Следите за нашими новостями!
Philology.ru - Русский филологический портал
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

М. Блэк

ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ОТНОСИТЕЛЬНОСТЬ (ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ БЕНДЖАМЕНА ЛИ УОРФА) [1]

(Новое в лингвистике. - Вып. 1. - М., 1960. - С. 199-212)

 
Появление долгожданного собрания сочинений Уорфа, дотоле разрозненных [2], которому предпосланы жизнеописание Уорфа и исчерпывающее введение, а также библиография, наиболее полная из всех известных до сих пор, позволяет увидеть работы этого выдающегося ученого в их поразительной целостности. Немногие книги, равные этой по значению, написаны столь увлекательно: не заинтересоваться этой книгой Уорфа может разве лишь самый равнодушный читатель.
Общепризнанным является огромный вклад Уорфа в изучение языков американских индейцев, но его работы в данной области затмеваются его блестящими, хотя и спорными, высказываниями о связи языка, культуры и процесса мышления. Последнему вопросу и посвящается настоящая статья.
Попытаемся подвергнуть критическому рассмотрению и проверке то, что Уорф называет «лингвистической относительностью». Ставя такую задачу, мы сталкиваемся с большими трудностями: в работах Уорфа различные формулировки основных положений часто противоречивы, многое преувеличено, а туманный мистицизм запутывает й без того довольно неясные рассуждения.
Основная идея его теории удачно выражена в цитате из Сепира, которую сам Уорф использует в качестве эпиграфа к своей лучшей статье: «Люди живут не только в объективном мире вещей, не только в мире общественной деятельности, как это обычно полагают; они в значительной мере находятся под влиянием того конкретного языка, который является средством общения для данного общества. Было бы ошибочным полагать, что мы можем полностью осознать действительность, не прибегая к помощи языка, или что язык является побочным средством разрешения некоторых частных проблем общения и мышления. На самом деле «реальный мир» в значительной степени бессознательно строится на основе языковых норм данной группы». Это получило название «гипотезы Сепира - Уорфа».
По моему мнению, теорию Уорфа можно свести к следующим десяти положениям, каждое из которых нуждается в разъяснении.
1. Языки воплощают в себе «совокупность речевых моделей», или «основу лингвистических систем» (background linguistic systems), складывающуюся из установленных способов выражения мысли и опыта.
2. Говорящий на своем родном языке обладает определенной «системой понятий» для «организации опыта».
3. Он имеет также определенное «мировоззрение», отражающее его отношение к вселенной.
4. Основа лингвистической системы в известной мере определяет связанную с ней систему понятийную.
5. Основа лингвистической системы в известней мере предопределяет связанное с ней мировоззрение.
6. Действительность представляет собой «калейдоскопический поток впечатлений».
7. Восприятие «фактов» - производное от языка, на котором о них сообщается.
8. «Сущность вселенной» - производное от того языка, на котором о ней говорят.
9. Грамматика не отражает действительности, но видоизменяется произвольно от языка к языку.
10. Логика не отражает действительности, но видоизменяется произвольно от языка к языку.
1. Языки олицетворяют «непосредственно данные лингвистические системы» (см. объяснение этого выражения на стр. 212, 247 и др.); термины «совокупность речевых навыков» (стр. 158) и «система моделей» (стр. 252) приблизительно синонимичны [3].
Постоянная трудность заключается в том, чтобы суметь разграничить «основу» языка и язык как таковой и тем самым спасти основные положения Уорфа от тавтологии. Тот факт, что язык навязывает говорящим унаследованный от предыдущих поколений словарный состав и грамматику, столь очевиден, что не требует особого объяснения; Уорф, разумеется, хочет сказать гораздо больше. «Основа» системы понимается им как подсистема, состоящая из «моделей», которые значат для говорящего на родном языке не меньше, чем для лингвиста, изучающего этот язык.
Рассмотрим пример: Уорф утверждает, что он обнаружил в английском языке категорию рода (стр. 68, 90 и сл.), которая в отличие от категории рода в романских языках является подлинно функциональной. И здесь и в других местах Уорф признает, что некоторые лингвистические категории (но не все) действительно обладают значением. Для него «любая научная грамматика неизбежно предполагает глубокий анализ отношений» (стр. 68), а «лингвистика - это в основном поиски ЗНАЧЕНИЯ» (стр. 73; прописные буквы, как в оригинале).
При выделении значащих категорий Уорф идет следующим путем: лингвистическая категория определяется посредством формальных критериев самого различного рода; далее, лингвист, анализирующий материал (Уорф), отыскивает ту общую «идею», которая объединяет данную категорию (стр. 81); затем все это выражается на метаязыке лингвиста. В идеале результатом подобного анализа должны явиться некоторые доступные проверке предварительные выводы о конструкциях, допустимых в данном языке. Именно так Уорф выделил три класса глаголов в языке хопи (стр. 107-109). Характерно, что, отталкиваясь от несемантического критерия, он продолжает исследование до тех пор, пока ему не удается выделить «три понятия», лежащие якобы в основе этих классов. В итоге получается то, что Уорф называет «скрытыми категориями», или «криптотипами» (стр. 88,89, 92), т.е. грамматические классы, которые не характеризуются постоянными морфологическими показателями, но узнаются лишь по характерному для членов подобных классов взаимодействию с контекстами, в которых они могут встречаться.
Подобные выводы заставляют философов вспомнить о «семантических типах» или даже «глубинной грамматике» Витгенштейна. Но выделение криптотипов не должно отталкивать даже самых консервативно настроенных профессиональных лингвистов, поскольку критерии установления криптотипов оказываются формальными.
Основное возражение, однако, вызывает утверждение о том, что криптотипы значимы для любого говорящего на своем родном языке, даже не имеющего лингвистического образования. Уорф говорит о «чем-то вроде привычного осмысления» (стр. 69), о «подсознательном, смутном, неуловимом значении» (стр. 70), о «бесформенной идее» (стр. 71), о «постепенном, более полном понимании... связующих звеньев» (стр. 69) и т. д. Трудно, однако, поверить, чтобы говорящий осознавал ту грамматическую классификацию, для установления которой понадобились все знания и талант Уорфа. Сомнительно, например, чтобы обычный человек, говорящий по-английски, осознавал, что частица un- может служить приставкой только для переходных глаголов со значением «покрывать, заворачивать, облекать», т. е. глаголов, конструирующих понятийный прототип. Очевидно, у самого Уорфа это понятие должно быть, поскольку ему удается его выразить; но простой англичанин использует un-, пребывая в счастливом неведении. Здесь, я полагаю, Уорф совершает ошибку лингвиста, приписывая говорящим, язык которых он изучает, свои собственные взгляды ученого. Эвристическое значение понятия криптотипа проявляется в том, что оно позволяет сделать некоторые заключения, доступные проверке (ср. анализ несуществующего глагола to flimmick на стр. 71); все остальное здесь - чистейшее психологизирование.
2. Говорящий на своем родном языке обладает определенной «системой понятий» для «организации опыта». В основе этого лежит представление о некоей единой целостности, условно, произвольно расчленяемой языком. Уорф говорит о «сегментации природы» (стр. 240) и «искусственном рассечении непрерывного потока сущего» (стр. 253); он говорит: «мы расчленяем природу» (стр. 213, 214) и «мы расчленяем мир, организуя его в понятия» (стр. 213), и все это «в основном потому, что родной язык делает нас участниками определенного соглашения, а не потому, что сама природа членится подобным, очевидным для всякого образом» (стр. 240).
Проверим это на словах, обозначающих цвета. У нас имеется лишь очень немного непроизводных названий для обозначения миллионов оттенков цвета, различимых глазом; другие языки выбирают совершенно иные наименования цветов: в языке навахо английскому слову black «черный» соответствуют два термина, a blue «синий» и green «зеленый» объединены в один. (Тем не менее индейцы навахо различают цвета ничуть не хуже нас!)
Перед нами, казалось бы, исключительно выигрышная возможность подтверждения тезиса Уорфа; однако применение его теории даже к этим бесспорным фактам только запутывает дело. Терминология анатомического театра («разрезать», «расчленить», «вскрыть», «сегментировать») здесь неуместна; говорить - совсем не значит убивать, с позволения Бергсона и других критиков анализа. Расчленить лягушку - значит уничтожить ее, но, сколько бы мы ни говорили о радуге, она остается неизменной. Совсем иначе обстояло бы дело, если бы можно было доказать, что от той или иной терминологии зависит восприятие цвета, но где доказательства этому? Если же рассматривать слова, подобные «сегментации», как извинительную риторику, от всего тезиса Уорфа остается лишь утверждение о произвольности классификации опыта.
Является ли расчлененность нашего словаря частным или универсальным недостатком? Когда Уорф утверждает, что все видят созвездие Большой Медведицы одинаково, он как бы допускает, что язык иногда адекватен действительности, но он склонен рассматривать этот случай как исключительный; Млечный Путь является более удачным подтверждением его метафизической теории, чем Большая Медведица. Он присоединяется, сознательно или бессознательно, к старой жалобе метафизиков на то, что любое описание - всегда и неизбежно искажение. Здесь Уорф, подобно многим другим, поддался распространенному заблуждению, что функция речи заключается в воссоздании реальности. Увы, даже самый лучший рецепт яблочного пирога съесть, конечно, невозможно, но было бы странно считать это недостатком рецепта.
Как может язык породить «систему понятий»? Если бы мы приняли точку зрения, согласно которой наличие у кого-либо понятия о чем-либо равносильно (в сжатой форме) признанию существования у него взаимосвязанных способностей различать предметы, по-разному на них реагировать и в особенности говорить о них [4], мы могли бы согласиться с тем, что «мышление - это функция (или одна из функций?) в основном лингвистическая» (стр. 66). Но наличие понятия никак нельзя прямо отождествить со способностью употреблять соответствующее слово.
Мы должны признать, что существует гораздо больше понятий (отдельных познавательных категорий), чем слов для их выражения. Это с очевидностью явствует из примера с названиями цвета. Даже если считать, что наличие тех или иных символов и является существенным для мышления, не следует тем не менее забывать о символах ad hoc, неязыковых знаках и о других возможностях мыслить, не прибегая к словам, зафиксированным в словаре.
Таким образом, выводы о мыслительных способностях, построенные на основании словаря, всегда необоснованны. Если наличие какого-либо слова в активном употреблении подразумевает существование соответствующего понятия, отсутствие слова, напротив, почти ни о чем не говорит. Блестящий пример этому дает сам Уорф, констатируя, что в языке хопи нет названия для kiva (стр. 205). Вряд ли можно предположить, что у хопи отсутствует понятие о «структуре, столь типичной для культуры пуэбло и столь тесно связанной с их религией» (там же).
Если бы мы могли (но мы, как известно, не можем) делать заключения о познавательных способностях по данным словарного состава соответствующего языка, нам следовало бы признать далее и то, что различные языки отражают различные системы понятий. Общепризнанная возможность перевода с любого языка на любой другой делает предположение об относительности указанных систем в высшей степени сомнительным.
Уорф больше всего интересуется тем, что можно было бы назвать структурными понятиями и что, как правило, выражается грамматически. Он всячески обыгрывает тот факт, что предложение It is a dripping spring «это падающий источник» (между прочим, очень странный пример) передается в языке апачей совершенно иной конструкцией, которую можно выразить примерно так: «Подобно воде или источнику белизна движется вниз» (стр. 241). Уорф добавляет: «Как это непохоже на наш образ мышления!» Но где доказательства, что апачи мыслят иначе? Трудность заключается в том, что гипостазированные Уорфом структурные понятия так тесно у него связаны с соответствующими грамматическими конструкциями, что их очень трудно проверить с помощью экстралингвистических данных. Наличие понятия предиката (для всех, за исключением лингвиста или философа) - почти то же самое, что использование языка, в котором обязательно употребление сказуемого, и в результате мысль Уорфа сводится к тому, что нельзя говорить правильно грамматически, не используя грамматики конкретного языка. Это сильно отличается от утверждения, что говорить правильно грамматически - значит воссоздавать «действительность» в структуре, которая изоморфна грамматике. Здесь Уорф снова совершает «ошибку лингвиста».
3. Говорящий на своем родном языке имеет определенное «мировоззрение», отражающее его отношение к вселенной. Иными словами, каждый человек - философ. Каждый язык кристаллизует «основные постулаты несформированной философии» (стр. 61) и «скрывает МЕТАФИЗИКУ» (стр. 58; прописные буквы, как в оригинале) [5].
Я понимаю это так: каждый язык воплощает определенный ряд общих категорий, применимых к вселенной, и ряд онтологических положений, касающихся этих категорий. Например, в английском языке [6], по Уорфу, существуют категории «времени», «пространства», «субстанции» и «материи» (стр. 138). Уорф утверждает, что мы «воспринимаем бытие посредством двучленной формулы, которая выражает все сущее как пространственную форму плюс бесформенная пространственная непрерывность, соотносящаяся с формой так же, как содержимое (sic) соотносится с формой содержащего. Явления, не обладающие пространственными признаками, мыслятся как пространственные и наделяются теми же понятиями формы и протяженности» (стр. 147). Быть может, Уорф хочет сказать, что основные категории в английском языке - это либо «субстанция плюс качество», либо «форма плюс материя», причем первая из этих категорий применима в буквальном смысле к твердому физическому телу с определенными очертаниями, а вторая - к осязаемому сосуду с жидким содержимым. Эти категории, утверждает он далее, переносят9я путем «распространения» и «метафоры» на те случаи, к которым они в общем не подходят, и в результате все наши описания имеют тенденцию быть «опространственными» и «опредмеченными». [Наше изложение ничуть не более туманно, чем у самого Уорфа, хотя порою его можно понять в том смысле, что для него дихотомия «форма плюс субстанция» (стр. 152) - это не что иное, как «ньютоновские пространство, время и материя» (стр. 152, 153).]
Обратимся теперь к «метафизике» хопи: здесь якобы нет ни формально выраженной, ни скрытой категории времени, нет здесь и «нашего обычного противопоставления времени и пространства» (стр. 58); вместо этого имеются «две большие космические формы, которые за отсутствием лучших терминов мы пока можем назвать ВЫЯВЛЕННОЙ (MANIFESTED) и ВЫЯВЛЯЕМОЙ (MANIFESTING), или НЕОЧЕВИДНОЙ (UNMANIFEST), или опять-таки ОБЪЕКТИВНОЙ и СУБЪЕКТИВНОЙ» (стр. 59). Область «субъективного» включает то, что еще только должно случиться, но понимается как нечто «психическое», как нечто находящееся в стадии зарождения и становления - в сфере волеизъявления и духовной деятельности, охватывающей явления природы и животного мира, а также и деятельности самого человека (стр. 62); область «объективного» состоит из проявлений этой всеобщей духовной деятельности в настоящем и прошлом (стр. 59). Хопи осмысляют действительность главным образом как поток событий (стр. 147): объективно он складывается из таких непосредственно воспринимаемых признаков, как очертания, цвета, движения (стр. 147), а субъективно из таких, как «выражение невидимых факторов силы, от которой зависит их незыблемость и постоянство или их непрочность и изменчивость» (стр. 147). Что из всего этого понял бы обычный индеец хопи? По всей вероятности, это ошеломило бы его не менее, чем греческого крестьянина чтение Аристотеля.
На этом мы и закончим рассмотрение расхождений между метафизикой языка хопи и метафизикой «среднеевропейского языкового стандарта» и перейдем к отдельным замечаниям.
Мысль о том, что язык навязывает говорящему определенную философию, была превосходно сформулирована Лихтенбергом: «Наша ложная философия находит свое воплощение во всем нашем языке; мы не можем мыслить, так сказать, не мысля неверно. Мы упускаем из виду то, что о чем бы мы ни говорили, это уже само по себе философия». Безусловно, мысль, казавшаяся привлекательной столь различным ученым, как Гумбольдт [7], Кассирер и Витгенштейн, должна была содержать какое-то рациональное зерно.
Крайним выражением этой точки зрения, с которой бы Уорф не согласился, было бы утверждение о том, что язык - лишь внешнее отображение независимого содержания и что отношение между языком и содержанием подобно отношению одеяния к телу, которое оно покрывает. На самом деле речь - это часто неотъемлемая часть более широкой деятельности, как убедительно показывает так называемый «performatory language», о котором столько спорили. В этом мы должны согласиться с Уорфом и Сепиром, но одно простое отрицание того, что язык - это свободное, отделимое одеяние для независимо существующей реальности, является только программой и не дает пищи для каких бы то ни было споров. Уорф идет гораздо дальше, утверждая, например, что существует некая «имманентная метафизика», лежащая в основе английского и других европейских языков.
Рассмотрим пример того, как Уорф, отталкиваясь от грамматики, делает выводы относительно метафизики, лежащей в ее основе. Исходя из того, что в «нашем обычном предложении» субъект якобы предшествует глаголу (стр. 242), Уорф сразу же заключает, что «мы, следовательно, привносим действие в каждое предложение, даже в предложение типа I hold it «Я держу это» (стр. 243). И далее: «Мы воспринимаем его мысленно и даже зрительно как действие, потому что язык формулирует это выражение так же, как он формулирует и многие другие предложения, например I strike it «Я ударяю по чему-либо», имеющие дело с реальными действиями и изменениями» (стр. 243).
Но что значит «ввести» действие в предложение? Значит ли это что-либо помимо того, что мы используем переходный глагол? Одним из формальных признаков «действия» в узком смысле этого слова является возможность добавления к глаголу какого-либо определителя: можно «ударять» (если мы продолжим пример Уорфа) медленно, рывком, энергично и т. д. Итак, если бы кто-нибудь употребил эти же наречия с глаголом to hold «держать», это было бы достаточным свидетельством «введения» действия в глагол. Я думаю, что ребенок мог бы сказать, что он «держит свою шляпу медленно»; подобная вольность была бы позволительна также поэту, но в других случаях смешение данных понятий слишком нелепо, чтобы его можно было совершить.
Еще больше сомнений вызывают некоторые более общие положения о несформулированной метафизике. Уорф говорит, что мы «объективизируем» наше «ощущение времени и цикличности», и поясняет: «Я бы назвал его (наше понятие времени) «объективизированным», или воображаемым, поскольку оно построено по моделям внешнего мира. Именно это отражает наше употребление» (стр. 139-140). И опять: «Понятие времени утрачивает связь с субъективным восприятием «становящегося более поздним» и объективизируется как «исчисляемые количества», т. е. как отрезки, состоящие из отдельных величин, в частности длины, так как длина может быть реально разделена на дюймы. «Отрезок времени» мыслится в виде ряда одинаковых единиц, подобно, скажем, ряду бутылок» (стр. 140).
Но что значит «объективизировать»? Подразумевается ли под этим что-либо, кроме того, что мы используем такие слова, как «долгий» и «краткий», применительно к отрезкам времени? Предполагается, что объективизация проявляется в нашем интересе к точной фиксации событий, к вычислениям и к истории (стр. 153). Но если это так, то «объективизация» значит нечто совсем иное. Сомневаюсь, чтобы можно было даже отдаленно представить, что значит «оперировать временем как пространством». Сомневаюсь, чтобы эта фраза имела какое-либо определенное значение для Уорфа или его читателей.
Уорф признает, что нет заметной разницы в поведении людей, говорящих на языках разного грамматического строя: «Язык хопи позволяет объяснить и точно описать в прагматическом или практическом смысле все явления, наблюдаемые во вселенной» (стр. 58). Я полагаю, следовательно, что индейцы хопи могут разграничивать, измерять периоды времени и устанавливать даты, так что, даже если и справедливо замечание Уорфа о том, что «в языке хопи нет указания на время, ни на выраженное, ни на скрытое» (стр. 58), вполне вероятно, что понятие времени хопи ничуть не отличается от нашего. Разумеется, многое зависит от того, что понимать здесь под термином «скрытый»: если индейцы этого племени действительно обходятся без какого бы то ни было указания на время, было бы любопытно узнать, как это им удается.
Дело в том, что метафизическая теория, которую Уорф усматривает в языке, - это совсем не «наивное и несформулированное мировоззрение» непосвященного, а изощренные построения метафизика. Отбросив все надуманные построения самого Уорфа, мы увидим, что философия, которую он обнаруживает у «среднего стандартного европейца», поразительно похожа на одну из версий «Принципов» Ньютона. Если вообразить, что именно такова философия, которая лежит в основе западноевропейских языков и которую остается лишь выразить и сформулировать ученым, то почему же тогда Декарт - тоже «средний стандартный европеец» - пришел к совершенно иной философской метафизической системе? Вряд ли могли воплощать единую философию также и языки Юма и Гегеля.
4. Основа лингвистической системы в известной мере определяет связанную с ней систему понятий и 5. В известной мере предопределяет связанное с ней мировоззрение. Я счел нужным употребить выражение «определяет в известной мере» в обоих случаях, хотя очень трудно решить, к какому конечному выводу относительно указанных соотношений пришел сам Уорф. В одном из часто цитируемых мест он отрицает существование прямой «корреляции» между языком и культурой (стр. 139) и настойчиво повторяет, что «существуют связи, но не корреляции или прямые соответствия между нормами культуры и моделями языка» (стр. 159). Но здесь же Уорф рассматривает воздействие лингвистических явлений на такие частные стороны культуры, как охота (стр. 139) или «существование Главного Глашатая» (стр. 159). Утверждая, что «идея корреляции между языком и культурой (если понимать корреляцию в обычном смысле слова) несомненно ошибочна» (стр. 139), он рассматривает культуру как совокупность наблюдаемых обычаев и институтов. Однако, говоря о связи с «привычным мышлением», он настойчиво проводит мысль о существовании более тесных уз между языком и мышлением: язык «навязывает» нам «осмысленные противопоставления» (стр. 55); наши основные категории - это «создания» языка (стр. 162); наши мысли неизбежно «контролируются» (стр. 252) «неумолимой системой» (стр. 257) и т. д.
Выше я уже высказал свои возражения против того, что Уорф отождествляет «систему понятий» и «мировоззрение» с языком, в котором они нашли свое выражение, продолжая вместе с тем, как это ни странно, считать их различными явлениями. Не удивительно поэтому, что он приходит к мысли о «неизбежности» подобной связи: если «мышление» определяется как один из аспектов «языка», то из этого логически неизбежно вытекает наличие связи между ними.
6. Мир предстает перед нами как «калейдоскопический поток впечатлений» (стр. 213). Этот «поток впечатлений» поразительно похож на «поток мыслей» Джеймза. Уорф находится во власти представления о «сыром опыте» (стр. 102), «более широком, чем опыт языка» (стр. 149), опыте, в котором все - движение и изменчивость и даже противопоставления прошлого и настоящего еще нет: «Анализируя сознание, мы найдем не прошедшее, настоящее и будущее, а сложный комплекс, включающий в себя все эти понятия. Все есть в сознании, и все в сознании существует, и существует нераздельно» (стр. 143-144). Подлинным временем нашего сознания является становление. «Реальное время отражается в нашем сознании тогда, когда все в сознании [глобальная нераздельность опыта] «становится позднее» (getting later) и определенные отношения становятся необратимыми» (стр. 144).
Несомненно, бесполезно оспаривать нарисованную картину: настаивать на непрерывности и текучести опыта непредосудительно, но бесплодно, поскольку при этом ничто не отрицается. Необоснованно, однако, делать из этого вывод о том, что привычное определение времени и установление временных отношений всегда сопряжено с фальсификацией.
Когда Уорф утверждает, что «если десять дней рассматривать как некую группу», то это обязательно «воображаемая, созданная мысленно группа» (стр.139), он, очевидно, исходит из того, что логика исчисления требует одновременного существования исчисляемых предметов. Самое большее, что мы можем сказать в защиту философии Уорфа, это то, что при всей ее дилетантской незрелости она не хуже многих других философских систем, пользовавшихся не меньшим успехом.
К тому же Уорфу удается в конце концов изложить свои философские взгляды. Описывая «более глубокие процессы сознания», по отношению к которым язык - это «только внешнее украшение» (стр. 239), он опровергает свое собственное утверждение о том, что ни один человек не может описывать природу совершенно беспристрастно (стр. 239). Перед нами обычный парадокс - все общие теории относительности истины сами неизбежно оказываются тенденциозными и ошибочными. Создатели теории обычно претендуют на привилегированное положение - у Уорфа это находит отражение в высказанной им надежде на то, что лингвист, «знакомый со многими столь различными языковыми системами» (стр. 214), будет лишен какой бы то ни было предвзятости, свободен от влияния метафизики какого бы то ни было языка. Но если лингвистические занятия Уорфа привели его к Бергсону, которого он, вероятно, читал по-французски, можно себе представить, что индеец хопи, читающий по-гречески, придет в восхищение от Аристотеля и его субстанции как основы действительности.
Метафизическая философия Уорфа предоставляет в его распоряжение некий «эталон, критерий для всех исследователей независимо от их языка и научной терминологии» (стр. 163), позволяющий ему оценивать языки только с точки зрения их относительной онтологической адекватности. Как ни странно, он приходит к восхвалению языка, в котором невозможно выразить существительным понятие «волна» на том основании, что этот язык якобы «в данном отношении ближе к действительности» (стр. 262). Он также утверждает, что язык хопи больше подходит для физики, чем европейские языки. Но если бы даже Уорфу пришлось полностью отказаться от метафизики на том основании, что все системы понятий, в том числе и его собственная, неизбежно относительны, его положение вряд ли бы ухудшилось, так как он снова мог бы попытаться доказать свою любимую относительность уже с помощью межъязыковых сопоставлений. Это аналогично установлению относительности геометрических систем вне зависимости от предполагаемого абсолютного и негеометрического знания пространства. Впрочем, подобные межъязыковые сопоставления понадобятся в любом случае, поскольку обращение к сомнительной онтологии не освобождает ученого от необходимости тщательного изучения различия грамматических структур. Отказ от метафизических построений имел бы и то дополнительное преимущество, что в результате стал бы возможным обмен мнений между учеными, которых нужно еще долго убеждать в превосходстве бергсонианства.
Наш разбор взглядов Уорфа слишком затянулся, и мы можем на этом закончить, поскольку об основных противоречиях позиции Уорфа было сказано достаточно. На протяжении всей статьи меня особенно интересовало, насколько взгляды Уорфа были обусловлены его философской концепцией. С моей стороны было бы слишком самонадеянным вторгаться в область, которая внушает страх столь многим лингвистам, если бы философия здесь не переплелась так тесно с лингвистикой. Своими отрицательными выводами мне не хотелось бы создать впечатления о том, что работы Уорфа не представляют большой ценности. Как это часто бывает в истории мысли, самые спорные взгляды оказываются самыми плодотворными. Сами ошибки Уорфа гораздо интереснее избитых банальностей более осторожных ученых.
 

Примечания

1. Опубликована в журнале «The philosophical review», vol. LXVIII, № 2, April 1959.

2. «Language, thought and reality: Selected writings of Benjamin Lee Whorf, New York, 1956. Издание включает ряд ранее не опубликованных статей Уорфа. Последующие переиздания книги следовало бы снабдить индексом.

3. Здесь и далее имеется в виду упомянутая выше книга Б. Уорфа «Language, thought and reality». - Прим. ред.

4. Н. Н. Price, Thinking and experience, London, 1953, p. 337-357.

5. «Грамматика содержит в кристаллизованной форме накопленный и накапливаемый опыт, мировоззрение народа». (D. D. Lее, Conceptual implications of an Indian language, журн. «Philosophy of science», т. V, 1938, стр. 89.) Анализируя язык племени уинту в Калифорнии, автор статьи исходит из взглядов Уорфа.

6. Уорф считает, что и другие индоевропейские языки не отличаются принципиально в метафизике от английского, и потому он подводит их все под категорию SAE - Standard Average European, т. е. под категорию некоего среднеевропейского языкового стандарта (стр. 138).

7. Ср. Нarold Basilius Neo-Humboldtian ethnolinguistics, журн. «Word», т. VIII, 1952, стр. 95-105. В этой полезной статье рассматриваются некоторые сходные теории.

Источник текста - сайт www.classes.ru - Репетитор по английскому языку в Санкт-Петербурге.