-нибудь индивидуальным изучением значения и употребления отдельных слов. Такую откровенно умозрительную и семиотическую трактовку семантического инварианта мы находим у польской исследовательницы Зофии 3арон в статье с характерным названием «Купить, продать, заработать, украсть (некоторые слова с элементом 'иметь'») (Семантика и словарь 1972: 179). З. 3арон пишет: «3адачей настоящей статьи является описание значения 'некоторых слов, таящих в глубинной структуре элемент 'иметь'. Таких слов в польском языке много: brać, dać, dostać, grabić, kupić, otrzymać, pozbawić, pożyczyć, przekazać, przyswoić, przywlaszczyć, rekompensować, sprzedać, stracić, ukraść, wziąć, zabrać, zachować, zamieniać się, zarobić, zwróсić и т. п.». Однако нельзя свою собственную формализованную запись, скажем, значений слова брать как 'каузировать иметь', а дать - как 'каузировать не иметь' или какую-либо другую такого рода запись, выявляющую понятийный, семиотический элемент 'иметь', ассоциируемый с этими словами, но отсутствующий в их лексических значениях, выдавать за глубинную структуру.

Глубинная структура - понятие, если и не совпадающее полностью с исторической, этимологической структурой, то во всяком случае во многом близкое, как своеобразная память, способность к воспроизводству древних, исторических особенностей употребления слов, их морфемного и фонемного состава на поздних, в том числе - современных стадиях функционирования этих слов. С таким пониманием глубинной структуры, кстати сказать, уже работают исследователи, которые пытаются нащупать точки соприкосновения порождающей грамматики и сравнительного языкознания [5]. Ни у польских глаголов brać, dać, tracić, kraść, ни у их русских эквивалентов брать, дать, тратить, кpacть в глубинной структуре не было семантического элемента 'иметь', мы можем утверждать это, опираясь на неплохую изученность в науке этимологии и истории этих слов. То же можно сказать и почти обо всех остальных словах списка (сделаем исключение только для польского wziąć, русского взять, праслав. *vъzę-ti, *vъz-ьmо, действительно связанного с иметь на древнем уровне и генетически и семантически). В остальном же записи значений вроде Szymon kupuje kozę = Szymon zaczyna miec kozę', т. е. Шимон покупает козу = 'Ш. начинает иметь козу' (Семантика и словарь 1972: 181) не представляют иного интереса, кроме как образцы индивидуального метаязыка описания 3. Зарон как лексикографа.

На тему о семантическом инварианте не замедлили появиться и диссертации. Нам известна одна такая диссертация (Бутыленков 1972), где у десятка этимологически совершенно разных синонимов (мы бы сказали - вторично синонимизировавшихся слов) старофранцузского языка, обозначавших храброго, воинственного человека: coragos, hardi, os, combatant, bataillos, chevalier, vassal, emprenant, manevi, outrecuidié - устанавливается семантический инвариант 'храбрый'. Пресловутый инвариант значения здесь фиктивен не только для всего ряда как такового, но и для каждого из этих слов в отдельности (например, где неизменное семантическое ядро слова chevalier, сначала обозначавшего всадника, рыцаря, затем - храброго человека?).

Чехословацкая лингвистка К. Габовштякова в своей статье о значении лексической единицы (Габовштякова 1973) говорит об исследовании глубинной семантической структуры слова. При этом центр тяжести семантического содержания она видит в так называемой ядерной семе, а эта ядерная сема (иначе - главное, мотивирующее, общее значение) может быть инвариантной. Как видим, нюансы в понимании того, что такое семантический инвариант, весьма существенны и разнообразны, и, наверное, при наличии большего времени и места мы могли бы продолжить свой обзор. Но сейчас нас больше беспокоит другое, а именно - отсутствие в языковой действительности объекта, которому названные авторы посвятили свои суждения. Семантический инвариант - это фикция. Другие положения современной семантической теории вызывают у меня тоже большие сомнения, изложенные выше, но в этом последнем или главном ее положении, как в фокусе, видны все недостатки и слабости этого направления.

Иногда говорят о фикциях сравнительно-исторического языкознания (Курилович 1962б: 36): «Сравнительно-историческому языкознанию, если оно тщательно не учитывает внутрисистемных отношений каждого из изучаемых языков, грозят две опасности. Это, во-первых, реконструкция фиктивных элементов, которые никогда и ни в каком языке не существовали, подобных интонации на безударных или кратких гласных. Во-вторых, это установление фиктивных фонетических законов, к которому ведет нечеткое разграничение фонологических и морфологических явлений, как в случае мнимых непосредственных акцентуационных или количественных рефлексов интонаций в разных славянских языках».

Если видеть в этих словах Е. Куриловича, ученого, одинаково полно владеющего методами компаративистики и структурализма, квинтэссенцию критики нашей науки, то нельзя не отметить, что в методике сравнительно-исторического языкознания он насчитал не так-то много фикций. Конечно, в науке фикция фикции рознь. Иногда они принимаются исследователями с полным сознанием их условности, например как некая формула соответствия, и как таковые они вполне уместны и оправданы в любой области лингвистического исследования, в том числе и в сравнительно-историческом языкознании, которое, как известно, целиком зиждется на соответствиях. Именно так, вероятно, надо воспринимать -о-основу продуктивного вида и.-е. *gonos, выводимую из сравнения др.-инд. jána-, греч. γόνος, которая - в силу упомянутой продуктивности - могла и не быть праиндоевропейской. Это справедливо лишь с одной стороны; поскольку, с другой стороны, нельзя целиком исключать, что данная конкретная форма существовала в праязыке, что как будто допускает и Е. Курилович, который пишет об упомянутом параллельном соответствии на -о-основу, что оно «могло возникнуть в любой момент предыстории индийского или греческого языка» (там же: 31) (разрядка моя. - О. Т.) [6].

Гораздо больше фикций наблюдается в структурных или синхронных исследованиях. Они здесь не только различны по характеру, но и :многочисленны (в некоторых случаях, думается, даже превышен критический процент допустимого применения рабочих фикций, как, например, в названии доклада типа «Функциональные особенности и значение нулевых фонем, морфем и слов»). Очень часто они имеют вид рабочих фикций, аналогичных только что рассмотренной компаративистской; структуральная концепция симметрии языковых отношений (ср. прежде всего парные оппозиции) побуждает исследователей говорить о «нулевых флексиях», «нулевых суффиксах», «пустых клетках». Однако наряду с фикцией как рабочим приемом мы встречаемся и с фикцией как методологическим заблуждением. Такова, как нам кажется, идея инварианта в синхронной семантике и словообразовании.

Мотивов возникновения этой идеи мы уже касались отчасти выше, их можно понять на фоне общих и нередко поверхностных тенденций фонологизировать, структурировать лексико-семантическое исследование и получить «непротиворечивую» картину, объединяющую в одном семантическом поле все значения, все признаки значений, увидеть оппозицию между совокупностью меняющихся признаков-вариантов и неким неизменным ядром. Идея выделения этого семантического ядра (инварианта, «ядерного», «основного» значения) бесспорно умозрительна. Многие лингвисты всерьез поверили в нее, ср. в работе Н. И. Толстого диахронически окрашенный тезис о необходимости установления исходной семемы (исходного значения), «требующего обращения к исторической семасиологии и этимологии...» (Толстой 1968: 364).

Что касается поисков однозначной исходной семемы, то прежде чем мы перейдем к несколько иным показаниям этимологии, остановимся на гораздо более убедительных и трезвых рассуждениях на этот счет у Д. Н. Шмелева: «Это не значит, что следует искать «общее значение», которое рассматривалось бы как семантический инвариант или как некоторое неизменное смысловое ядро, сохраняющееся при употреблении слова в разных значениях. Существование подобного («общего значения» у слова сомнительно хотя бы потому, что свойственные слову значения во многих случаях соотносят его с неоднородными «реалиями» и с разными семантическими группами слов. .. Семантическое единство слова заключается, таким образом, не в наличии у него некоего «общего значения», как бы подчиняющего себе более частные, выделяемые обычно в толковых одноязычных словарях значения, а в определенной связи этих самостоятельных значений друг с другом и их закрепленности за одним и тем же знаком» (Шмелев 1973 : 76). И далее в книге Д. Н. Шмелева читаем: «Принцип диффузности значений многозначного слова является решающим фактором, определяющим его семантику. То, что лексикографические описания не отражают этого (более того, именно стремятся освободить словарные статьи от «неопределенных» примеров) существенно искажает представление о семантической структуре описываемых слов» (там же: 95). Какая свежая и смелая мысль! Эта или подобная характеристика диффузности семантики типологически приложима к древним лексическим и семантическим реконструкциям, которые, как известно, в современной науке все шире моделируются на основе наших знаний о живых языковых процессах, а не на умозрительных представлениях о древней первоначальной «простоте». К такому убеждению приводят занятия конкретной этимологией и историей слов и их значений.

Несколько примеров помогут пояснить всю обременительность и искусственность понятия семантического инварианта, а также «основного», «исходного» значения.

П.-е. *del- I 'раскалывать, резать' (др.-инд. daláyati 'раскалывает', dálati 'лопается, трескается', лат. dоlō 'тешу, обрабатываю') этимологически родственно *del- II 'плести, вить', 'формовать, лепить' (праслав. *kо-dеlь 'пучок льна, конопли', др.ирл. dolb(a)id 'формует, лепит', лат. dōlium 'большой глиняный сосуд').

П.-е. *derbh- I 'раздирать, дёргать, чесать' (чеш. drbati 'цaрапать, драть', русск. диал. дербáть 'чесать, скрести, драть') тождественно *derbh- II 'вить, скручивать, плести' (др.-инд. drbháti 'связывает, вьет', darbhá- 'пучок травы').

П.-е. *ker- I 'резать' (греч. κείρω 'отрезаю', др.-инд. krntati 'режет') родственно *ker- II 'крутить, скручивать, сплетать' (др.-инд. krnátti 'крутит, сучит нитку, прядет', crtáti 'вяжет, скрепляет') (Трубачев 1966 : 245-247).

Не омонимы ли перед нами? Но слишком устойчива повторяющаяся в этих парах (ср. аналогично *plek- I и *plek- II, *teks- I и *teks- II, примеры значений 'рвать, рубить' (I) и 'плести, ткать' (II) можно найти для них в «Индоевропейском этимологическом словаре» Ю. Покорного связь значений I и II порядков, чтобы походить на омонимию. Занимаясь в свое время более подробно этой связью, мы видели своеобразное синхронное подтверждение сказанному выше в примере практически одновременного синкретического сосуществования обоих значений (' рубить' и 'связывать') как в древнерусском (Ипатьевская летопись под 1015-1016 гг.: а вы плотнице суще. а nриcтавимъ мы. хоромъ рубить нашихъ 'а раз вы плотники, то мы заставим вас строить наши дома'), так и в русском (например, срубить избу в значении 'построить избу, связать избу из бревен') (там же: 249). Итак: 'рубить, резать' и - 'вязать'. Где здесь «инвариант», когда сто процентов значения охвачены как раз вариацией? Значение, эволюционируя, изменяется здесь без остатка.

Поиски основного или общего значения равным образом были бы обречены на неуспех, трактовка одного из приведенных выше значений как исходного в обычном понимании также может показатьсяпроизвольной, удовольствоваться констатацией поляризации значений, в свою очередь, было бы слишком мало для проникновения в суть явления. Д. Н. Шмелев (ср. цитату выше и смежные места книги, а также фактические иллюстрации там) приходит на конкретном материале к необходимости оперировать совокупностью значений. Наши примеры показывают важность этого на этимологическом, историческом материале (впрочем, включая употребления, живые и в современном языке). Мы имеем дело с совокупностью изменяющихся значений. Этот процесс протекает всякий раз индивидуально; тем меньше при этом имеется оснований говорить о некоем неизменном инварианте. Его нет и там, где эволюция разворачивается медленно, а первичное значение проступает как бы сохраннее; его тем более нет в случаях радикальной замены значений, каких немало, где налицо лишь цепь взаимосвязей между первичными и вторичными значениями.

Теории инварианта равно противоречат случаи яркой и неяркой эволюции, исконной лексики и заимствований. Вот еще два историко-этимологических примера из древней унаследованной лексики: франц. tete 'голова' < лат. testa 'черепок'; слав. *golva 'голова' из первоначального 'шишка, желвак', ср. родственные *žьly 'черепаха', *žьlvаkъ (русск. желвак), *gluda 'ком'. Практически та же картина вариации закономерно выступает в заимствованной лексике. Например, русское слово эталóн '(законный) образец' заимствовано из франц. étalon, которое выступает с одной стороны, в значении ' узаконенный образец', с другой стороны
- в значении 'жеребец-производитель'. Правда, стойко держится традиция считать их омонимами и этимологически трактовать раздельно (Доза 1946: 298), что, однако, сомнительно, если обратить внимание на хорошо известные в литературе данные: étalon I 'жеребец' производится от старофранцузского estal 'стойло, конюшня', а étalon II 'образец', старое estelon (как полагают, изменившееся в étalon «благодаря аттракции» названия жеребца), объясняется из старофранцузского estel 'кол', по-видимому, заимствованного из германских языков (там же: 298). Однако упомянутое старофранцузское название стойла тоже германского происхождения, причем его германский этимон практически тождествен этимологически названию кола, стояка (см. Клейн 1967 11: 1502-1503): англ. stall 'стойло, конюшня', нем. stellen 'ставить', Stelle 'место' , ср. др.-инд. sthunā < *sthulnā 'колонна', ср. также те и другие значения, приводимые для русского слова стóйло в словаре Даля. Спрашивается, что инвариантно в прослеживаемых здесь значениях: идея образца? значение 'кол'? А между прочим, некоторые авторы, размышлявшие, в частности, и над отдельными приведенными выше названиями и их значениями в плане выявления в них семантического инварианта (например, по поводу названия головы, не случайно упомянутого нами), готовы как раз приписать им любую абстрактную идею, как бы лежащую в основе всего, хотя трудно найти занятие более бесплодное.

Явление семантического синкретизма, таким образом, должно изучаться не как нечто раз и навсегда преодоленное языком и предполагаемое по большей части для праязыковых эпох, да и то на уровне гипотезы, а как характерная особенность словаря. Выше мы коснулись одного примера из живого языка (срубить I и срубить II), истоки которого восходят к древности. Однако признание семантического синкретизма позволяет во многом по-новому взглянуть на такую перворазрядную проблему лексикографии (в том числе современной лексикографии) как омонимия.

Ориентация современного языкознания в значительной степени на речь, на живое употребление слова почему-то не отразилась на трактовке омонимии. Иначе это трудно объяснить, потому что в противном случае, думается, были бы затронуты и поколеблены самые устои представлений об омонимах. Любопытное мнение на этот счет с позиций семасиологии современного языка находим у Д. Н. Шмелева: «Можно утверждать также, что омонимия вообще мало ощущается говорящими, так как «звуковая формю»в принципе является для них показателем тождества слова» (Шмелев 1973: 96). Далее, оказывается, что постулируемая современными лексикографами омонимия, от которой без преувеличения рябит в глазах при чтении словарей, часто не подтверждается и с историко-этимологической стороны.

Лексикографическая практика, построенная на парадоксальном невнимании как к живому речевому употреблению, так и к классической диахронии, нуждается, видимо, в серьезных коррективах. Из многочисленных случаев мы выберем здесь один довольно заметный - омонимическую трактовку слов топить I и топить II в русском языке, - чтобы показать, что их омонимичность явилась исключительно плодом деятельности лексикографов. Мнимый характер омонимичности топить I 'разводить огонь; обогревать; нагревая плавить, превращать в жидкое' и топить II ' заставлять пойти ко дну', 'заливать, покрывать (водой)' явствует из того обстоятельства, что у них как раз имеются общие семантические признаки. Это означает, что в данном конкретном вопросе мы расходимся с Д. Н. Шмелевым, который считает, что таковых признаков у топить I и топить II нет (там же: 89). В противоположность этому мы считаем вероятным историко-этимологическое единство обоих глаголов с общим исходным и.-е. *tep- 'теплый, горячий' как для слав. *topiti I 'нагревать', так и для слав. *topiti II 'заливать' ввиду наличия позиции семантической нейтрализации в значении 'нагревая плавить, делать жидким, льющимся' (ср. русск. топить воск). Сходным образом выявлял позицию семантической нейтрализации якобы омонимичных и.-е. *dhe- I 'ставить' и *dhe- II 'делать' , франц. voler I 'лететь' и voler II 'воровать' Э. Бенвенист в своей уже упоминавшейся статье 1954 г. о семантических проблемах реконструкции. Это и есть искомый общий семантический признак глаголов топить I и топить II; важно отметить его практическую сохранность вплоть до современности.

Сказанное выше демонстрирует важность этимологических данных для суждений об отсутствии здесь омонимии в настоящем смысле также с синхронной точки зрения современного русского языка. Мы вовсе не хотим внушить при этом мысль, что этимология всегда имеет готовый единственно правильный ответ на вопросы
такого рода; укажу, что изложенное перспективное, как нам кажется, этимологическое решение не является господствующим, более того, заглянув, например, в словарь Фасмера (Фасмер 1973 IV: 78-79), мы увидим, во-первых, привычную для глаза омонимическую трактовку топить I, топить II, во-вторых, преобладание в этимологической литературе раздельной этимологизации обоих случаев и, наконец, лишь в самой беглой форме высказанное допущение этимологического тождества топить I и топить II на базе исходного значения 'топь, растопленное, талое место', т. е. выходит топить II > топить I, что прямо противоположно нашему объяснению (топить I > топить II), а заодно и свидетельству языка. В этимологии также предстоит еще проделать большую работу по пересмотру квазиомонимов.

Диалог по вопросам лексической семантики возможен между современной лексикографией и этимологией также при определении иерархии значений. Распространенная практика подачи в словарях значений в том или ином порядке (под номерами или без номеров) предполагает признание первого из поданных таким образом значений как основного, «первого» по существу, тогда как остальные при этом надлежит понимать как второстепенные, третьестепенные и т. д. значения. Однако на вопрос о том, какой критерий положен в основу этой иерархии, мы, скорее всего, не получим сколько-нибудь четкого или удовлетворительного ответа.

Лексикограф, классифицирующий значения в пределах словарной статьи, опирается на свое собственное языковое чутье, на известный ему общепринятый узус, но все это далеко от точности, связано с впечатлением, восприятием, т. е. субъективно. Этимология может выявить, что значение, определяемое лексикографом как («Первое», в историческом и этимологическом плане оказывается («вторым» и наоборот - «второе» значение у лексикографа оказывается этимологически первым. Возражения против ввода этимологических и исторических критериев в современную лексикографию мы отвергнем с прежней настойчивостью как некорректные, сославшись при этом на то, что сами лексикографы современного языка не могут обойтись без такой, в сущности, исторической характеристики, как «переносное», куда обычно попадают «вторые» значения. Так, например, для слова дом специалисты по лексикографии и семантике современного языка единогласно выделяют значение 'здание' как первое, основное, а значение' семья' - как второе, переносное (Шмелев 1973: 79).

Историко-этимологические исследования последнего времени показали, что так называемое переносное значение современного русского слова дом не только прослеживается в ряде древних индоевропейских языков, но и выступает в них при этом как основное. Латинское слово domus обозначает дом не как постройку, сооружение, а как символ семьи, это термин права и социальной организации, а не строительной техники. По этой, а не по какой-либо другой причине эта индоевропейская основа входит в состав др.-инд. dam patih, греч. δεσπότης (*dems-pot-) 'господин, глава семьи', исключительно социального по своей природе термина. Старая этимология от и.-е. *dem(ə)- 'строить' (греч. δέμω) теперь оспаривается исследователями и.-е. *dem- 'дом, семья' (Эрну, Мейе 1951: 1, 326-327; Бенвенист 1969: 1, 293-307). Эти этимологические данные далеко не безразличны для современного употребления слова, как может показаться на первый взгляд. Так, если мы возьмем формы домой, дома, которые, при всей своей специфике наречий из старых падежных форм, хорошо сохраняют связь с основным словом дом, мы без труда обнаружим, что и сейчас, как тысячу лет назад в древнерусском и как аналогичные латинские domi, domum, domo две тысячи лет тому назад, они по-прежнему имеют значение 'к себе, у себя', а не 'под крышу, под крышей' или что-нибудь в этом роде.

Наличие у слов «собственных, самостоятельных значений, не зависящих от конкретного контекста» (Шмелев 1973: 159), мы считаем знаменателем важности собственного происхождения слова. Хотя постоянно наблюдается закономерное ослабление и забвение этимологического значения слова в повседневной коммуникации, его деэтимологизация, не следует в этом коммуникативном облегчении быта видеть повод для того, чтобы облегчать от этимологии также наши исследования современного значения и употребления слова. Абсолютно, казалось бы, синонимичные лексемы/семемы «торговля» в нескольких европейских языках - нем. Handel, чеш. obchod, русск. торговля - далеко не во всем совпадают - друг с другом по стилистическим особенностям и употреблению: нем. Handel примыкает к сфере понятий 'дело', 'сделка', 'делишки' , и это так или иначе обусловлено его "этимологической связью с Hand 'рука', handeln 'действовать'; чеш. obchod с его прозрачной структурой (ob-chod: ob-choditi) едва ли можно отрывать от других европейских обозначений торговли как сообщения, обращения (франц. trafic, нем. Verkehr); русск. (и слав.) торг, торговля или родственно или рано испытало влияние группы слов с глагольным корнем *tъrgаti, т. е. тяготеет к понятийной сфере похищения.

Этимология навсегда предопределила собственную стилистику этих слов. В связи с этим для нас очень интересны мысли В. И. Абаева о том, что он в свое время назвал идеосемантикой, т. е. семантикой генезиса и взаимосвязи значений (Абаев 1934: 34): «Предшествующие этапы развития данного семантического комплекса могут как-то сохраниться в семантической структуре слова, окружая его тончайшей идеосемантической оболочкой, почти неуловимой, да и несущественной в повседневной речи, но весьма важной, скажем, для поэта или переводчика художественного произведения. Можно даже сказать, что значение идеосемантики в художественной речи особенно велико. Если в научном языке естественно стремление употреблять слово в его максимально точном, ограниченном, технизованном значении, то для художника слова высшим мастерством является, напротив, - умение заставить играть слово всеми теми многообразными и тонкими идеосемантическими оттенками и ассоциациями, которые оно несет с собой из глубины своего прошлого» (Абаев 1948: 19). И далее: «даже весьма отдаленное идеосемантическое содержание речевых элементов может быть донесено до наших дней в виде еле уловимой оболочки смутных ассоциаций, окутывающих «сухое» технизованное ядро значения. Незаметная в обыденной речи, эта оболочка может быть, однако, подхвачена и оживлена художником слова для поэтической выразительности и стилевого колорита» (там же: 28).

В. И. Абаев затронул здесь и в некоторой степени предвосхитил весьма важные идеи современных исследований древнего (и нового) поэтического языка. В двух словах можно резюмировать свои наблюдения в этой связи таким образом: если основной тенденцией нейтрального словоупотребления, средних стилей речи является не этимологизация, то в поэтическом языке и вообще в приподнятых стилях речи необходимо считаться с реэтимологизацией, т. е. оживлением этимологических связей (эта тенденция гораздо шире и многообразнее образа figura etymologica, к которому любят обращаться в связи с этимологией и проблемами поэтического языка); тенденция реэтимологизации, реализующаяся в особых условиях словоупотребления, служит для нас многозначительным свидетельством своеобразной этимологической памяти слова (аналогичной той памяти о предшествующем, глубинном фонетическом строе языка, которая, например, вызывает к жизни в пении или поэтической речи французское е muet в абсолютном исходе слова, где оно давно и совершенно регулярно умолкло в стандартной речи).

Этими замечаниями мы заканчиваем часть нашей работы, посвященную вопросу о месте этимологии в кругу семантических и лексикографических проблем и перейдем к менее дискуссионному, но неизменно интересному вопросу о роли лексической семантики в собственно этимологических исследованиях. При этом интересно остановиться на семантическом словообразовании (т. е. лексических новообразованиях преимущественно семантическим путем, включая семантические кальки, как правильные, так и ложные) и на примере новой этимологии, полученной с помощью более полных значений слов.

Известно, что только значение мотивирует ряд формальных изменений, не объяснимых исключительно со стороны формы или структуры. Например, литовское слово kanópa 'подкова' трудно объяснить иначе как через метатезу (семантически обусловленная перестановка звуков) первоначального *kарónа (Френкель 1962: 1, 216), старое причастие прошедшего времени страдательного залога от глагола kарóti 'рубить, сечь, бить'. Описанные причастия на -n- в историческое время практически неизвестны литовскому языку, хотя следы их там сохраняются (ср. отношения pìlnas 'полный': pìlti 'лить, сыпать'). Само собой разумеется при этом значение семантической типологии. Так, при этимологизации слова, обозначающего подкову, мы обращаем внимание на семантические типы называния подковы в разных языках, как бы проверяя по ним правильность принятой нами этимологии: 1. «подкова» как «железная подошва», «копытное железо», ср. лат. solea ferrea 'подкова', нем. Huf-eisen то же; 2. «подкова» как «прибитая, прикованная», ср. русск. под-кова. Лит. kаnóра < *kapóna; kарóti может семантически примыкать сюда или, скорее, может быть одного корня с русским копыто (: копать).

Семантическое словообразование, в частности - семантическое калькирование - может быть очень различным в разных языках даже при наличии общей, тождественной отправной базы. Достаточно сравнить латинское выражение res publica и его довольно точную передачу английским commonwealth 'общее богатство,
общее достояние' [7] и польским zeczpospolita 'общее дело'. Значительной деэтимологизации способствовало то, что в обоих случаях так назывались монархические правления (Rzeczpospolita Polska, как известно, первоначально имела выборных королей). С другой стороны, можно обратить внимание на немецкое Freistaat 'республика' (букв. 'свободное государство') как на передачу не семантического содержания лат. res publica, а скорее - идеи, ассоциируемой с res publica и его продолжениями.

Калькирование или передача даже современных штампов, оборотов, фразеологизмов, в частности - из сферы международной, политической жизни приводит в разных языках, разных лексических системах к различным семантическим наполнениям с разной лексико-семантической соотнесенностью. Так, русское словосочетание Соединенные Штаты Америки передает английское United Stаtеs of America, но у нас штат - это 'административно-территориальная единица (в Америке и т. д.)' и 'постоянный состав сотрудников' (Ожегов 1953: 832), что очень напоминает соотнесенность синонимичного польского обозначения Stany Zjednoczone (Ameryki Północnej): польск. stan '(территориальный) штат', 'сословие людей' (государство называется в польском особым словом państwo, подобно тому как это имеет место в русском языке). Близкую, но с отличиями, картину соотнесенности аналогичного обозначения имеем во французском États-Unis d'Amérique: état 'государство' (позднее - 'штат'), 'сословие, контингент сотрудников'. Иная ситуация в немецком: Vereinigte Staaten von Amerika - Staat 'государство'; в чешском (явно по немецкому образцу): Spojené Státy Americké - stát 'государство'; в сербохорватском (по той же модели): Сjедињене Америчке Државе - држава 'государство'.

Если учесть, что английское слово state означает прежде всего 'государство', то при поддержке вышеупомянутых аналогий станет, во-первых, яснее «этимологическое» значение оборота United Stаtеs оf America = 'Соединенные государства Америки' (попутно обретет дополнительное логическое объяснение культурный контекст, например наличие у американских «штатов» собственной конституции), во-вторых, станет очевидным тот факт, что даже в этом очень позднем эпизоде называния и калькирования мы видим все через толстую призму лексико-семантической соотнесенности своего языка.

Курьезно выглядит, когда некоторые этимологи, злоупотребляющие гнездовым принципом построения словарной статьи, судят как бы с позиций синхронного словообразования о производных, в действительности прошедших собственный весьма извилистый путь калькирования, помноженного на ложные ассоциации. Так, в литовском этимологическом словаре Френкеля читаем, что литовское слово bangìnis 'кит' - прилагательное, производное от bangà 'волна (bangìnis можно там найти внутри гнездовой статьи на заглавное bangà). Можно согласиться, что такое прямое соотнесение оправдано психолингвистически с точки зрения языкового сознания среднего носителя современного литовского языка. Но это осмысление на уровне народной этимологии мало чего стоит. Подлинное происхождение слова bangìnis так же, как и другого литовского названия кита - bangžuve, объясняется неточной калькой нем. Wal-fisch 'кит', где первую часть при передаче на литовский поняли как 'волна', в то время как на самом деле нем. Wal (как и англ. whale 'кит') восходит к германскому названию рыбы *hwala- (Бенвенист 1969: 122-123).

В заключение - опыт новой этимологии слова наглый, основанный на значении. Речь, собственно, идет о слове, охватывающем ряд славянских языков: др.-русск. нагло 'быстро, скоро, тотчас', русск. нáглый 'нахальный, дерзкий, бесстыдный', укр. нáглий 'внезапный, неожиданный', 'быстрый, стремительный', польск. nagły 'внезапный, неожиданный', 'спешный, неотложный' , 'проворный, горячий, вспыльчивый', в.-луж. nahły 'обрывистый, крутой', (быстрый, внезапный, вспыльчивый', н.-луж. nagły 'крутой', 'быстрый', 'внезапный, необдуманный, горячий', чеш. náhlý 'неожиданный, спешный, стремительный, вспыльчивый', 'крутой, отвесный', слвц. náhly 'быстрый, неожидавный', 'торопливый', словен. nágel 'внезапный, быстрый, стремительный', сербохорв. нагао, нáгла 'спешный', болг. нáгло 'нагло'. Эти формы живых славянских языков продолжают праслав. *nаglъ(jь).

Достаточно отвлеченный характер части перечисленных выше значений побуждал исследователей видеть в них вторичный перенос. Но что считать первичным, а что - вторичным? Преображенский в своем этимологическом словаре объединяет 'быстрый, внезапный; поспешный' , считая их уцелевшим первоначальным, а значение
'дерзкий, бесстыдный' - вторичным значением. П. Тедеско предлагает углубить семантическую реконструкцию в том же направлении, причем, признавая значение 'внезапный' древнейшим из известных значений, он возводит его к гипотетическому 'агрессивный' или что-то в этом роде (Тедеско 1951: 29, 30); этот же автор считает, что значение 'бесстыдный' развилось из 'настойчивый, требовательный'. Для Ж. .Ж. Варбот первичными являются в общем все те же значения' быстрый, спешный, внезапный', но их праисторию она понимает иначе: 'сильный, деятельный' (Варбот 1964: 28-29). Значение 'дерзкий, бесстыдный' Ж. Ж. Варбот, по-видимому, относит к прочим, экспрессивным значениям. Семантическая реконструкция слова с заведомо сложной историей значения - ответственный акт. Удачу или неудачу в этом деле можно контролировать косвенными показаниями других уровней. При этом обращает на себя внимание тот факт, что праславянское слово *nаglъ с постулируемым значением' быстрый, спешный, внезапный' не имеет достоверных соответствий в родственных индоевропейских языках. Сомнительность имеющихся соответствий усугубляется краткостью сравниваемых форм; характерно, что из сравнения исключается -l- в *nаglъ, практически всеми отождествляемое с суфф. -l- славянских прилагательных. Таковы сближения с др.-инд. áñjas, áñjasā 'прямо, неожиданно, быстро, скоро', готск. anaks 'внезапно, быстро, тотчас', лит. anksti 'рано', далее - с лит. nоgétis 'стремиться' (там же: 29), сравнение с латышским nаguot 'быстро идти', включенное в посмертное, второе издание чешского этимологического словаря В. Махека. Другого рода этимологии оперируют чисто славянскими сравнениями, но от этого они не перестают быть очень гипотетическими реконструкциями, например объяснение Ф. Миклошичем nаglъ из nаgъ-blъ 'inclinatus' (Миклошич 1875: 94) или П. Тедеско - nаglъ - *nаlьglъ (Тедеско 1951: 28).

С учеными, исследовавшими слово *nаglъ, можно согласиться, пожалуй, в одном существенном пункте: поиски этимологии этого специфического слова должны продолжаться на базе его семантики. Есть основания думать, что еще недостаточно изучена известная семантика славянского слова. Так, Ж. Ж. Варбот вынуждена признать, что значение русского диалектного (яросл.) наглый 'чистый, настоящий, подлинный' остается обособленным (Варбот 1964: 28), а ее попытка в дальнейшем сблизить это последнее значение со (словом и) значением *snaga 'опрятность , украшение' нас не убеждает особенно ввиду аргументации, излагаемой нами ниже. Но особенно красноречиво говорит о неудовлетворительности принимаемой в литературе семантической реконструкции слав. *nаglъ свидетельство можно сказать забытого украинского диалектного слова нáглий 'голый': I вонá нáгла остáлась. Росава (Курилоv1928: 97).

Сразу хочется отметить непосредственную связь друг с другом, которую обнаруживают значение 'голый' этого украинского диалектного слова и доставившее столько хлопот значение 'чистый, настоящий, подлинный' упомянутого выше русского диалектного слова. Обоснованность такого сближения в семантическом плане удается подтвердить с помощью аналогии немецкого слова bar, которое имеет этимологически первичное значение 'голый, неприкрытый' (ср. barfuss, barhaupt) в соответствии со своим происхождением из И.-е. *bhosós 'обнаженный', но развило на этой базе также и вторичное значение 'чистый, несмешанный' (откуда, например, bare Münze 'чистая монета', bares Geld 'наличные', т. е. 'настоящие, ничем не замененные деньги'). В подтверждение сказанному можно еще вспомнить выражения вроде голая, неприкрытая правда, чтобы направление семантического развития 'голый' → 'чистый, настоящий, подлинный' приобрело большую степень вероятия для двух рассмотренных выше диалектных свидетельств (укр., русск.) славянского слова *nаglъ.

Таким образом, наши знания о существующих значениях исследуемого слова *nаglъ в славянских языках ощутимо пополнились, и в этом выражается исключительная ценность данной украинской диалектной записи, которая, как увидим, решительно требует совершенно другой этимологизации слова. Единичный характер этого свидетельства не может его сколько-нибудь обесценить [8]. Запись произведена хорошим диалектологом, но важнее всего то, что отмеченное при этом значение 'голый, нагой' бесспорно архаично. Его нельзя вывести из остальных известных нам значений слав. *nаglъ. Более того, делается ясным, что все эти остальные значения без исключения вторичны. Интересно то, что теперь нет надобности считать значение 'дерзкий, бесстыдный' (русск. наглый) результатом какой-то особо поздней экспрессивной деривации от каких-нибудь промежуточных значений 'агрессивный,' 'навязчивый, требовательный' и т. п. Значение 'бесстыдный' получено путем прямой семантической деривации от древнего значения 'нагой, голый'. Значения 'быстрый, внезапный, спешный', преобладающие в других славянских языках, отстоят еще дальше от первичного значения (не говоря уже об ответвлениях вроде 'проворный, горячий, вспыльчивый' или 'обрывистый, крутой', см. выше перечень).

Спрашивается, какова же этимология слова *nаglъ? Теперь, после уточнения семантической картины, на этот вопрос ответить уже легко: слав. *nаglъ этимологически родственно слав. *nagъ 'нагой, голый'. Исключительная проницательность А. Брюкнера позволила ему в сущности напасть на след этого происхождения слова: кратко характеризуя польское nagły, он высказал догадку-вопрос «z nagi?» (Брюкнер 1957). Но догадка так и осталась ничем не подкрепленной, и Тедеско счел эту мысль Брюкнера «не очень вразумительною», не заметив, что это и есть та самая наиболее рациональная «etymology based on meaning» из всех возможных.

Несколько слов о фонетической форме слав. *nаglъ. Она не первична, хотя звуковую сторону перестройка задела куда в меньшей степени, чем разобранную нами семантическую. Слав. *nаglъ продолжает более древнее *nаgnъ, подвергшееся затем диссимиляции двух n. Следы древнейшего слав. *nаgnъ непосредственно до нас практически не дошли, но есть различные косвенные доказательства существования такой формы. Например, в литовском языке, наряду с формой nõglas, noglùs 'внезапный, скоропостижный (о смерти); резкий, быстрый, рьяный', есть диалектное (жемайтское) nõgnas примерно в тех же значениях. Мы не сомневаемся в том, что это слова славянского происхождения, попытки И. С. Каралюнаса объяснить их как исконные отглагольные производные (Каралюнас 1973: 27) не могут рассчитывать на всеобщее признание. Хотелось бы подчеркнуть, что из славянских языков заимствовано не только лит. nõglas, относительно чего в литературе в общем нет споров, но и форма со вторым -n-, важная как отражение праславянской формы *nаgnъ. Нельзя, конечно, до конца исключить здесь ассимиляцию n - l > n - n на литовской почве, но кажется более естественным предполагать славянское происхождение и этого вариаита, на что как будто не обращалось внимания. Показательно и то, что более новые литовские формы на -l-, отражающие слав. *nаglъ, распространены в диалектах южных и восточных аукштайтов, непосредственно контактирующих со славянскими языками, тогда как nõglas, noglùs известны из жемайтских говоров на западе Литвы, не соседивших в историческую эпоху со славянскими языками, откуда вытекает архаичность этой литовской формы с двумя n.

К числу косвенных доказательств реальности существования праславянского *nаgnъ 'нагой, голый' можно отнести, далее, надежные синонимичные соответствия в других индоевропейских языках, восходящие вместе со слав. *nаgnъ к и.-е. *nog^uno-s (диалектной форме, существовавшей наряду с иным древним суффиксальным производным диалектного распространения *nog^un-odho-s: лат. nudus, готск. naqaþs, а также наряду с непроизводной основой с тем же значением и.-е. *nog^uo-s: слав. *nаgъ, лит. núogas 'нагой, голый'). Праслав. *nаgnъ этимологически родственно др.-инд. nаgná-, авест. magna-, далее - преобразованному осет. baegnoog 'голый, нагой' (специально об иранских формах см. Абаев 1958: 247; Семереньи 1966: 217). Еще может быть сюда же отнесено древнепрусское слово nognan 'кожа', собственно 'голое', причисляемое, вслед за Эндзелином, к тому же лексическому гнезду. Однако особенно выделяется ввиду семантического тождества слов и идентичного суффиксального расширения -n- близость праслав. *nаgnъ и его индо-иранских соответствий. Эту близость следует квалифицировать как важную славянско-арийскую изоглоссу. Пизани попытался возвести слав. *nаgъ вместе с греческим и индоиранскими к индоевропейскому медиопассивному причастию настоящего времени *nog^uə-mno-, при страдательном причастии прошедшего времени *nog^uə-tо- в латинском, германском, кельтском (Этимологический словарь 1966: 43 и сл.). Известные ему балтийские и славянские факты (слав. nаgъ, лит. núogas) итальянский ученый остроумно объясняет через утрату срединного ə и диссимиляцию двух n. Но эта мысль Пизани о диссимиляции n - n > n - Ø (так сказать, «диссимиляция на исчезновение») кажется типологически маловероятной; сомнения в ней усиливаются после предложенной выше этимологии nаglъ < *nаgnъ, где представлена диссимиляция естественного вида. Надо полагать, слав. *nаgъ никогда не имело второго, суффиксального -n-. Таким образом, славянский обнаруживает две древних лексических формы с упомянутым корнем - *nag и *nаgnъ, и путь к этому фрагменту реконструкции проложила семантика слова.

Примечания

1. Главная заслуга Э. Бенвениста не в этом, а в том, что он поставил вопрос о необходимости критического пересмотра древних омонимов, на чем мы остановимся подробнее.

2. Влияние иранского *baga- 'бог' на слав. *bоgъ мы здесь оставляем в стороне как вопрос специальный и более или менее спорный, а постулируемое некоторыми по аналогии древнеиндийского др.-слав. *bоgъ I 'богатство' (откуда якобы все словообразовательное гнездо - см. выше), наряду с *bоgъ II 'бог' считаем аллегорией, своеобразной записью, ничего не меняющей в сути изложенных отношений.

3. Так, отмечается, что все реки Болгарии длиной свыше 100 км имеют дославянские названия.

4. Эти и другие примеры такого рода можно найти в работе: Л. Н. Иорданская, Л. П. Крысин. Материалы и толково-комбинаторному словарю русского языка. М., 1970 («Предварительные публикации»), вып. 7, стр. 39-40 (Виды преступлений).

5. Ср. W. Dressler, А. Grosu. Generative Phonologie und indogermanische Lautgeschichte. «Indogermanische Forschungen», 1972, Bd. 77, особенно стр. 49, 50.

6. Воспринимать из этого высказывания Е. Куриловича одни лишь запретительные интонации, как зто делает, например, Ф. Славский (F. Slawski. Nad pierwszym tomem Slownika praslowianskiеgо. «Rocznlk SIawistyczny», 1973, XXXIV, стр. 8), было бы также слишиом односторонне. Вообще вряд ли верно отождествлять продуктивность образования с поздним временем его появления, хотя так обычно делают.

7. British Commonwealth 'общебританское достояние' в качестве официального названия союза частей бывшей Британской империи у нас почему-то принято переводить как Бpитанское содружество наций, что по меньшей мере неточно. К нашему удивлению, этимологические словари английского языка - и старые (Смит 1911) и новые (Клейн 1966-1967) - не интересуются образованием commonwealth; новейший из них, словарь Клейна, характеризует при этом близкие кальки англ. соmmonplace - с лат. locus communis, common sеnsе - с лат. sensus communis.

8. И *naglъ 'голый', возможно, примыкает кашубско-словинское nag^uulec 'голый человек, голый ребенок', тоже с -l- «суффиксальным».

Библиография

Абаев 1934: В. И. Абаев. Язык как идеология и язык как техника. Когда семантика перерастает в идеологию. «Язык и мышление», II. Л., 1934.
Абаев 1948: В. И. Абаев. Понятие идеосемантики. «Язык и мышление» XI. М.-Л., 1948.
Абаев 1958: В. И. Абаев. Историко-этимологический словарь осетинского языка, т. 1. М.-Л., 1958.
Бенвенист 1954: Е. Benveniste. Problèmes sémаntiquеs de lа rtconstruction. «Word», 1954, v. 10, № 2-3 («Linguistics today»).
Бенвенист 1969: Е. Benveniste. Le vocabulaire des institutions indoeuropéennes. I. Economie, parenté, société. Paris, 1969.
Бланар 1971: В. Бланар. О внутренне обусловленных семантических изменениях. - ВЯ, 1971, № 1.
Бланар 1973: В. Бланар. Механизм изменения значения лексической единицы. «Jazykovedný časopis», ročn. XXIV, 1973.
Брюкнер 1957: А. Вrüсknеr. Slownik etymologiczny jezyka polskiego. Krаków, 1957.
Булаховский 1954: Л. А. Булаховский. Введение в языкознание, ч. II. Изд. 2-е. М., 1954.
Бутыленков 1972: С. М. Бутыленков. Опыт исследования развития семантической структуры прилагательных с инвариантным значением «храбрый» в составе синонимического ряда (на материале французского языка XI-XIII, XVI и ХХ вв.). Автореф. канд. дисс. М., 1972.
Варбот 1965: Ж. Ж. Варбот. 3аметки по славянской этимологии. «Этимология, 1964». М., 1965.
Виноградов 1953: В. В. Виноградов. Основные типы лексических значений слова. - ВЯ, 1953, № 5.
Габовштякова 1973: К. Habovštiakova. К otázke významu lexikálnej jednotky. «Jazykovedný čаsopis». 1973, ročn. XXIV.
Гжегорчикова 1970: R. Grzegorczykova. «VI. Mezinárodní sjezd slavistu v Praze 1968. Akta sjezdu, 1. Praha, 1970.
Доза 1946: А. Dauzat. Dictionnaire étymologique de lа langue française. Paris, 1946.
Исаченко 1972: А. V. Isačenko. Figurative meaning, derivation, and semantic features. «The slavic word. Proceedings of the International colloquium at UCLA, September 11-16, 1970». (D. S. Worth, ed.) The Hague - Paris, 1972.
Каралюнас 1972: S. Karaliūnas. Semantika ir etimologija. «Leksikos tyrinejimai» «Lietuviu kalbotyros klausimai», XIII). Vilnius, 1972.
Каралюнас 1973: S. Karalūnas. Iš liеtuviu kalbos jо-kаmiеniu veiksmažodżiu istorijos, «Liеtuviu kalbotyros klausimai», XIV. Vilnius, 1973.
Кароляк 1973: S. Karolak. Тranskategoryzacja а znaczenie wyrazu, «VII. Miedzynarodowy Kongres slаwistów. Streszczenia referatów i kоmunikаtów». Warszawa, 1973.
Карулис 1969: К. Karulis. Historische Semasiologie und Etymologie. «Revue roumaine de linguistique», t. XIV, № 5. Bucureşti, 1969.
Клейн 1966-1967: Е. Klein. А comprehensive etymological dictionary of the English language, v. 1-11. Amsterdam - London N.Y., 1966-1967.
Курило 1928: О. Курило. Матерiали до украiнськоi дiалектологii та фольклористики. Киiв, 1928.
Курилович 1962а: Е. Курилович. Понятие изоморфизма. В кн.: Е. Курилович. Очерки по лингвистике. М., 1962.
Курилович 19626: Е. Курилович. О некоторых фикциях сравнительного языкознания. - ВЯ, 1962, № 1.
Курилович 1965: Е. Kurylowicz. On the laws of isomorphism. «Biuletyn Polskiego Towarzystwa Jezykoznawczego», zesz. XXIII. Wroclaw - Warszawa - Krаków, 1965.
Леков 1973: И. Леков. Компенсацията - развоен фактор в славянските езикови системи. «Славянска филология. Доклади и статии за VII Международен конгрес на славистите», т. XII. Езикознание. София. 1973.
Лопатин 1973: В. В. Лопатин. Рождение слова. Неологизмы и окказиональные образования. М., 1973.
Миклошич 1875: F. Miklosich. Vergeichende Grammatik der slavischen Sprachen, Bd. Il, Stаmmbildungslehre. Wien, 1875.
Общее языкознание 1970: «Общее языкознание. Формы существования, функции, история языка). М., 1970.
Ожегов 1953: С. И. Ожегов. Словарь русского языка. М., 1953.
Оливериус 1973: Z. F. Oliverius. Семантические правила порождения и интерпретации русских слов. «Českоslоvеnské рrеdnáškу pro VII mezinárodní sjezd slavistu. Varšava VII., 1973». Praha, 1973.
Ондруш 1961: В. Ondruš. Zur Theorie der Semasiologie und Etymologie. «Publicationes Instituti philologiae slavicae Universitatis Debreceniensis», 1961, t. 15.
Семантика и словарь 1972: «Semantyka i slownik». Ргаса zbiorowa pod red. А. Wierzbickiej. Wrосlaw - Warszawa - Kraków - Gdansk, 1972.
Семереньи 1966: О. Szemerényi. Iranica II. «Die Sprache», 1966, t. XII.
Семереньи 1972: О. Szemerényi. Comparative linguistics. «Current trends in liпguistiсs». Ed. Th. Sebeok, V. 9. Linguistics in Westеrn Europe. The Hague-Paris 1972.
Скит 1911: W. W. Skeat. А concise etymological dictionary of the Еnglish lаnguаgе. Oxford, 1911.
Слюсарева 1973: Н. А. Слюсарева. Проблемы лингвистической семантики. - ВЯ, 1973, .№ 5.
Степанова 1968: М. Д. Степанова. Методы синхронного анализа лексики (на материале современного немецкого языка). М., 1968.
Тедеско 1951: Р. Tedesko. Slavic рilьnъ and nаglъ: two etymologies based on meaning. «Language», 1954, V. 27.
Тихонов 1971: А. Н. Тихонов. Проблемы составления гнездового словообразовательного словаря современного русского языка. Курс лекций. Самарканд, 1971.
Толстой 1968: Н. И. Толстой. Некоторые проблемы сравнительной славянской семасиологии. «Славянское языкознание. VI Международный съезд славистов. Доклады советской делегации). М., 1968.
Трубачев 1966: О. Н. Трубачев. Ремесленная терминология в славянских языках (этимология и опыт групповой реконструкции). М., 1966.
Урбутис 1971: В. Урбутис. Словообразование имен существительных в современном литовском языке. Автореф. докт. дисс. Вильнюс, 1971.
Уфимцева 1968а: А. А. Уфимцева. Слово в лексико-семантической системе языка. М., 1968.
Уфимцева 1968б: А. А. Уфимцева. Лексикология. «Теоретические проблемы советского языкознания». М., 1968.
Фасмер 1964-1973: М. Фасмер. Этимологический словарь русского языка, т. I-IV. Пер. с нем. и доп. О. Н. Трубачева. М., 1964-1973.
Фодор 1973: Е. Фодор. Словообразование и семантика. К вопросу о внутренней валентности слова на материале восточнославянских языков. Bucureşti, 1973 (Доклады и сообщения, представленные на Международном съезде славистов. Варшава, 21-27 августа 1973 г.).
Френкель 1962: Е. Fraenkel. Litauisches etymologisches Wörterbuch, Bd 1. Heidelberg, 1962.
Ценковски 1973: W. Cienkowski. Stopnie motywacji (mеtоdоlоgiа i terminologia leksykologiczna). «Роradnik jezykowy», 1973, № 5-6.
Шмелев 1973: Д. Н. Шмелев. Проблемы семантического анализа лексики (на материале русского языка). М., 1973.
Щур 1973: G. S. Sčur. Die Typen semantischer Merkmale bei der Anаlyse der Lexik. «Neuphilologische Мittеilungеn. Bulletin de lа Société néophilologique», LXXIV. Helsinki, 1973.
Эрну, Мейе 1951: А. Ernout, А. Меillet. Dictionnaire étymologique de lа langue latine. 3-ème éd., t. 1. Paris, 1951.
Этимологический словарь 1966: «Etymologický slovníik slovanských jazyku». Ukázkové číslo. Red. Е. Наvlová. Brno, 1966.