Следите за нашими новостями!
Philology.ru - Русский филологический портал
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

В. Б. Кашкин

БЫТОВАЯ ФИЛОСОФИЯ ЯЗЫКА И ЯЗЫКОВЫЕ КОНТРАСТЫ

(Теоретическая и прикладная лингвистика. - Вып. 3. - Воронеж, 2002)

 
1. Вступительные замечания. В Древнем Египте считалось, что у соседних народов язык во рту вырос в другом направлении, поэтому они и говорят на других (неправильных и непонятных) языках. Многие наши современники также считают, что есть правильные и неправильные, красивые и некрасивые, трудные и легкие языки, что из собственный язык - самый красивый, правильный и ясный, что в их языке каждое слово имеет одно определенное значение, в то время как в иностранных языках значений много, что в каждом языке действуют правила (выдуманные, конечно же, всезнающими учеными), что можно выучить язык, запомнив список слов во сне или под гипнозом…
Можно, конечно, посмеяться над подобными ‘антинаучными’ взглядами ‘наивных пользователей’ языка. Однако не будем торопиться и попробуем взглянуть на подобные явления непредвзято. Очевидный вывод, который напрашивается из подобных наблюдений таков: размышления о языке свойственны не только профессиональным лингвистам, наивный пользователь также думает о языковых процессах. При этом следует сказать, что ряд наивных пользователей (студенты, преподаватели, журналисты, переводчики, писатели и т.п.) делают это довольно часто. Металингвистическая функция, таким образом, является не столько функцией языка, сколько частью деятельности его носителя.
С одной стороны, в любом языке имеется ‘встроенный’ металингвистический механизм, и всякий, кто пользуется языком, пользуется и механизмом самоописания и саморегуляции этого языка. С другой стороны, каждый пользователь языка имеет определенные представления о языке, его единицах, процессах его использования и изучения, своеобразную ‘личную теорию’ языка. Такая личная теория может найти свое выражение как в явных размышлениях об устройстве и употреблении языка, так и в менее явных мнениях и даже предрассудках. Как и любой другой вид человеческой деятельности, метаязыковая деятельность управляется стереотипами, которые и формируют мифологическую картину жизни языка и жизни в языке. Разумеется, выделяя метаязыковую деятельность, мы говорим лишь об одном из аспектов языковой деятельности и человеческой деятельности в целом.
Особую интенсивность данного вида деятельности можно отметить в ситуации языковых контрастов [Кашкин 1995: 78-80], например, при изучении или преподавании иностранного языка. Следует сказать, что как ученик, так и преподаватель в значительной степени не отдают себе отчета в том, что они занимаются метаязыковой деятельностью, большая часть которой проявляется в виде того, что Л. Витгенштейн называл ‘молчаливым знанием’ (tacit knowledge).
Участники языкового процесса и не осознают и контрпродуктивного воздействия некоторых мифологем бытовой лингвистики (мнений, представлений и даже предрассудков об устройстве и функционировании языка, о различии языков, о способах изучения и т.п.). Несмотря даже на ‘лингвистическую подготовку’ в вузах, преподаватель остается в то же время наивным пользователем языка во многих отношениях. Кроме того, множество мифологем в сфере преподавания языков формируется на основе механистического детерминизма школьных грамматик, звучащего в унисон детерминизму повседневной философии.
Изучение мнений и взглядов обычных людей (не лингвистов) на язык, на свою собственную деятельность, в том числе, языковую и мыслительную (т.е., метакогнитивные исследования) являются довольно новой сферой научных интересов. Сама сфера, ее терминология и методы сформировались в последнее десятилетие ушедшего века [Wenden 1987; Horwitz 1987; Hawkins 1991; Bain 1991; van Lier 1994; Dufva 1994; Kalaja 1995 и др.]. Хотя в большинстве исследований ставились достаточно частные проблемы (связанные, в основном, с восприятием собственного процесса изучения языка, личностными стратегиями и представлениями), все же многие исследователи отмечали связь наивной картины языка с общей наивной картиной мира, личными конструктами устройства человеческой деятельности, повседневной философией.
 
2. Кто перед нами: наивные пользователи или исследователи? История человеческой цивилизации, материального и духовного производства свидетельствует, что профессионалы - в различных отраслях знаний и умений - всегда стремятся отделиться от непрофессионалов, от ‘чужаков’. Мнение постороннего, как правило, не принимается во внимание, критикуется и даже высмеивается. Проведение границ здесь, как и во многих других сферах, является неотъемлемой частью самой человеческой деятельности. Да и внутри ‘железного занавеса’ наука живет по законам гангстерского мира: научная школа или парадигма подобна банде, нетерпимо относящейся к любому ‘чужаку’ [Scheff 1995: 157]. Лингвистика не является в этом отношении исключением: «Быть лингвистом означает прийти рано или поздно к пониманию того, что неспециалисты мало что понимают в языке» [Shuy 1981: 320].
И все же за пределами ‘железного занавеса’ профессиональной науки люди рассуждают о языке, высказывают свои мнения о языковых процессах, даже иногда делают бизнес на лингвистических технологиях, последствия чего далеко не всегда ‘экологичны’. Некоторое время назад Д. Болинджер отмечал, что отсутствие связи между лингвистами и пользователями языка приводит людей, которым требуется ‘скорая лингвистическая помощь’ к непрофессионалам или ‘шаманам’ [Bolinger 1980: 1-9]. Диалог между профессионалом и непрофессионалом необходим не только в сфере, например, политических технологий но и между преподавателем языков и лингвистом-теоретиком или прикладником [Kramsch 1995: 44].
Но ведь и профессиональный лингвист не перестает быть наивным пользователем языка (как врач, например, не становится неуязвимым для болезней). Подобная ситуация характерна для всего гуманитарного знания и связана с так называемым ‘парадоксом границы’ [Lopez Garcia 1989: 10-12]. Человек является и субъектом и объектом в сфере гуманитарных исследований, граница между ними лишь функциональна и возникает в процессе деятельности, метакогнитивной по своей сути. Нечеткость границы между исследователем и объектом исследования приводит к тому, что в научных теориях сохраняются наивные мифы [Harris 1980: 4-7; Кашкин 1999; 2000], а наивные пользователи ‘позволяют себе’ высказывания о предмете пользования и даже ‘шаманство’ с помощью этого предмета. Стоит ли бояться этого пересечения сфер интересов? Небесполезно вспомнить, что Л. В. Щерба призывал к более широкому использованию ‘внутреннего эксперимента’ в языкознании [Щерба 1974: 32-33]. Над кем же проводится в данном случае эксперимент, если не над наивным лингвистом, спрятанным в глубинах души ученого-лингвиста?
Действительно, наука вовсе не настолько отделена от других сфер человеческой деятельности. В науке работают вполне обычные люди, и многие научные концепции коренятся в наивных взглядах и прото-теориях, сосуществуют в социальной среде наряду с ними [Лосев 1994: 20]. Да и «каждый человек - по-своему - ученый [Келли 2000: 13].
Позитивистский настрой в лингвистике прошлого века направлял внимание исследователей, в первую очередь, на системные отношения элементов языка и языков, разделяя в определенном смысле язык и его пользователя. В то же время, язык не существует как объект в окружающем мире. Конечной и единственной реальностью в языковой онтологии обладает лишь пользователь, создатель языка. Язык - не что иное, как повторяющиеся структуры поведения у (двух или более) действующих языковых субъектов. В гуманитарной сфере объектом может быть только субъективное (субъектное) поведение.
Металингвистическая функция также не принадлежит языку, это деятельность его пользователей. Первичные лингвистические исследования осуществляются наивными пользователями в рамках повседневной философии языка - ведь многие мыслители прошлого и современности (Гуссерль, Лосев и др.) отмечали, что философия и есть жизнь.
 
2.1. Онтология языка: вещь или процесс? Объектом лингвистических исследований является язык, но такой же ли это объект, как, например, вещество в химии? То есть, существует ли язык в том смысле, в каком существуют физические объекты? Конечно, термин вещество также предполагает определенное абстрагирование, но в повседневной реальности нетрудно найти предмет, соответствующий этой абстракции. Термин язык предполагает значительно большее абстрагирование, поскольку нам не удастся найти предмета, соответствующего ему. Даже слово неуловимо: Слово - не воробей, вылетит - не поймаешь.
В то же время, наивная картина мира с легкостью ‘размещает’ язык (можно здесь говорить о наивной топологии языка) в книгах и словарях, на магнитной ленте и видеопленке, и т.п. Результаты анкетирования говорят о том, что для наивного пользователя слова, рассматриваемые как вещи, находится ‘в книгах’ (32,6%). Но для проигрывания пленки нужен магнитофон, для чтения текста нужен человек, а понимание того и другого вообще невозможно мыслить без человека, вне его действий. Без действующего языкового субъекта нельзя наблюдать и язык.
Далее, нет таких лингвистических единиц, которые можно было бы определить как физические объекты, как вещи, соотнесенные с точками на оси времени. Любой элемент языка предполагает процесс, действие языкового субъекта. Фонетически, каждый звук произносится не одномоментно, процесс его произнесения разбивается (по меньшей мере и условно) на три этапа. Фонематически, произнесение и восприятие звуков связано с неосознанным процессом выбора и решений, которые принимает языковое сознание. Слово - также не вещь, оно начинается и кончается в определенные моменты времени. Соотношение слова и обозначаемого предмета также не статично, не детерминистично, это процесс приписывания значения, означивания и переосмысления. В грамматическом плане мы также не видим строгого соответствия контекста и формы, ситуации и грамматических средств. В то же время, большинство дидактических грамматик следуют детерминистической мифологии ‘правил и исключений’. Изучение языка, таким образом, тормозится детерминизмом как школьных грамматик, так и наивной философии.
Детерминизм не являлся единственной парадигмой мысли в ХХ веке. Критикуя жесткость разделения субъекта и объекта, причины и следствия и т.п., многие мыслители говорили о вероятностном характере человеческой (языковой) деятельности. Языковые действия - процесс неосознанного, но интенционального выбора, осуществляемого пользователями языка. Вклад в деятельностную парадигму исследования коммуникации и языка [Кашкин 2000: 5-7] внесли многие: Гумбольдт и Гуссерль, Пражская школа и Кёльнский проект, Бахтин и Флоренский, Заде и Налимов. В естественных науках наблюдалась аналогичная тенденция: «атом в такой же мере становится, в какой и существует, это движение в такой же мере, в какой и его объект» [Bachelard 1983(1934): 70]. Подчеркивая деятельностную сторону коммуникации, У. Матурана ввел свой термин languaging (досл. ‘языкование’), под которым он подразумевает «деятельность в сети консенсуальной координации поведений» (operating in a network of consensual coordinations of behaviors) [Maturana 1995: 1-2].
 
2.3. Сферы метаязыковой деятельности и источники исследовательского материала. Металингвистическая деятельность пронизывает все поле ‘языкования’ в силу своей мониторинговой функции. Разделяясь на эксплицитное и имплицитное знание, метаязыковое поведение включает: автореферентный механизм языка (каждая языковая единица описывает себя и свой класс), эксплицитный регулятивный механизм метаречевых маркеров (вышедшая недавно книга [Язык о языке 2000] практически полностью посвящена описанию этого аспекта метаязыковой деятельности), скрытый слой мифов, мнений и предрассудков и эксплицитные личные теории наивных пользователей [Дуфва, Ляхтеэнмяки, Кашкин 2000: 81]. Не следует также сбрасывать со счета и знания в традиционном смысле, т.е. полученные из внешнего (культурно значимого) источника [Dufva, Lähteenmäki 1996: 121-136], их последствиями являются культурно-индуцированные мифологемы.
Материал для исследования находится повсюду в различных сферах ‘языкования’, но есть ряд видов деятельности, в которых метаязыковая функция проявляется наиболее ярко (преподавание, перевод, народная мудрость, письма в редакцию, так называемая ‘complaint tradition’ [Milroy, Milroy 1985: 29], поэтическая мудрость, журналистика, PR и т.д.). Подробнее эти сферы рассмотрены в [Кашкин 1999: 64-68].
Весьма важным источником материала являются так называемые ‘ошибки’. Впрочем, достаточно известное направление прикладной лингвистики, занимающееся анализом ошибок в иностранном языке (error analysis), в большей степени ищет системные несоответствия между языками, нежели интересующие нас прото-теории наивных пользователей, лежащие в основе большинства некорректных выборов. Особый интерес представляет феномен ‘гиперкоррекции’: когда наивный пользователь предпочитает неправильную форму, которая, тем не менее, соответствует некоему правилу в его личной прото-теории. Здесь сталкивается мифология авторитета в языке (влияние абстрактных правил или авторитетных носителей) с собственной мифологией правильности. Так, многие русские, изучающие английский язык (непрофессионалы) произносят badge как ‘бейдж’ (недавнее заимствование в бизнес-жаргон), session как ‘сейшн’ (жаргон любителей джаза), Marcy (имя ведущей актрисы сериала «Санта-Барбара») как Мерси (из газеты «Антенна»). Их собственная теория (есть соответствующие фрагменты интервью, в которых она вербализуется) призывает ‘переделывать’ обычные русские звуки (например, а) на английский манер, хотя получающиеся результаты вовсе не соответствуют нормам английского языка. Гиперкоррекция наблюдается и в том случае, когда изучающие английский язык стремятся в любом английском слове ставить ударение на первый слог. Даже почти полностью совпадающие в русском и английском произношении французские заимствования типа: hotel = отель и machine = машина - с завидным упорством ударяются на первый слог. Приведем объяснение подобного поведения из интервью:
<я сказал> это, чтобы больше по-английски звучало.
Насколько же часто субъект языковой деятельности думает о языке? Как отмечает Келли, автор теории ‘личных конструктов’ [Келли 2000: 24-25], люди не всегда готовы проявлять свои конструкты (мнения, предрассудки, мифы), боясь осуждения за ошибки. Именно поэтому нельзя ожидать полной откровенности от ответов респондентов на вопросы анкет или интервью, дополняя их наблюдением и другими методами исследования.
Все же приведем результаты анкетирования около 100 студентов (от 16 до 26 лет):
 
Как часто Вы думаете о языке (речи)?
(очень) часто
иногда
не очень часто
почти никогда
почти никогда
группы ответов
I
II
III
IV
V
 
44,0%
21,4%
21,4%
7,2%
6,0%
 
Поскольку опросник, который использовался в исследовании был нежестким (следовал дополнительный вопрос: В каких ситуациях? и небольшое интервью), можно было установить, что ситуации, приводимые респондентами III и IV группы аналогичны ситуациям, о которых сообщили респонденты I и II групп. В целом можно сказать, что метаязыковая деятельность в той или иной мере свойственна 94% респондентов. Дополнительный опрос группы школьников (от 9 до 13 лет) и группы взрослых (старше 30) не изменил общей картины, добавив лишь специфические ситуации, когда взрослый человек думает о своем языке (подготовка к лекции, публичному выступлению, написание документа). В группе школьников же разнообразие ситуаций снизилось. Хотя гендерный фактор и не учитывался, нелишне будет отметить, что ‘не думают никогда о своем языке’, почти исключительно, молодые мужчины от 18 до 20 лет. Но даже среди них наблюдалась определенная личная теория действия механизма языка:
Я не думаю о языке, слова приходят сами собой.
 
2.4. Мифология языка в наивной картине мира. Металингвистические и метакогнитивные проблемы в последнее время привлекали внимание исследователей в различных областях (в философии, математике, физике и т.п.) [Flavell 1979; Hawkins 1991; Schommer, Walker 1995; Dufva 1994; Kalaja 1995; Dufva, Lahteenmaki 1996; Nguen-Xuan 1996; van Essen 1997; Wenden 1998; Кашкин 1999; Дуфва, Ляхтеэнмяки, Кашкин 2000 и др.].
В последние годы сформировалась антропоцентрическая парадигма в лингвистике и гуманитарных науках: основное внимание уделяется действующему языковому субъекту. Именно поэтому предпочтительнее говорить о метаязыковой деятельности субъекта, нежели о металингвистической функции языка.
Металингвистическая деятельность (в скрытом или в явном виде) наблюдается повсюду. Во-первых, каждый языковой знак, помимо референции к предмету и классу предметов, описывает сам себя и класс подобных знаков. Именно поэтому первые слова и фразы, выученные на иностранном языке, становятся метаязыковыми моделями для обучающихся. Многие респонденты отмечают, что дальнейшие некорректные употребления были связаны с первой моделью (ложная генерализация): например, некоторые отмечали трудность перехода от ‘правил’ (открытый / закрытый слог в английском: note::not) к ‘исключениям’ (lose, women). Весьма интересен следующий фрагмент из интервью взрослого, вспоминающего, как он изучал английский язык:
Сначала училка пришла и сказала: эта буква (А) читается, как «эй», на следующем уроке она сказала, что она может читаться, как «э», а на следующем задала на дом выучить наизусть стихотворение на английском языке… И я сказал себе: «Ша, парниша, этот язык ты никогда не выучишь!»
Предложения в учебниках иностранных языков - больше, чем просто предложения, взятые из речи. Они, в некотором смысле, ‘конкретные абстракции’ реальных лингвистических структур, языковых действий. Р. Барт также говорит о двойной функции предложений в учебниках по грамматике: собственно лингвистической и металингвистической (мифологической), приводя в пример фразу из латинской грамматики: quia ego nominor leo как собственно фразу, и как модель грамматического согласования предикатива с подлежащим [Барт 1994: 79-81]. Метаязык-миф надстраивается над языком как вторичная семиотическая система.
Предпринимались попытки использовать это свойство языка в преподавании грамматики с помощью ‘модельных слов’. Модельные слова - фактически, искусственные слова, ‘лишенные’ лексического значения, позволяющие последовательно провести принцип одной трудности: изучать грамматику, временно отвлекаясь от лексики: The disting dist is disting distly the disted dist in the dist of the dist (английский) или La bamba bamba la bamba dopo di bambare la bamba nella bamba della bamba (итальянский) [Милашевич, Кашкин 1991]. Наблюдение и интервью с участниками групп, изучавшими пять языков по методу Милашевича, выявило у них метаязыковое чувство, принципиально отличное от обычных ‘объектных’ знаний (‘знаю, как’ или ‘умею’ в противоположность ‘знаю, что). Многие ученики прекрасно осведомлены о том, что, например, в английском ставится окончание -s у глаголов в 3-м лице ед.числа, но многие ли на самом деле безошибочно употребляют эту форму в нужный момент, т.е. выходят ли объектные знания на уровень субъектных, на уровень языкового поведения? Последний вид знания ближе к естественному владению языком, языковому чувству. Говорящий на языке не столько знает, сколько верит и делает.
Ф. Паркер также считает, что предложения с ‘бессмысленными’ словами соотносятся с неосознанным владением грамматическими категориями [Parker 1986: 59]. Подобные фразы используются и в лингвистике как модели (например, Colorless green ideas Чомского/Хомского и Глокая куздра Щербы). Наиболее ранний пример в нашем корпусе датируется 1653 годом (пример в более позднем издании):
Quand un Cordier, cordant, veult corder une corde; / Pour sa corde corder, trois cordons il accorde: / Mais, si un des cordons de la corde descorde, / Le cordon descordant fait descorder la corde (Virquidam doctus, natione Gallus, 1653) // When a twister, a-twisting, will twist him a twist; / For the twisting of his twist, he twines doth intwist; / But, if one of the twines of the twist do untwist, / The twine that untwisteth, untwisteth the twist [Wallis 1765: 230-231].
Итак, наивный пользователь верит и действует, и верит он в собственные мифы, стереотипные схемы языкового поведения. Термин ‘миф’ уже использовался для описания мнений и стратегий изучающего язык пользователя [Horwitz 1987: 119], но до сих пор мифология наивного пользователя является нераскрытой сферой.
Исследователи отмечают следующие особенности мифов в человеческой культуре: интерсубъектность, посреднический характер между миром и человеком; символизм и метафоричность, но при этом естественность и реальность для наивного пользователя; мифы организуют поведенческие стереотипы в социуме, координируют совестную деятельность индивидов в той или иной культуре. Все эти характеристики свойственны и мифологемным стереотипам языкового поведения.
Одно из наиболее существенных свойств мифа - его нарративная форма: все может быть мифом, «что достойно рассказа (discourse)» [Барт 1994: 72-74]. В то же время, следует согласиться с А. М. Лобком, который утверждает, что нарративность - потенциальная черта мифа, проявляющаяся лишь на достаточно продвинутом этапе его развития [Лобок 1997: 489-491]. До этого миф транслируется через систему действий с предметами культуры, через быт [Там же, 505], бытовую философию языка. Человеку некогда рассказывать, когда надо действовать (никто не ведет себя так: «вот сейчас я скажу фразу в прошедшем времени с возвратным глаголом, говорю…»). В то же время, миф о языковой деятельности может быть вербализован и вербализуется в ‘точках саморегуляции’ действия (в нашем случае это, например, обсуждение и прогноз собственных успехов в изучении языка).
Нарративные свойства мифа позволяют подходить к его исследованию с помощью приемов дискурсивного анализа [Kalaja 1995]. Обычно исследователь ориентируется в корпусе по метаречевым маркерам мифологем и самонаблюдения (Я думаю, что…; Всем известно, что…; или на такой типично русский маркер мифологем, как ведь). Впрочем, поскольку дискурс - это речедействие, действие без речи также может быть элементом дискурса. То есть, выбор той или иной стратегии языкового поведения или обучения, даже выбор того или иного средства являются также элементами дискурса, позволяющими анализировать так называемое ‘процедурное знание’ обучающихся. Материал собирается посредством включенного наблюдения в группе (классе), либо через интервью и сочинения на тему: «Как я изучал язык», либо через рассказы и даже анекдоты преподавателей языка.
Таким образом, естественная металингвистическая деятельность наивного пользователя может быть рассмотрена как деятельность мифологическая, а мифологемы как символы рекуррентных схем этой деятельности. Л. С. Выготский проводил параллель между развитием повседневных и научных понятий, с одной стороны, и освоением родного и иностранного языка, с другой. Освоение нового языка - не просто приобретение новой точки зрения на картину мира, а приобретение новой схемы действий. П. Я. Гальперин в своей теории также рассматривает умственные действия, формируемые в процессе обучения как свернутые глобальные действия, включающие предыдущие более детализированные стадии. После формирования свернутого действия, большая детализация уходит на второй план, в сферу неосознанного, автоматического, скрытого стереотипа. М. Мак-Люэн также рассматривает миф как одномоментное восприятие свернутого действия [McLuhan 1996: 361].
Это отчасти является подтверждением платоновской идеи о том, что миф можно оценивать не по критерию истинности, а по его полезности [Блинов 1996: 219]. Наивные пользователи могут придерживаться даже противоречивых поведенческих принципов, полезных, видимо, в различных обстоятельствах. Даже в ответах одного респондента можно было встретить утверждения, например, что грамматика важнее словаря в изучении языка, а чуть позже, в переформулированном вопросе, наоборот, что слова знать важнее, чем знать грамматику.
 
3. Методы исследования. Мифология наивного пользователя языка не является стабильной системой, развиваясь и изменяясь в течение жизни индивида. Более того, языковой субъекта может следовать различным поведенческим стереотипам в разных ситуациях. Плюралистичность, многоголосие [Верч 1996: 22-23] наивной картины языка отражает различные периоды в становлении языковой личности. Интервью и анкеты проводились с учетом возрастного и образовательного статуса респондентов.
Индивидуальное языковое поведение может следовать мифологемам, типичным для соответствующей статусной группы, но может и воспользоваться и стереотипами, сформированными образованием и культурой, либо вернуться к поведенческим схемам. Обычно последнее происходит в ситуации стресса либо повышенной трудности. Так, даже опытные переводчики или преподаватели языков могут время от времени ‘скатиться на рельсы’ линейной (пословной) стратегии перевода. Современная культура уступает место более примитивной, как и в том, например, случае, когда нос вытирают рукой, если нет времени найти носовой платок.
Чисто квантитативный подход к интерпретации данных опросов мог быть дать только схематическое представление о поведенческих схемах: многоголосие было бы представлено одним самым громким голосом. Именно поэтому исследование метакоммуникативной деятельности ведется с использованием комплексной методики.
Методика исследования включает следующее:
- наблюдение (в том числе, включенное наблюдение), анализ действий и факторов выбора: проводится в группе, изучающей иностранный язык, посторонним исследователем либо преподавателем, используются учительские рассказы, анекдоты, ‘жалобы’ об ошибках, проводится анализ так называемых ‘ошибок’;
- анкетирование: выявленные в пилотном наблюдении основные концепты (предполагаемые мифологемы и поведенческие стереотипы) тестируются с помощью ряда анкет, соотнесенных с биполярной градуированной шкалой (это позволяет найти определенный компромисс между квантитативным и квалититативным подходами);
- устное и письменное интервьюирование: основной метод раскрытия мифологической системы наивного пользователя языка; в направленных интервью и сочинениях с помощью дискурсного анализа выявляются метакоммуникативные элементы, точки хезитации при совершении лингвистического действия, противоречивые схемы стереотипизированных действий.
 
4. Мифологемы в ситуации языковых контрастов. Как писал А. Ф. Лосев, существует «некое знание, предшествующее всякой теории и науке» [Лосев 1993/1927: 767-769]. Аналогичное мнение высказывал и А. А. Потебня: «Всякая наука коренится в наблюдениях и мыслях, свойственных обыденной жизни» [Потебня 1993/1913: 40-41]. Б. Кроче говорит о двух ступенях в развитии любой теории: интуитивной и логической [Кроче 1920, 1-4, 62]. Для Э. Гуссерля Lebenswelt и Weltleben также предшествуют любой теории [Husserl 1970: XL-XLI].
Наивный пользователь языка, как уже было сказано, является одновременно и его исследователем. Протонаучные обобщения наивных пользователей так или иначе отражаются и в научном познании. И наоборот, деятельность наивного пользователя определяется, в том числе, и культурно-индуцированными мифологемами, последствиями полученного образования. В своих действиях человек редко использует теорию или знание, он скорее верит и действует в соответствии с теми принципами (мифологизированными стереотипами, ‘сухим остатком’ выученных когда-то теорий), в которые верит (ср. [Dufva & Lähteenmäki 1996]).
Рассмотрим некоторые из мифологем (представлений и деятельностных стереотипов), образованных в ситуации языковых контрастов (типологию ситуаций языковых контрастов см. [Кашкин 2001: 224-227]).
 
4.1. Монолингвизм наивного пользователя. Метакоммуникативная деятельность наивного пользователя языка начинается с самоосознания им самого себя как языковой личности, как носителя родного языка и части того социума, который этим языком пользуется. Мировоззрение наивного пользователя в рамках его микромира монолингвистично и не может быть иным - в этом проявляется делимитативная функция коммуникативных систем: функция охраны семиотической границы [Кашкин 2002]. Монолингвистический взгляд наивного пользователя можно суммировать следующим фрагментом дискурса: Язык, которым я пользуюсь, является единственно правильным в том, что касается средств выражения; другие формы самовыражения либо неправильны, либо мне неизвестны. Это - крайняя точка континуума взглядов, на другом полюсе которого находится полилингвистический взгляд (признание автономной самостоятельности и самодостаточности любой коммуникативной системы). Хотя крайние позиции редко наблюдаются в реальных фрагментах дискурса, представленных в нашем корпусе, все же и в современном просвещенном мире весьма часто можно встретить отголоски взглядов древних, считавших, что у иностранцев язык занимает неправильное положение во рту. Так, в ответах на вопросы анкеты о языковом имидже, более 90% русскоязычных респондентов признают русский язык наиболее красивым, правильным, точным. Во многих научных изданиях приводятся ‘шутки’ о взглядах наивных пользователей: только англичане имеют правильные слова для обозначения воды и капусты (water и cabbage), только русские используют правильное слово для обозначения хлеба и т.д. [Yuen 1968: 2; Кашкин 1999: 66].
Языковой опыт индивида ограничивается, как правило, одним-двумя иностранными языками. Личностные возможности исследователя языка также не безграничны. Именно благодаря этому и существует монолингвизм, отражение которого в теории языка проявляется в тенденции приписывать изучаемому языку свойства известного (латинизированные грамматики языков нового времени; то, что Б. Л. Уорф называл Standard Average European и т.п.). Исследование языковых контрастов в теоретической лингвистике также колеблется между двумя полюсами - монолингвизмом и полилингвизмом [Кашкин 1999 & 2000], проявляя тем самым генетическую и эпистемологическую связь бытового и научного познания.
Монолингвизм нераздельно связан с консервативной тенденцией в языке, со стремлением сохранить границы и нормы языковой и коммуникативной среды, корреляцию родного языка пользователя и его деятельности в окружающем мире. Именно поэтому монолингвизм неизбежен. Полилингвизм может возникнуть лишь при пересечении гумбольдтианской ‘границы круга’ или лотмановской ‘семиотической границы’. Общая теория языка, таким образом, возникает при расширении лингвистического кругозора индивида (изучение, контакты, война, эмиграция и т.п. ситуации), либо социума (иммиграция, война, сотрудничество, интернационализация контактов и т.п.). В такой теории монолингвизм и полилингвизм уживаются по принципу дополнительности, сформулированному Н. Бором, в том числе, и на языковых примерах. Первый шаг по направлению к консенсуальному балансу, как и в познании мира вообще, делают наивные пользователи языка (билингвы, полиглоты, студенты, учащиеся и т.п.), попадающие в ситуацию языковых контрастов. ‘Поле битвы’ здесь - сознание индивида. Для ‘научной лингвистики’ изменение ситуации и языкового кругозора было связано в свое время с военной экспансией империй, переводом священных текстов на вернакулярные языки, географической экспансией и открытием инокультурных социумов. Как писал А. А. Потебня, предвосхищая принцип дополнительности:
«Мысль о сравнении всех языков есть для языкознания такое же великое открытие, как идея человечества - для истории. И то, и другое основано на несомненной, хотя многими неосознаваемой истине, что начала, развиваемые жизнью отдельных языков и народов, различны и незаменимы одно другим, но указывают на другие и требуют со стороны их дополнения» [Потебня 1993/1913: 40].
Как показывают результаты опросов, пользователи, знакомые не только с одним языком, в большей степени способны отказаться от мифологем наивного сознания. Опросники, опирающиеся на градуированную шкалу, также выявили два полюса группировки ответов, которые можно было бы условно назвать ‘наивный взгляд’ и ‘научный взгляд’. Однако было бы большой натяжкой считать то, что формируется в сознании индивида в результате ‘образования’, собственно научными взглядами. Как показала Нгуен-Ксуан в отношении представлений об электричестве, даже профессионалы не всегда пользуются ‘научными взглядами’ в повседневной жизни [Нгуен-Ксуан 1996]. Культурно-индуцированная часть персональных конструктов, или ментальные модели явлений, разумеется, берет начало в ‘науке’, но адаптируется для повседневного использования мифологизированным сознанием в деятельностных стереотипах.
 
4.2. Мифологема ‘вещности’ слова. Наивная картина мира оперирует словами, как вещами. Мы берем и даем слово, вкладываем его в чужие уста, храним и держим его. Слова, как и объекты физического мира, могут быть пустыми и наполненными смыслом, тяжелыми и легковесными. Слова приходят на ум и вылетают, как воробей. Гастон Башляр называл такой подход к абстрактным понятиям chosisme (от франц. chose вещь), считая его свойственным также и ‘точным наукам’, в частности, физике [Bachelard 1983/1934: 39]. Ан Нгуен-Ксуан [1996] также пишет о субстанциализации абстрактных понятий в бытовых ментальных моделях физических явлений: электрический ток в быту неосознанно, в рамках ‘персональных конструктов’ воспринимается даже квалифицированными электротехниками как жидкость. С. Лерман, говоря о фактически процессуальном и посредническом характере математических понятий, указывает на то, что они часто воспринимаются как вещи, как ‘ментальные объекты’ [Lerman 1999]. Действительно, мы живем в мире метафор [Lakoff & Johnson 1972], и мир слов создает наш мир вещей, мир объектов. Наши персональные конструкты также создаются словами и текстуализируются в мифологии. То, как мы думаем об объектах, в во многом проистекает из того, как мы о них говорим: «всякая рефлексия неизменным образом протекает в языке, который является нашим отличительным способом быть людьми и быть деятельными как люди» [Maturana & Varela 1987: 26].
Если слово является вещью, наивная картина мира должна определить место для этой вещи. Язык также вещен, это набор, коллекция слов-кирпичиков, он также расположен в некотором месте. Наивная языковая топология помещает язык либо ‘во рту’ (49,0% ответов, впрочем, это обусловлено двойственной семантикой русского слова ‘язык’), либо ‘в голове / мозгу / мозгах / сознании’ (18,4%) или ‘между людьми / в народе / культуре / везде’ (22,4%). Последний ответ дальше всего отходит от мифологемы вещности, еще раз убеждая в том, что наивная картина мира объединяет в себе противоположные (взаимодополнительные) принципы.
Персональные стратегии изучения языка в значительной степени опираются на миф о ‘вещности’ слова. В период получения образования этот миф подкрепляется аналогией с другими ‘предметами’ (физикой или географией). Но если для географии запоминание, зазубривание, т.е. репродуктивные стратегии достаточно характерны, то в изучении иностранных языков они играют, скорее, вспомогательную роль. В освоении языка ясно видно противопоставление объектного и субъектного обучения: в первом случае обучающийся изучает некий предмет, объект; во втором же, его личность формируется и развивается, адаптируясь к новым условиям среды.
Новички, действительно, считают, что чтобы изучить язык, необходимо запомнить много слов (ок. 65% ответов), то есть, что знание в этой сфере носит преимущественно количественный, кумулятивный характер. На этой мифологии базируется тот эффект, который производит на неофита реклама некоторых современных ‘технологий обучения’ (эффект 25-го кадра, 200 слов в день на теплоходе с сауной, subliminal message и т.п.). Реальность преподавательского опыта говорит об обратном: многие обучающиеся могут демонстрировать достаточно обширный вокабуляр при практически нулевых навыках адекватного соединения этих ‘кирпичиков’ в речи в соответствующей ситуации. Язык - это комплекс ‘кирпичиков’ который может быть изучен, по мнению наивных пользователей, ‘порциями’ (ср. [Mori 1999: 389]). Это мнение в отношении языка удивительным образом перекликается с ‘эпистемологическими ожиданиями’ в изучении иных ‘предметов’, например, математики [Schommer & Walker 1995]. Обучающийся ожидает получения дискретных порций знания, которые ему надо ‘просто запомнить’, поэтому этот процесс может замедляться и ускоряться, проходить во сне или в гипнозе. Обучающийся как бы хочет походить на магнитофон: заучивать слова так же просто, как магнитофон записывает звуки, то есть, заменить собственную внутреннюю деятельность работой с внешними объектами.
Руководитель одного из языковых центров в Санкт-Петербурге так передает содержание своего разговора с одной потенциальной клиенткой:
«А этот курс… он под гипнозом?» - «Нет, под наркозом: просыпаетесь - и свободно владеете языком».
В этой шутке, впрочем, видно стремление неофита в изучении языков получить знания ‘без усилий’, ‘упакованными’, как товар из магазина.
Миф ‘вещности’ лежит в основе всех других мифологем.
 
4.3. Естественная связь слова и значения. В быту слова неразрывно связаны с делами, с вещами. Такую же неразрывную связь для пользователя получают выражение и содержание его речи. Если бы ему пришлось задумываться над проблемами мотивированности знака перед совершением собственно языкового действия, вряд ли он смог эффективно думать, действовать, общаться.
Здесь, впрочем, скрыто противоречие. Если слово - вещь, то правильная стратегия именно такова: выбери слова, соедини их в предложения, произнеси. Но из преподавательской практики известно, что как раз такая стратегия почти обречена на провал: слова ‘не соединяются’, а фразы не выходят (по крайней мере, правильные и в нужном темпе).
Как писал еще Леви-Строс, наивное сознание не разделяет имена и вещи, которые они обозначают. В ответах на вопросы анкеты 80% респондентов признали естественную связь слова и предмета, не согласившись с тем, что между именем и вещью нет связи, и почти единодушно признав, что в родном языке слова обычно соответствуют определенным предметам. Родной язык вообще признается ‘самым точным’, то есть значения слов в нем ‘правильно’ соответствуют вещам (75% респондентов считают русский язык самым точным):
Но хлеб - он и есть хлеб, а они вишь чего придумали: du pain! [Кашкин 1999: 66].
Rightly be they called pigs on account of their ‘disgusting habits’ // И правильно их называют свиньями, из-за их отвратительных привычек [Milroy & Milroy 1985: 13].
В чужом же языке слова кажутся ‘странными названиями обычных вещей’ (55% ответов). Так, один англоговорящий пользователь удивлялся, почему французы называют воду de l’eau, итальянцы dell’acqua, а немцы das Wasser:
Only we, English people, call it properly ‘water’. We not only call it water, but it is water / Только мы, английский народ, называем ее правильно: ‘вода’. И мы не только называем ее водой, она и есть вода [Yuen 1968: 2].
Р. Хадсон называет подобный взгляд верой в естественную связь (natural connection belief) [Hudson 1993: 19]. Научный взгляд, скорее, доказывает обратное: язык по своей природе обязан ‘лгать’: aliquis stat pro aliquo.
 
4.4. Контекстуальный детерминизм. Мифологема контекстуального детерминизма рассматривалась автором в статье [Кашкин 1998]. Еще раз отметим, что миф о жесткой детерминированности выбора грамматического оформления высказывания контекстом (либо ситуацией) является большей частью культурно-индуцированным мифом. Он поддерживается традицией описательных и практических грамматик, ориентированных на упражнения типа ‘заполните пропуски’, в которых обучающийся опирается на чужие высказывания с готовым контекстом. В реальности же языкового существования контекст не дается, но создается самим говорящим в поиске консенсуального баланса между своими коммуникативными намерениями и инструментарием языка, между своей интерпретацией реальности и прогнозом инференций и реакций партнера в диалоге.
Большинство же изучающих языки считает грамматику [1] сборником непререкаемых истин о том, как производить ‘правильные’ высказывания: кирпичики-слова, из которых складываются фразы должны быть тесно подогнаны друг к другу. В изучении иностранного языка, в соответствии с этим мифом, можно всегда предсказать, какая форма должна появиться в том или ином контексте: I wrote five letters yesterday morning. - And this morning? - I (write) only four letters this morning. Ключ к данному упражнению, разумеется, содержит перфектную форму: I have written only four letters this morning. ‘Хорошие’ студенты дают именно такой ответ, то есть, у них формируется жесткая связка между this morning и перфектной формой, выбор которой вовсе не является столь однозначным в данном контексте.
 
4.5. Мифологема дискретной семантики. Большинство преподавателей-филологов знают о существовании полисемии. На уровне эксплицитного знания это, по-видимому, известно и многим обучающимся. В то же время удивляет тот факт, что иногда трудность изучения другого языка объясняется так:
Английский - трудный язык, потому что в нем слова имеют много значений, а вот в русском у каждого слова одно, строго закрепленное за ним значение.
Похожие наблюдения известны автору из сообщений финских и немецких коллег (разумеется, в отношении соответствующих родных и иностранных языков). В материалах анкет и направленных интервью также находим:
У русских - 2-3 значения [слова], а у американцев - от 1 до… xn // в русском у слова не часто бывает несколько значений, но в английском у слова может быть много значений, и это бывает часто и т.п.
Весьма часто встречается и такая оценка собственных языковых действий:
Я вот выписал все слова из словаря, а предложение составить не могу.
Научный взгляд на семантику слова сейчас скорее признает ее размытость, представляет ее как нечеткое множество, варьируемое во времени и ситуации. Наивные теории языка ожидают если не одного, то набора четко выделимых, дискретных значений. В сознании индивида могут уживаться оба подхода, и степень ‘мифологизированности’ при этом коррелирует с языковым опытом и образованием. Впрочем, даже многие школьные учителя представляют себе английские (или вообще иностранные) слова как более многозначные, чем русские. Многие ‘продвинутые’ пользователи (полиглоты-нелингвисты), например, также ждут от ‘хорошего’ словаря ‘полного и исчерпывающего списка значений’. В одном из популярных изданий журналист укорял переводчика в том, что тот не знал, что английское слово в восемнадцатом значении значит нечто другое. Интересно, с точки зрения, этого журналиста, что бы было, если бы переводчику не было известно, скажем, пятнадцатое, либо двадцать пятое значение?
Миф о семантике слова выстраивает ‘внутренности’ слова уже известным способом: одно значение, либо ‘кирпичики’-значения составляют целое. Что интересно, сложная система непременно имеет иерархию: плохие ученики знают только начальные пункты, хорошие - большинство или все значения слова. Результаты анкет соотносятся с выводами других исследователей эпистемологических ожиданий о том, что наивный пользователь склонен рассматривать природу знания как простую, дискретную, однородную [Schommer & Walker 1995: 424; Mori 1999]. Вот ответы на вопрос «Сколько значений имеет слово?»: ‘много (одно основное)’ - 25,5%; ‘два’ - 4,3%; ‘2-5/1-10/2+’ - 44,7%; ‘несколько’ - 17,0%, ‘немного’ - 8,5%. При сравнении языков результаты были таковы: ‘больше в иностранном языке’ - 23,8%; ‘столько же в иностранном языке’ - 28,6%; ‘меньше в иностранном языке’ - 47,6%.
 
4.6. Стратегия линейного перевода. Линейный, пословный перевод, который часто приводит неофита к фиаско, также связан с мифологемой ‘вещности’ слова. Хотя существует и убеждение в том, что иностранные слова ‘более сложные’, тем не менее, наивный пользователь (да весьма часто и получивший образование профессионал) стремиться переводить тексты ‘слово за словом’:
Прежде, чем перевести текст, я выписываю все слова из словаря // Я не могу понять предложение; я не знаю слов (кстати, как выяснилось, респонденту были известны практически все слова в предложении; в тупик ее привело незнание всего двух слов из двенадцати) // Сначала я должен перевести слова, а затем понять предложение (как сообщает преподаватель, этот респондент весьма редко достигал понимания предложения, что не удивительно).
Интересно, что и первые машинные переводы, чье лингвистическое обеспечение основывалось на убеждениях и самоуверенности наивных пользователей-компьютерщиков, также использовали линейную стратегию перевода. Неудивительно, что в литературе распространены анекдоты о том, как переводит машина (а фактически, человек, написавший программу). Во многих направленных интервью студенты признавались, что они часто не могут ‘составить предложение из выписанных из словаря слов’:
Я выписал/а все слова из словаря, но предложение не получилось (таких ответов много).
Один шестилетний русскоязычный мальчик, когда ему сообщили, что слово кошка переводится на английский, как cat, заинтересованно спросил: А где же еще две буквы? Многие клиенты переводческого рынка также считают, что переводчик ‘просто заменяет иностранные слова словами родного языка’ [Ляхтеенмяки 1999: 33-34], кирпичики одного цвета заменяются кирпичиками другого цвета, как кубики в детском конструкторе.
Объясняя причины своих неудач при пословном переводе, наивные пользователи склонны приписывать их либо внешним (‘трудный’ иностранный язык), либо внутренним факторам (отсутствие знаний или навыков, плохое прилежание, плохое преподавание, либо отсутствие достаточного времени на подготовку). Думается, что основная причина лежит в мифологизированной стратегии пословного перевода, основывающейся на персональных теориях языка и его изучения, на повседневной языковой философии, основным принципом которой является мифологема ‘вещности’ языка и его единиц.
 
4.7. Внутри и за пределами языкового круга. Бытовая философия наивного пользователя языка делает выводы не только о свойствах его единиц и формирует личные стратегии их употребления, но и оценивает язык в целом. При пересечении границы гумбольдтианского круга, который описывает вокруг народа его язык, создается ситуация языкового контраста. Пользователь языка непременно стремится оценить качества известных и малоизвестных ему языков. Результатом подобной аксиологии являются как стереотипы собственного коммуникативного поведения в иноязычной и инокультурной среде, так и ‘языковой имидж’: стереотип того или иного языка в массовом сознании.
Метаязыковая деятельность, связанная с мифологемами языковой границы или семиотической границы [Лотман 1996: 175], и в большей степени соотнесена с концептами иных наций, чем с субъектными стратегиями изучения языка. Многие мифологемы имеют интертекстуальную опору (Великий и могучий русский язык; No hay más dulce que el habla castellana и т.п.) и постоянно воспроизводятся в дискурсивной деятельности. Практически все мифы о чужих языках соотносятся со степенью сформированности толерантого сознания, но некоторые имеют непосредственную связь и с автодидактическим поведением наивного пользователя. При этом последние выступают как взаимодополнительные представления, лежащие в основе поведенческих стереотипов, а общие представления о родном и чужом языке - как мифы тоталитарного действия, разделяемые большинством респондентов.
Приведем результаты опроса:
 
Какой язык самый…
1-ый выбор
%
2-ой выбор
%
3-ой выбор
%
красивый
французский
50,0
русский
31,3
английский
12,0
некрасивый
немецкий
37,5
английский
18,8
 
 
трудный
китайский
50,0
японский
20,0
русский
12,0
легкий
русский
43,8
"не знаю"
31,0
английский
18,0
богатый
русский
93,8
 
 
 
 
бедный
"не знаю"
50,0
чукотский
31,5
 
 
серьезный
английский
31,3
немецкий
25,0
русский
19,0
смешной
китайский
37,5
японский
25,0
украинский
12,0
точный
русский
75,0
латинский
19,0
 
 
правильный
русский / "не знаю"
25,0 / 25,0
английский
19,5
греческий
8,0
Я хотел бы изучить...
английский
50,0
французский
11,8
 
 
 
Фигурировавшие в ответах на пилотный опросник языки были включены во второй опросник открытого типа и использованы при интервьюировании. Вот некоторые результаты второго этапа:
 
языки
 определения (в порядке убывания, единичные ответы не приводятся)
английский международный, трудный, правильный, популярный
русский родной, красивый, богатый, точный, простой, очень хороший, нормальный
немецкий грубый, жесткий, варварский, трудный
украинский смешной, глупый, близкий, некрасивый, хороший и смешной
финский мягкий, мелодичный, светлый, смешной, медленный
 
Результаты опроса «Для чего подходит данный язык?»:
 
языки описания ‘пригодности’ и сфер применения
английский для делового общения с иностранцами; для всего и для всех; для разговора о компьютерах и экономике
русский для всего; для разговора с друзьями; для поэзии и науки
немецкий для войны; для военных действий; для угрозы; для разговора о спорте
украинский для того, чтобы смешить людей; для того, чтобы слушать с интересом
французский для объяснения в любви; для комплиментов; для стихов о любви; для того, чтобы говорить красиво
итальянский для объяснения в любви; для скандалов; для наименования блюд; для пения
 
В целом, можно отметить, что мифология языковой границы приписывает положительные качества родному языку (самый красивый, правильный, точный и т.п.), чужие же языки позиционируются в рамках картины мира в зависимости от территориальной и исторической близости либо удаленности.
 
5. Заключение. Как писал Дж. Болинджер, «Скажите мне, как много нация знает о своем собственном языке, и скажу вам, насколько она заботится о собственной идентичности». Он также призывал включить основы науки о языке в массовую культуру, наряду с культурой питания, безопасностью дорожного движения и т.п., отказавшись как от собственных предрассудков, так и от услуг ‘шаманов’ [Bolinger 1980: 188].
В данной статье были намечены основные сферы действия мифологем, связанных с бытовой философией языка (онтология языка и языковые контрасты). За кадром остались мифы, связанные с языком и коммуникативной деятельностью (например, категория авторитетности: правила и свобода выбора в языке, доверие к автору и содержанию, авторитетность источника и авторитетность коммуниканта и т.п.).
Полученные результаты, а также предварительные размышления о других метакоммуникативных сферах, в которых действует наивный пользователь языка, позволяют сделать вывод о необходимости лингвистического просвещения, в первую очередь, в сфере преподавания языков. В противном случае многие усилия наивных пользователей по изучению языков будут напоминать действия человека, незнакомого с основами физики и пытающегося засунуть пальцы в розетку. Бытовая философия языка - та единственная философия, что остается за пределами философских трактатов, но определяет основы жизни пользователя в языке как в среде.
 

Примечание

1. Иногда грамматика даже олицетворяется, мифологизируется, как в одной из научно-популярных статей: What is Grammar? Who is she?

Литература

1. Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс, 1994.

2. Блинов А.Л. Общение. Звуки. Смысл. Об одной проблеме аналитической философии языка. М.: РФО, 1996.

3. Дуфва Х., Ляхтеенмяки М., Кашкин В.Б. Металингвистический компонент языкового сознания // Языковое сознание: содержание и функционирование. XIII Международный симпозиум по психолингвистике и теории коммуникации. М.: РАН, 2000. С. 81-82.

4. Кашкин В.Б. Универсальный компонент языковых систем и контрастивная модель // Лексика и лексикография. Вып. 6. М.: Ин-т языкознания РАН, 1995. С.78-83.

5. Кашкин В.Б. Мифологема контекстуального детерминизма // Роль и место грамматики в обучении иностранным языкам. СПб.: ИОВ РАО, 1998.

6. Кашкин В.Б. Аспекты металингвистической деятельности // Лексика и лексикография. Вып. 10. М.: Ин-т языкознания РАН, 1999. С.64-68.

7. Кашкин В.Б. Подходы к сходствам и различиям языков в истории языкознания (части 1 и 2) // Теоретическая и прикладная лингвистика. Вып. 1 и 2. Воронеж: Изд-во ВГТУ, 1999 и 2000. С. 4-31 и 136-151.

8. Келли Дж. Теория личности: психология личных конструктов. СПб.: Речь, 2000 (1963).

9. Ляхтеенмяки М. Перевод и интерпретация: о некоторых предположениях и мифологемах // Теоретическая и прикладная лингвистика. Вып. 1. Воронеж: Изд-во ВГТУ, 1999. С. 32-45.

10. Лосев А.Ф. Бытие - Имя - Космос. М.: Мысль, 1993.

11. Лосев А.Ф. Миф - Число - Сущность. М.: Мысль, 1994.

12. Милашевич В.В., Кашкин В.Б. Обучение чтению и переводу с пяти языков. Владивосток - Воронеж: Центр опережающего обучения, 1997(1991).

13. Нгуен-Ксуан Ан. Ментальные модели физических явлений, связанные с повседневной жизнью // Иностранная психология. №6. 1996.

14. Потебня А.А. Мысль и язык. Киев: СИНТО, 1993(1913).

15. Щерба Л.В. Языковая система и речевая деятельность. Л.: Наука, 1974.

16. Язык о языке. М.: ЯРК, 2000.

17. Bachelard G. The New Scientific Spirit (Le nouvel esprit scientifique). Boston: Beacon Press, 1983/1934.

18. Bain R. Reflections: Talking about Language. London, Sydney, Auckland, Toronto: Hodder & Stoughton, 1991.

19. Bolinger D. Language - The Loaded Weapon. The Use and Abuse of Language Today. L.; N.Y.: Longman, 1980.

20. Carrell P.L. Metacognitive Awareness and Second Language Reading // The Modern Language Journal. 1989. 71:ii. C.121-134.

21. Dufva H., Lähteenmäki M. What people know about language: A dialogical view // Zeitschrift fur Fremdsprachenforschung. 1996. 7:2. C.121-136.

22. Dufva H. Everyday knowledge of language: a dialogical approach to awareness // FINLANCE. 1994. XIV. C.22-49.

23. Essen A. van Language Awareness and Knowledge About Language // Encyclopedia of Language and Education. Vol. 6. Knowledge About Language / Eds. L. van Lier, D.Corson. Dordrecht: Kluwer. 1997. C.1-9.

24. Flavell J.H. Metacognition and cognitive monitoring: A New Area of Cognitive-Developmental Inquiry // American Psychologist. 1979. 34/10. C.906-911.

25. Harris R. The Language-Makers. London: Duckworth, 1980.

26. Hawkins E. Awareness of Language: An Introduction. Cambridge: CUP, 1991.

27. Horwitz E.K. Surveying Student Beliefs About Language Learning// Learning Strategies in Language Learning / Eds. A.Wenden, J.Rubin. Englewood Cliffs: Prentice/Hall Intl, 1987. C.119-129.

28. Hudson R. Invitation to Lingustics. Oxford, UK; Cambridge, USA: Blackwell, 1993/1984.

29. Husserl E. The Crisis of European Science and Transcendental Phenomena. An Introduction to Phenomenological Philosophy. Evanston: N.-W.Univ.Press, 1970.

30. Kalaja P. Student beliefs (or metacognitive knowledge) about SLA reconsidered // International Journal of Applied Linguistics. 1995. 5:2. C.191-204.

31. Kramsch C. The applied linguist and the foreign language teacher: can they talk to each other? // Principle and Practice in Applied Linguistics. Studies in Honour of H.G.Widdowson / Eds. G.Cook, B.Seidlhofer. Oxford: Oxford University Press. 1995. C.43-56.

32. Lakoff G., Johnson M. Metaphors We Live By. Chicago: University of Chicago Press, 1972

33. Lerman S. A Moment in the Zoom of a Lens: Towards a Discursive Psychology of Mathematics Teaching and Learning. 1999. http://www.sbu.ac.uk/~lermans/PMEpaper.html.

34. Lier L. van. Language Awareness, Contingency, and Interaction // AILA Review. 1994. 11. C.69-82.

35. Lopez Garcia A. Fundamentos de linguistica perceptiva. Madrid: Editorial Gredos, 1989.

36. Maturana H.R. Science and Daily Life: The Ontology of Scientific Explanations // Self-Organization: Portrait of a Scientific Revolution / Eds. W.Krohn, G.Kuppers. Dordrecht: Kluwer, 1990. C.12-35.

37. Maturana H.R. The Nature of Time. 1995. http://www.inteco.cl/nature_of_time.htm/.

38. Maturana H.R., Varela F. The Tree of Knowledge. Shambhala: New Science Library, 1987.

39. McGregor G. Whaddaweknow? Language Awareness and Non-linguists’ Accounts of Everyday Speech Activities // Language Awareness. 1998. 7:1. C.32-51.

40. McLuhan M. Essential McLuhan. Concord, Ont: Basic Books, 1996.

41. Milroy J., Milroy L. Authority in Language: Investigating Language Prescription and Standardisation. London, Boston & Henley: Routledge & Kegan Paul, 1985.

42. Mori Y. Epistemological Beliefs and Language Learning Beliefs: What Do Language Learners Believe About Their Learning? // Language Learning. 1999. 49:3. C.371-415.

43. Parker F. Linguistics for Non-Linguists. London: Taylor & Francis, 1986.

44. Schommer M., Walker K. Are epistemological beliefs similar across domain? // Journal of Educational Psychology. 1995. 87:3. C.424-432.

45. Shuy R.W. Variability and the Public Image of Language // TESOL Quarterly. 1981. 15:3. C.315-326.

46. Wallis J. Grammatica linguae anglicanae. L.: Gvil. Bowyer, 1765.

47. Wenden A. How to be a successful language learner: insights and prescriptions from L2 learners // Learner strategies in language learning / Eds. A.Wenden, J. Rubin. Englewood Cliffs, N.J.: Prentice Hall, 1987. C.103-117.

48. Wenden A. Metacognitive knowledge and language learning // Applied Linguistics. 1998. 19:4. C.515-537.

49. Yuen, Ren Chao. Language and Symbolic Systems. Cambridge: Cambridge University Press. 1968.

50. Scheff T.J. Academic Gangs // Crime, Law, and Social Change. 1995. 23. C.157-162.

Источник текста - сайт Межвузовские сборники научных трудов под редакцией д.ф.н. В. Б. Кашкина.