(Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. - М., 1994 - С. 131-132)
Логика учит нас плодотворному разграничению языка-объекта и метаязыка.
Язык-объект - это сам предмет логического исследования, а метаязык - тот неизбежно
искуственный язык, на котором такое исследование ведется. Логическое мышление
как раз и состоит в том, что отношения и структуру реального языка (языка-объекта)
я могу сформулировать на языке символов (метаязыке).
Наши писатели в течение долгих веков не представляли, чтобы литературу (само
это слово появилось недавно) можно было рассматривать как язык, подлежащий,
как и всякий язык, подобному логическому разграничению. Литература никогда не
размышляла о самой себе (порой она задумывалась о своих формах, но не о своей
сути), не разделяла себя на созерцающее и созерцаемой; короче, она говорила,
но не о себе. Однако в дальнейшем - вероятно, с тех пор, как начало колебаться
в своих основах буржуазное благомыслие, - литература стала ощущать свою двойственность,
видеть в себе одновременно предмет и взгляд на предмет, речь и речь об этой
речи, литературу-объект и литературу. Развитие это прошло, в общих чертах, следующие
фазы. Сначала сложилось профессиональное самосознание литературного мастерового,
вылившееся в болезненную тщательность, в мучительное стремление к недостижимому
совершенству (Флобер). Затем была предпринята героическая попытка слить воедино
литературу и мысль о литературе в одной и той же субстанции письма (Малларме).
Потом появилась надежда устранить тавтологичность литературы, бесконечно откладывая
самое литературу "на завтра", заверяя вновь и вновь, что письмо еще
впереди, и делая литературу из самих этих заверений (Пруст). Далее суду
подверглась сама "спокойная совесть" литературы: слову-объекту стали
намеренно, систематически приписывать множественные смыслы, умножая их до бесконечности
и не останавливаясь окончательно ни на одном фиксированном означаемом (сюрреализм).
Наконец, попытались, наоборот, создать смысловой вакуум, дабы обратить литературный
язык в чистое здесь-бытие (etre-la), в своего рода "белое" (но отнюдь
не непорочное) письмо - я имею в виду творчество Роб-Грийе.
Благодаря всем этим попыткам наш век (последние сто лет), быть может, будет
назван веком размышлений о том, что такое литература (Сартр ответил на
этот вопрос извне, чем и обусловлена двусмысленность его литературной позиции).
Поскольку же такие поиски ведутся не извне, а внутри самой литературы, точнее,
на самой ее грани, в той зоне, где она словно стремится к нулю, разрушаясь как
язык-объект и сохраняясь лишь в качестве метаязыка, где сами поиски метаязыка
в последний момент становятся новым языком-объектом, то оказывается, что литература
наша уже сто лет ведет опасную игру со смертью, как бы переживает свою смерть;
она подобна расиновской героине (Эрифиле в "Ифигении"), которая умирает,
познав себя, а живет поисками своей сущности. Этим, собсственно, и определяется
ее трагизм: наше общество, стоящее ныне как бы в историческом тупике, оставляет
литературе лишь характерно эдиповский вопрос: кто я?, запрещая ей при
этом подлинно диалектическую постановку вопроса: что делать? Истина нашей
литературы - не в области действия, но она не принадлежит уже и области природы:
это маска, указывающая на себя пальцем.
