(Бенвенист Э. Общая лингвистика. - М., 1974. - С. 90-96)
Теория языкового знака, ныне явно или неявно принятая в большинстве сочинений
по общей лингвистике, ведет свое начало от Ф. де Соссюра. И положение Соссюра
о том, что природа знака произвольна, принимается в качестве очевидной истины,
хотя и не эксплицитной, но на деле никем не оспариваемой. Эта формулировка получила
быстрое признание. Всякий разговор о природе знака или о свойствах речи начинается
с заявления о произвольном характере языкового знака. Этот принцип столь
важен, что, о какой бы стороне лингвистики мы ни размышляли, мы обязательно
с ним сталкиваемся. Тот факт, что на него повсюду ссылаются и всегда принимают
за самоочевидный, и побуждает попытаться по крайней мере понять, какой смысл
вкладывал в этот принцип Соссюр и какова природа фактов, служащих доказательствами.
В «Курсе общей лингвистики» [1] это определение
мотивируется очень просто. Знаком называют «целое, являющееся результатом
ассоциации означающего (= акустического образа) и означаемого (= понятия)...»
«Так, понятие «сестра» внутренне никак не связано с последовательностью звуков s-ö-r, которая служит ее означающим; это понятие с таким же успехом могло
бы быть представлено каким угодно означающим, о чем свидетельствуют различия
между языками и само существование разных языков: так, для означаемого «бык»
в качестве означающего по одну сторону границы выступает b-ö-f (bœuf),
а по другую - o-k-s (Ochs)» (стр. 102). Это говорит о том, что «связь, объединяющая
означающее и означаемое, произвольна», или, проще, - «языковой знак произволен».
Под «произвольным» автор понимает то, что «он немотивирован, т. е. произволен
по отношению к означаемому, с которым не имеет никакой естественной связи в
реальном мире» (стр. 103). Это свойство, стало быть, призвано объяснить тот
самый факт, которым оно подтверждается, а именно тот факт, что выражения для
одного понятия изменяются во времени и пространстве, а значит, не имеют с ним
никакой обязательной связи.
Мы не собираемся оспаривать этот вывод в пользу других принципов или на основе
других определений. Речь идет о том, чтобы установить, последователен ли этот
вывод, и выяснить, следует ли из признания двусторонности знака (а мы ее признаем)
обязательная характеристика знака как произвольного. Мы видели выше, что Соссюр
считает языковой знак состоящим из означающего и означаемого и, что очень существенно,
под «означаемым» имеет в виду понятие. Вот его собственные слова: «Языковой
знак соединяет не предмет с именем, а понятие с акустическим образом» (стр.
100). Но сразу же вслед за этим он утверждает, что природа знака произвольна,
поскольку он не имеет с означаемым «никакой естественной связи в реальном мире».
Очевидно, что в это рассуждение вкрадывается ошибка по причине бессознательного
и неявного обращения к третьему термину, который не содержался в исходном определении.
Этот третий термин - сам предмет, реальность. Хотя Соссюр и утверждает, что
понятие «сестра» не связано с означающим s-ö-r, он при этом тем не менее
мыслит о реальности этого понятия. Говоря о различии b-ö-f (франц.
«бык») и o-k-s (нем. «бык»), он вопреки себе опирается на тот факт, что оба
эти слова относятся к одному и тому же реальному предмету. Вот здесь-то
предмет, вещь, сначала открыто исключенная из определения, проникает
в него теперь окольным путем и вызывает в этом определении постоянное противоречие.
Ибо, если принципиально - и справедливо - утверждается, что язык есть форма,
а не субстанция (стр. 163), то следует признать - и Соссюр прямо об этом
заявляет, - что лингвистика - это исключительно наука о формах. Тем более настоятельна
в таком случае необходимость исключить «субстанцию» сестра или бык
из понимания знака. В самом деле, связь между böf, с одной стороны, oks - с другой, и одной и той же реальной вещью можно считать произвольной только
тогда, когда мыслят животное «бык» как предмет в его конкретном и «субстанциальном»
своеобразии. Таким образом, существует противоречие между способом, каким Соссюр
определяет языковой знак, и природой, которую он ему приписывает.
Подобную немотивированность вывода в обычно столь строгих рассуждениях Соссюра
нельзя, мне кажется, отнести за счет ослабления его критического внимания. Я
скорее склонен видеть в этом отличительную черту исторического и релятивистского
способа мышления конца XIX века, обычную дань той форме философского мышления,
какой является сравнительное познание. Наблюдая реакции, которые вызывает у
различных народов одно и то же явление, мы видим бесконечное разнообразие отношений
к нему и мнений о нем и склонны заключить, что, по-видимому, всякая необходимая
связь здесь отсутствует. На основе всеобщего несходства делается вывод о всеобщей
случайности. Соссюровская концепция до некоторой степени принадлежит еще этой
системе мышления. Решить, что языковой знак произволен, поскольку одно и то
же животное называется в одной стране bœuf, а в другой - Ochs, равносильно
тому, что сказать, будто понятие горя «произвольно», так как символом его является
черное в Европе и белое в Китае. Произвольно - да, но только при безучастном
взгляде с Сириуса или для того, кто ограничивается констатацией извне существующей
между объективной реальностью и человеческим поведением связи и таким образом
обрекает себя на то, чтобы видеть в этой связи только случайность. Разумеется,
по отношению к одному и тому же реальному предмету все названия равноценны и,
следовательно, их существование свидетельствует, что ни одно из них не может
рассматриваться как единственно имеющее право быть данным наименованием в абсолюте.
Это верно. Это даже слишком верно, а потому тривиально. Подлинно глубокая проблема
- в другом. Она заключается в том, чтобы найти внутреннюю структуру явления,
когда воспринимается лишь его внешняя сторона, и описать его зависимость от
всей совокупности его проявлений.
Вернемся к языковому знаку. Одна из составляющих знака, акустический образ,
представляет в нем означающее; другая, то есть понятие, - означаемое. Связь между
означаемым и означающим не произвольна; напротив, она необходима. Понятие
(«означаемое») «бык» в моем сознании неизбежно отождествляется со звуковым комплексом
(«означающим») böf. И может ли быть иначе? Вместе запечатлены они в моем
сознании, вместе возникают они в представлении при любых обстоятельствах. Симбиоз
между ними столь тесен, что понятие «бык» является как бы душой акустического
образа böf. В сознании нет пустых форм, как нет и не получивших названия
понятий. Вот что говорит сам Соссюр: «Наше мышление представляет собой психологически,
если абстрагироваться от его словесного выражения, всего лишь аморфную и неясную
массу. Философы и лингвисты единодушно признают, что без помощи знаков мы были
бы неспособны отличать одно понятие от другого четким и постоянным образом.
Мышление, взятое само по себе, подобно некоей туманности, где ничто не разграничено
обязательным образом. Здесь не существует предустановленных идей и ничто не
оформлено до появления языка» (стр. 161). С другой стороны, разум приемлет только
такую звуковую форму, которая служит опорой некоторому представлению, поддающемуся
идентификации; в противном случае разум отвергает ее как неизвестную или чуждую.
Следовательно, означающее и означаемое, акустический образ и мысленное представление
являются в действительности двумя сторонами одного и того же понятия и составляют
вместе как бы содержащее и содержимое. Означающее - это звуковой перевод идеи,
означаемое - это мыслительный эквивалент означающего. Такая совмещенная субстанциальность
означающего и означаемого обеспечивает структурное единство знака. Сам Соссюр
опять-таки обращает на это наше внимание, когда говорит о языке: «Язык можно
сравнить также с листом бумаги: мысль - лицевая сторона, звук - оборотная, нельзя
разрезать лицевую сторону, не разрезав при этом и оборотную; то же самое в языке:
невозможно отделить ни звук от мысли, ни мысль от звука, этого можно достичь
лишь с помощью абстракции, в результате которой мы пришли бы либо к чистой психологии,
либо к чистой фонетике» (стр. 163). То, что Соссюр говорит здесь о языке, приложимо
прежде всего к языковому знаку, в котором, бесспорно, и проявляются главные
свойства языка.
Теперь мы видим сферу «произвольного» и можем очертить ее границы. Произвольность
заключается в том, что какой-то один знак, а не какой-то другой прилагается
к данному, а не другому элементу реального мира. В этом, и только в этом смысле
допустимо говорить о случайности, и то, скорее, пожалуй, не для того, чтобы
решить проблему, а для того, чтобы наметить ее и временно обойти. Ибо эта проблема
есть не что иное, как знаменитое: φύσει или θέσει, и решена она может быть
только путем принятия той или другой точки зрения. В самом деле, эта проблема
не что иное, как переведенная на язык лингвистики философская проблема соответствия
разума действительности. Лингвист, возможно, в один прекрасный день сможет с
пользой ею заняться, но пока ее лучше оставить. Полагать отношение произвольным
- это для лингвиста способ уйти от данного вопроса, а также и от того решения,
к которому инстинктивно приходит сам говорящий. Для говорящего язык и реальный
мир полностью адекватны: знак целиком покрывает реальность и господствует над
нею; более того, он и есть эта реальность (nomen omen, табу слов, магическая
сила слова, и т. д.). По правде говоря, точка зрения говорящего столь отличается
от точки зрения лингвиста, что утверждение последнего относительно произвольности
обозначений ничуть не колеблет уверенности говорящего в противном. Но как бы
то ни было, природа языкового знака, если ее определять по Соссюру, этим никак
не затрагивается, поскольку особенность этого определения именно в том и состоит,
чтобы рассматривать только отношение означающего к означаемому. Сфера произвольного,
таким образом, выносится за пределы языкового знака.
В таком случае излишне защищать принцип «произвольности» знака от того возражения,
которое можно было бы привести, основываясь на ономатопоэтических и экспрессивных
словах (Соссюр, стр. 103-104), излишне не только потому, что сфера их употребления
относительно узка и эффект экспрессивности по самой своей сути преходящ, субъективен
и зачастую второстепенен, но главным образом потому, что, какой бы ни была реальность,
изображенная с помощью ономатопеи или экспрессивного выражения, указание на
эту реальность дается в большинстве случаев не прямо, а воспринимается только
благодаря символической условности, конвенциональности, аналогичной той, какая
свойственна обычным знакам системы. Итак, мы и здесь находим то же определение
и свойства, присущие любому знаку. И здесь произвольность существует лишь по
отношению к явлению или объекту материального мира и не является фактором во
внутреннем устройстве знака.
Рассмотрим теперь вкратце некоторые следствия, выведенные Соссюром из обсуждаемого
здесь принципа и чреватые очень важными результатами. Например, он замечательно
показал, что можно говорить одновременно и о неизменяемости и об изменчивости
знака: знак неизменяем, поскольку в силу своей произвольности он не поддается
воздействию с позиций какой-либо разумной нормы; знак изменчив, поскольку, будучи
произвольным, постоянно подвержен изменению. «Язык совершенно неспособен защититься
от сил, которые каждое мгновение изменяют соотношение означающего и означаемого.
Это одно из следствий произвольности знака» (стр. 112). Ценность этого вывода
ничуть не уменьшится, а, напротив, скорее увеличится, если при этом точнее оговорить,
о каком отношении идет речь. Ведь свойством быть изменяемым и в то же время
оставаться неизмененным обладает не отношение между означаемым и означающим,
а отношение между знаком и предметом, иными словами, предметная мотивация
обозначения (motivation objective de la désignation), которая, как таковая,
подвержена действию различных исторических факторов. Вывод Соссюра остается
справедливым, но не для знака, а для значения (signification).
Другой, не менее важной проблемой, имеющей непосредственное отношение к определению
знака, является проблема значимости, в которой Соссюр надеется найти
подтверждение своей точки зрения: «...выбор того, а не иного звукового отрезка
для называния той, а не иной идеи совершенно произволен. Если бы дело обстояло
иначе, то понятие значимости утратило бы кое-что в своем характере, так как
включало бы некоторый навязанный извне элемент. Но в действительности значимости
остаются целиком относительными, и вот почему связь идеи и звука полностью произвольна»
(стр. 163). Это рассуждение стоит того, чтобы разобрать его по частям. Выбор
звукового отрезка для называния понятия отнюдь не произволен; этот звуковой
отрезок не существовал бы без соответствующей идеи, и наоборот. Хотя Соссюр
говорит о «понятии» (об «идее»), на самом деле он подразумевает всегда представление
о реальном предмете и имеет в виду немотивированность, отсутствие необходимости
в связи знака с обозначаемой вещью. Свидетельство этого смешения можно
видеть в следующей фразе, где я подчеркиваю интересующее нас место: «Если бы
дело обстояло иначе, то понятие значимости утратило бы кое-что в своем характере,
так как включало бы некоторый навязанный извне элемент». В этом умозаключении
осью отношения как раз и считается «навязанный извне элемент», т. е. объективная
реальность. Но если рассматривать знак в самом себе, а значит, как носитель
значимости, произвольность непременно оказывается исключенной. Последнее утверждение
таково, что в нем наиболее отчетливо видно и его опровержение, ибо хотя и справедливо,
что значимости остаются целиком «относительными», но дело в том, чтобы выяснить,
как и по отношению к чему они относительны. Итак, устанавливаем следующее: значимость
есть элемент знака; если взятый сам по себе знак не произволен, что, надеемся,
мы показали, то отсюда следует, что «относительный» характер значимости не может
зависеть от «произвольной» природы знака. Поскольку соответствие знака реальности
следует исключить из рассмотрения, у нас еще больше оснований расценивать значимость
только как атрибут формы, а не субстанции. Следовательно, утверждение,
что значимости «относительны», означает, что такой характер они имеют по
отношению друг к другу. А это ли не доказательство их необходимости?
Здесь мы имеем дело уже не с изолированным знаком, а с языком как системой знаков,
и никто столь ясно, как Соссюр, не осознал и не описал .системной организации
языка. Говорить о системе - значит говорить о расположении и соответствии частей
в структуре, доминирующей над своими элементами и обусловливающей их. Все в
ней настолько необходимо, что изменения как целого, так и частей взаимно
обусловлены. Относительность значимостей является лучшим свидетельством того,
что они находятся в тесной зависимости одна от другой в синхронном состоянии
системы, постоянно пребывающей под угрозой нарушения и постоянно восстанавливаемой.
Дело в том, что все значимости суть значимости в силу противопоставления друг
другу и определяются только на основе их различия. Будучи противопоставлены,
они удерживаются в отношении необходимой обусловленности. По логике вещей необходимость
подразумевает оппозицию, так как оппозиция есть форма выражения необходимости.
Если язык представляет собой не случайный конгломерат туманных понятий и произносимых
наобум звуков, то именно потому, что его структуре, как всякой структуре, внутренне
присуща необходимость.
Следовательно, присущая языку случайность проявляется в наименовании как звуковом
символе реальности и затрагивает отношение этого- символа к реальности. Но первичный
элемент системы - знак - содержит означающее и означаемое, соединение между
которыми следует признать необходимым, поскольку, существуя друг через друга,
они совпадают в одной субстанции. Понимаемый таким образом абсолютный характер
языкового знака требует в свою очередь диалектической необходимости постоянного
противопоставления значимостей и составляет структурный принцип языка. Лучшим
свидетельством плодотворности какой-либо доктрины и является, быть может, ее
способность породить противоречие, которое служит ее дальнейшему развитию. Восстанавливая
подлинную природу знака в его системной обусловленности, мы, уже после Соссюра,
утверждаем строгость соссюровской мысли.
Примечания
1. Здесь цитируется по первому изданию, Lausanne
- Paris, 1916.
