О СООТНОШЕНИИ УНАСЛЕДОВАННОГО ("ГЕНЕТИЧЕСКОГО" В ЛИНГВИСТИЧЕСКОМ
СМЫСЛЕ) И АРЕАЛЬНОГО В СТРУКТУРЕ СЛАВЯНСКИХ ЯЗЫКОВ
(Ареальное и генетическое в структуре славянских языков. Материалы круглого
стола. - М., 2007. - С. 7-16)
1. Соотношение генетического (унаследованного от более ранних эпох в истории
славянских языков) и ареального представляет собой часть более общего вопроса
о выделении разных хронологических слоев внутри каждого отдельного языка начиная
с праславянского. Часть включаемых в структуру славянского языка элементов принадлежит
ареально с ним контактировавшим языкам; они могут быть близко родственными славянским,
как балтийские языки, или родственными в пределах одной языковой семьи - индоевропейской,
как часть языков балканского языкового союза (румынский, албанский, новогреческий),
и в пределах одной макросемьи - ностратической (как тюркские языки Балкан).
2. Наиболее ранним хронологическим слоем, выявляемым при генетическом
исследовании славянских языков, является уровень ностратических архаизмов,
сохраненных в праславянском как индоевропейском диалекте. К ним относится,
например, сохранение исходного растительного значения производных от корня *by-
< bhū-: ср. рус. быть - былинка - быльё (быльём поросло).
Часть других индоевропейских языков (древнегреческий, албанский) сохраняет
подобные архаические производные, но в большинстве диалектов (как, например, и в
пределах ностратического в алтайских языках в отличие от уральских) корень
представлен только глаголом существования - связкой (копулой). По мере изучения
тех индоевропейских языков, которые (как анатолийские и тохарские) ранее других
отделились от общеиндоевропейского (или «праиндо-хеттского»), возникает вопрос о
происхождении черт, общих у праславянского с этими языками. Подробно это было
изучено на примере польск. długość, прототип которого (как и родственных
ему существительных в других славянских языках и в праславянском), тождествен
хеттск. dalugašti ‘длина’; подобный вопрос может быть поставлен и по
отношению к возможному соответствию образования того же типа - хеттск. palhašti
‘ширина’ в рус. полость, если это слово возводимо (прямо или через старославянский, заимствованием из которого оно могло быть в древнерусском) к тому же и.-е.
*p(e/o/Ø)lH-osti-, которое является праформой и для приведенного хеттского существительного. Б. Розенкранц [Rosenkranz 1978:
133-136] указал на наличие целого пучка глагольных и отглагольных форм, которые объединяют, с одной стороны, хеттский
(и отличные от него южно-анатолийские языки, как лувийский и близко ему
родственные) с тохарскими, с другой стороны, армянский и славянский; предложенное им в этой связи понятие «понтийских»
языков едва ли можно пробовать соотнести с реальными географическими ареальными соотношениями, хотя в свете
новейших представлений о катастрофе, приведшей к образованию Черного моря, идея «циркумпонтийского» индоевропейского единства, высказывавшаяся такими археологами, как
Н.Я. Мерперт, и может оказаться плодотворной. В некоторых из
этих случаев дальнейшее развитие в славянском и анатолийском дает поразительно
похожие результаты, как, в частности, в переосмыслении форм на -l как показателей личных форм прошедшего времени глагола в славянском и лидийском при похожих случаях употребления в тохарском. С общими для анатолийских и
тохарских языков способами образования притяжательных прилагательных совпадают праславянские. Как в свое время показал
кн. Н.С. Трубецкой, вхождение соответствующих форм в парадигму имени
существительного, от которого прилагательные образованы, является характерной
грамматической чертой старославянского (и, вероятно, праславянского). Хотя детали параллельной эволюции в каждом из этих языков могли различаться,
первоначальный толчок скорее всего был дан уже в пределах
праиндоевропейской общности при формировании архаичных пучков изоглосс. К
достаточно раннему периоду (отчасти возможно уже после отделения анатолийского)
могут быть отнесены многочисленные тохаро-славянские общие черты. Например, если
правильно предположение Адамса [Adams 1999: 661] о том, что тох. Б ṣerśka несет
в себе след и.-е. *swesorkikeH, то связь с
типом славянских уменьшительных, таких, как русск. сестричка,
не вызывает сомнений. Давно замечено, что тох. Б reki ‘слово,
повеление’ (A rake) тождественно прототипу ст.-сл. РѢЧЬ, но из
таких отождествлений следуют несомненные выводы о древних
связях диалектов. В свете этих открытий нового времени кажется
нужным пересмотреть привычные представления о степени архаичности славянских языков. В некоторых отношениях архаизм
прямо их связывает с наиболее древними состояниями индоевропейского праязыка.
3. К несколько более позднему времени оказывается нужным отнести многочисленные
славяно-иранские изоглоссы. Праславянский язык, как и армянский и тохарские
языки, может быть отнесен в числу «иранизованных» индоевропейских диалектов
(термин был введен Е.Д. Поливановым в его исследованиях узбекских диалектов).
Часть соответствующих явлений может объединять ареальные черты, соединяющие с
тохарским иранские, особенно восточно-иранские, языки, как и славянские, в
частности, это относится к общему для славянского, восточно-иранского и
тохарского имени эпического героя-богатыря, названия «1000» и некоторых других числительных и употребления приставки *pe/o в
качестве приметы повелительного наклонения (тип русск. пойдите). Иранское
воздействие на славянский словарь мифологических (и шире: религиозных и
этических) представлений может быть отнесено к праславянскому, когда это влияние
способствовало развитию еще более ранних комплексов идей. Древний прообраз
«социального договора» (ср. сходные идеи вплоть до contrat social у
Руссо) виден в функции индоиранского бога Mi-tra от корня и.-е. *mei-
‘обмениваться’ (откуда слав. *mēn-, русск. менять, об-мен, cамое
раннее индоиранское свидетельство - месопотамско-арийский бог Mitra в
митаннийско-хеттском государственном договоре II тыс. до н.э.); использование
слова в значениях ‘Солнце’, ‘Бог Митра’ в позднейших иранских солярных и
митраистских культах ведет к изменению исходного значения. Происхождение и
раннее значение др.-русск. МИРЪ ‘мир, согласие, договор, Вселенная’ и
производных от него фразеологических сочетаний (ВЬСЬ МИРЪ ‘весь мир’)
согласуются с предположением иранского влияния: представляет интерес возможное
соотнесение выводов работ В.Н. Топорова на эту тему с новыми исследованиями (Тюкана
и др.) о проникновении митраизма на восток и юго-восток Европы, в том числе в
Северное Причерноморье. В частности, связь в митраизме образа Митры со всем
миром, Вселенной проясняет вероятную предысторию славянского слова с этим же
значением. Существенное преобразование исходной дуальной системы богов в
праславянский период было связано с иранским влиянием, когда из иранского *bag-
было заимствовано главное название бога. Половина имен богов в древнерусском
пантеоне князя Владимира разъясняется как иранские заимствования; особо следует
отметить заимствование из восточно-иранского (аланского) бога Хорса, имя
которого связано и с прилагательным хороший, по Обнорскому заимствованным
из того же источника. Следовательно с иранским влиянием была связана замена
основного понятия положительного оценочного ряда. Интересный след иранского
воздействия обнаруживается в негативном значении древнерусского мифологического
существа ДИВЪ (ср. иранск. dev-a- ‘дэвовское отрицательное существо’ из
индоиранск. и и.-е. названия главного положительного божества). С евразийским
влиянием можно связать употребление древнерусского прилагательного ДИВИИ в
значении ‘дикий’ - о животном (ср. аналогичные конструкции с родительным падежом
родственного имени ‘бога’ в латышском и типологические параллели в енисейском).
Часть специфических славяно-иранских изоглосс, выявленных В.И. Абаевым, касается
согдийско-аланской ветви восточно-иранского (к ним относится суффикс имен *-ak-).
Проникновение соответствующих иранских форм в славянские диалекты можно связать с географическим контактированием славян с восточными иранцами, в
частности, скифами-аланами.
4. При исследовании ареальных и генетических языковых связей славян с балтами
следует разделить общее наследие и свидетельства взаимных влияний. Наблюдаемое в
северо-западной (циркумбалтийской) и северо-восточной части славянского
языкового ареала развитие группы *-tl-/*-dl- > -kl-/-gl- cходно с
восточно-балтийским (литовско-латышским) изменением и совпадает с аналогичным
явлением в западно-балтийском древнепрусским диалекте Эльбингского словаря.
И.-е. суффикс Nomina Instrumenti *-tl-/*-dhl- > балт. *-dl- > -kl- (c вариантом -gl-,
особенно в латгальском) является тематическим соответствием суффиксу имен
деятеля *-tel/r-: праслав. *-tel-ǐ-, хет. -talla-/-galla-:
a-ku-ga-al-li-it и a-ku-ta-al-li-iš, если это название серебряной
чаши, используемое при описании омовения рук царя, образовано от анатолийского
eku-/a-ku- ‘пить’ (тохар. A и Б yok-) посредством суффикса -tall-
(< *-dhl-?) > -gall- (=*gl-), ср. хет. eku-ttara-
«чашник, виночерпий». Это развитие свидетельствуется такими производными с тем
же суффиксом, как лит. auklė ‘подобие лаптей, тесемки на обуви, сшитой,
как мокасины, из одного цельного куска звериной шкуры’, латышск. aukla ‘cтруна’,
др.-прус. auclo ‘Halfter = узда’ (Эльб. Слов., 451; в производных от
этого и.-е. корня сходный суффикс используется в латинск. [sub/ind-]-ūcula
< *ou-t-l/r- > авест. aoθra ‘обувь’); лит. диалект. жемайт.
tinklas ‘сеть’, латыш. tikls, др.-прус. sasin-tinclo
‘Hasengarn = заячья западня’, вероятно родственное санскр. tántram, фарси
târ ‘нитка, струна’ < *tathra- (< *tānθra); лит. pjūklas
‘пила’, др.-прус. piuclan ‘Sichel = серп’, ст.-лит. riekles (Bretkūnas),
др.-прус. riklis ‘Suller = Soller, чердак’; лит. irklas ‘весло’,
cр. санскр aritram, aritras. Судя по италийским соответствиям иногда
прабалт. *-tl- > *-kl- соответствует варианту суффикса *-dhl- (>
лат. -*bl-) в зап.-и.-е.: лит. stāklės, латыш. stakle,
др.-прус. stacle ‘Stütze beim Hause’ (Эльб.Слов., 197) родственно лат.
stabulum ‘стояшая чаша’, умбр. stafflarem ‘для Юпитера (Stabilis)’,
др.-в.-нем. stadal ‘стояк’ < √staH- + -dhl-. В тех случаях, где
*-tl-, *-dhl- > *-dl- сохранено в древнепрусском, но не в литовском
(восточно-балтийском), предполагаются диалектные различия: лит. žénklas
‘знак’, жемайт. žinklas и ст.-лит. глагольная форма paszenklinoiey
соответствует др.-прус. eb-sentl-iuns ‘bezeichnet = обозначаемый,
символизируемый’: форма принадлежит религиозному словарю, засвидетельствованному
в поздних катехизисах, и возводится к праформе *źentlā (также в топониме
Kogonas-santle) в лит.-прус. диалекте прабалтийского, тогда как
производные от того же корня с суффиксами *-tl- (др.-в.-нем.
be-knuodilen ‘подать знак’, einknuadil ‘insignis’ < *knōþla); -tl-
или -tr- отражены в санскр. jñātra ‘способность к восприятию и
познанию’, *dhl- в лат. (g)nōbilis. Консервативные фонетические
особенности возвышенной семиотической терминологии и.-е. диалектов могли
отличаться от отраженного в приведенных словах Эльбингского диалекта
разговорного языка, легче меняющегося и подверженного инновациям.
Диалектные (и хронологические) различия в западно-балтийском могут быть
представлены в отражениях начального tl- > kl- в древнепрусском названии
‘медведя’ tlok- (в словосложении в топониме: Tlok-un-pelk) >
klok-: cloc-is ‘Ber = медведь’ (Эльб.Слов., 655, cр. calcestis-clok’
‘Zidelber = медведь на пасеке’, Эльб.Слов., 656). В этом зап.-балт. имени
медведя предполагается след метатезы старого сочетания и.-е. сонанта *-r-
(который мог измениться в -l-, как это вероятно и по отношению к
рассмотренному выше суффиксу) и переднеязычного (зубного) смычного (за которым
первоначально следовал заднеязычный смычный, что привело к отражению их по типу
так называемого «спиранта Бругмана»): др.-греч. άρκτος (*-τκ- > -κτ-), др.-ирл.
art, хет. artagga- [ar-ta-ag-ga-] ‘медведь’ < *Hr̥tok-o-.
Начальное
прабалт. *tl- (< *-rt- в *Hrtok-?) сохранено в словосложении в
диалектном древнепрусском топониме и изменено в *kl- в другом
зап.-балтийском диалекте (представленном, как и в других подобных случаях, рассмотренных выше, в Эльбингском словаре).
Эта начальная группа утрачивает первый смычный и превращается в *l- в восточно-балтийском: лит.
lokys, латыш. lâcis ‘медведь’. Представляет интерес возможное совпадение изменения
начала слова в и.-е. прилагательном со значением ‘долгий, длинный’, которое в восточно-балтийском утратило начальное *d- в
позиции перед слоговым l̥: лит. ilgas, латыш.
ilgs при сохранении
начального смычного в западно-балтийском ятвяжском Dulgas и
в родственном славянском *dь(/ъ?)lgъ. Но исчезновение начального *d- в словах этого корня характеризует зап.-и.е.
языки и может быть более древним. В разных формах названия оборотня в
литовских традициях, таких, как vilktakis, vilktakys, vilktakas,
vilkalotas, vilkalatas, vilkatas, vilkatakas, по гипотезе В.Н. Топорова, «может быть отражено балт.
*vilk- & *(t)lak-, отсылающее к
образу ‘волко-медведя’» [Топоров 1984: 74]. Развитие начального
*tl-> l- в восточно-балтийском совершенно отлично от рассмотренного выше развития в середине слова и совпадает с восточно-
и южно-славянским быть может под влиянием позднейших диалектных контактов. В сложении с предшествующим названием
«волка» в значении «вурдалак» слово выступает в славянском с озвончением
начального смычного, в восточно-славянском и части южно-славянских диалектов
исчезающего согласно общей закономерности: *-dlak->-lak-. Предполагаемая
праславянская форма *vl̥ko-dlak(-ъ) почти без изменений отражена в чешск.
vlkodlak(-ъ). Но возможный книжный характер формы, отчасти отличающий ее от диалектного (ляшск.)
vyľko-dlak и cловацк. vyľkolak
(с упрощением начальной группы второй основы того же типа, что в соответствующем лехитском сложном слове), делает вероятным влияние на нее позднепраславянской или не дошедшей
до нас старославянской (ранней южнославянской или смешанной
древнемакедонско-моравской) формы с приблизительно таким же
фонемным составом и значением. Для более ранней эпохи развития прачешского диалекта можно предположить наличие формы,
достаточно близкой к древнепрусской по составу фонем и со значением, которое может быть архаизмом: др.-чешск.
tlak-a, -y
‘pub(e)s, растительность на теле как признак зрелости, возмужалости’ (в частности, у Кларета: Clar., Gloss., VI, 7, строка 1305:
Pubs, tlaka). Если вслед за специалистами по истории чешского
языка принять бóльшую древность этой формы по сравнению с
той основой, которая представлена вне сложения в южнославянском и в составе сложения в других славянских языках, то
можно было бы думать, что более поздние (в том числе книжные)
влияния привели к замене более древнего слова, по звучанию, но быть может и по
значению, еще мало отличавшегося от древнепрусского. Иначе говоря, можно было бы реконструировать для
прачешского варианта праславянского *tlak-a ‘растительность на
теле, делающая мужчину внешне похожим на медведя и волка’ и *vьlko-tlak-ъ ‘оборотень; мужчина с чертами медведя или волка’.
Другие западно-славянские варианты названия волка-оборотня
характеризуются лехитским (или ему типологически и ареально
подобным) изменением латеральной группы по циркумбалтийскому типу (польск. wilkołak, cловацк.
vyľko-lak), где исходная
форма могла быть с равным успехом и *tl-, и *dl: второй тип (как в
ляшском) мог победить под позднейшим влиянием южнославянского. В словенск. vołko-dlak и сербо-хорват.
vuko-dlak
вторая основа выступает в форме, отличающейся от древнепрусской и древнечешской и в то же время совпадающей с названием
‘шерсти, шкуры’ в юго-западно-славянских диалектах.
Старосербский текст 1262 г. сохранил форму, в которой можно было бы видеть след
более ранней (книжной) старославянской формы: ВЛЬКОДЛАЦИ. Наличие первого
латерального, в сербо-хорватском отсутствующего (в отличие от словенского,
сохранившего ранне-юго-западно-славянский облик слова), указывает на вероятность
влияния аналогичной незасвидетельствованной формы, которую соответственно можно
реконструировать в ранне-юго-восточно-славянском.
В то время как в большинстве южнославянских диалектов изменение *(-)t/dl- >
(-)l- регулярно, первоначальные группы согласных (с озвончением первого из
них) сохранились в некоторых современных сев.-зап. словенских диалектах, так же
как частично во Фрейзингских отрывках и в карантанском. Этот архаизм наблюдается
внутри морфа/слога в середине основы (в сев.-зап. словенском) и также (во
Фрейзингских фрагментах и в центральных словенских диалектах) в формах типа
v-sed-li, где морфемный шов (граница морфов, которая может совпадать со
слоговой границей) проходит между глагольной основой с исходом на -d- и
начальной фонемой -l- глагольного окончания. Сохранение *-tl-/-dl-
имеет место в полабском, верхнелужицком (нижнелужицкий частично утратил
архаичные формы), чешском и польских южных диалектах и силезском (как и в
современном литературном польском языке), тогда как в словацком и словенском
диалекты с сохранением групп *-tl-/-dl- противопоставляются
инновационным, в которых осуществляется замена групп фонемой *-l-.
Поскольку в словацком в диалектах продолжаются частично словенские изоглоссы с
этим фонетическим изменением, можно было бы думать, что эволюция началась до
разделения словацкого и словенского ареалов, вызванного вторжением в VIII-IX вв.
пришлецов, говоривших по-немецки и по-венгерски. Особенностью развития в
юго-восточно-славянском в отличие от юго-западнославянского была потеря d-
в начальной группе dl- > l- (как в этом сложном слове в
восточнославянском, лехитском, словацком) и ранняя диссимиляция двух латеральных
фонем, из которых первая (*l) в болгарском изменилась в *r : болг.
върколак. По сравнению с предполагаемой исходной индоевропейской формой
порядок плавных оказывается обратным: *r ...*l вместо *l ... *r
(через промежуточное состояние *l ... *l в балто-славянском и диалектах,
из него происходящих). В достаточно древний период раннеболгарское название с
измененным составом плавных заимствуется в румынский (рум. vîrcolak,
вариант svîrcolak) и в аромунские диалекты дако-романского (аромун.
vurcolác, vurculác ‘вампир, призрак’). В греческий (как в континентальные
диалекты новогреческого, так и в диалекты островов) была заимствована
юго-восточно-славянская (болгарская) форма слова с измененным первым плавным:
греч. βουρκόλακας (диалектный вариант βαρβάλακκας), прямо или через посредство
цыганского заимствования повлиявшая на Пушкина, благодаря которому слово
вурдалак вошло в литературный русский язык (в западной части
восточно-славянской области - в белорусском воўколак, украинском
вовкулак - фонетическое развитие второй части словосложения аналогично
болгарскому, а первая часть теряет латеральный). По фонетическим признакам
предполагается, что албанск. vurvollak, vurvullák заимствовано из
греческого. В данном случае на примере этого слова прослеживается
последовательное заимствование термина, становящегося общебалканским. Некоторые
из подобных балканских слов начинают распространяться еще в период иранизации,
связанной с влиянием древнеиранской религии. В частности, к ним относится
ставшее общебалканским название огня vatra (ср. его след в русском
производном ватрушка), начало заимствования которого связано с
воздействием древнеиранского культа огня.
Не только лексические, но и грамматические общие черты объединяют часть
балканских (в том числе южно-славянских) языков с балтийскими, позволяя говорить
о пучке балто-балканских изоглосс, связывающих эти языки с некоторыми
южно-славянскими. В морфологии глагола к ранним явлениям этого рода можно
отнести пересказывательное наклонение (evidential в типологической
терминологии Р. Якобсона), разные грамматические воплощения которого охватывают
значительный ареал от восточно-балтийского (где в этой функции выступает Modus
Relativus) до балканского, цепочкой связываемого в малоазиатскими и
южнокавказскими продолжениями. Взаимодействие нескольких языковых семей
(первоначально отдаленно родственных, как балканские индоевропейские языки, на
ностратическом уровне соотносимые с алтайскими, к которым относится турецкий, и
картвельскими) и языковых союзов (в приводимых иллюстрациях циркумбалтийских и
балканского) создает мозаику, соединяющую воедино унаследованные и ареальные
черты.
Литература
Топоров В.Н. (1984). Прусский язык. Словарь. K-L. М.:
«Наука».
Adams D.Q. (1999). A dictionary of Tocharian B. Amsterdam: Rodopi.
Rosenkranz B. (1978). Vergleichende Untersuchungen der Anatolischen Sprachen.
Berlin: Mouton.
