Следите за нашими новостями!
Philology.ru - Русский филологический портал
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

С. Г. Воркачев

ПРАВДА ЗЕМНАЯ: ИДЕЯ СПРАВЕДЛИВОСТИ В ЯЗЫКОВОМ СОЗНАНИИ

(Концептуальные исследования в современной лингвистике. - СПб. - Горловка, 2010. - С. 27-35)

 
Можно предполагать, что естественный язык, отражающий и фиксирующий в символах "обыденное сознание", в эмбриональном, слабо артикулированном и противоречивом виде содержит весь универсум этических воззрений - "все во всем", как античная философия содержала в себе все последующее множество научных теорий.
Если теория как множество непротиворечивых и логически связанных суждений, обладающих объяснительной силой, образуется путем элиминации из этого множества противоречащих начальной гипотезе признаков и объединения оставшихся в единое целое, то в задачи языкового исследования этических категорий входит, как представляется, количественное (встречаемость) и качественное (лакунарность) отслеживание реализации соответствующих этических теорий (концепций) в лингвокультуре, что позволит получить сведения о специфике этнического менталитета, отраженного в обыденном (языковом) сознании.
Данные о наполнении понятийной, метафорически-образной и значимостной составляющих контрарных концептов, образующих лингвокультурную идею, могут быть извлечены из паремиологического корпуса, художественных и масс-медийных текстов, лексикографии и опроса информантов.
Идея справедливости была и остается одной из "ключевых идей русской языковой картины мира" (см.: Зализняк-Левонтина 2005: 11), жажда безусловной справедливости, "которая должна осуществляться в жизни вопреки царствующей в ней неправде" (Трубецкой 1994: 280) - "стержневой линией духовных исканий, стремлений русского человека" (Рачков 1996: 15), а правда воспринимается как фундаментальная основа жизни, на которой строится вся русская духовная культура (см.: Бобылева 2007: 9). Стремление к справедливости составляет один из наиболее значимых автостереотипов нации: "Чем мы, россияне, отличаемся от других? Для нас важно, чтоб было СПРАВЕДЛИВО" (АиФ 2006, № 38); "Для русского человека несчастье - не просто бедность, нехватка денег, а нарушение справедливости, триумф людей без стыда" (АиФ 2004, № 44); "Убежден, что русский народ, которому органически присуще чувство справедливости, никогда не примет такую "людоедскую" экономическую модель" (АиФ 2007, № 24). Считается, что в русской культуре существует "особое чувство - любовь к справедливости" (Левонтина-Шмелев 2000: 284), а "жажда правды" составляет специфику "русского национального духа" (см.: Юлдашев 2008: 15-16). По утверждению Ф. М. Достоевского, "высшая и самая характерная черта нашего народа - это чувство справедливости и жажда её". Как и всякая любовь, любовь к справедливости может составить смысл и счастье жизни: "Самое главное условие, которое нужно человеку для счастья, - ощущение смысла, что "понапрасну ни зло ни добро не пропало"" (АиФ 2006: № 49); "Сказано в Писании: "Правды ищи, дабы ты был жив". Для всех нас это значит - живи так, чтоб знал ты, как придать смысл своей жизни!" (АиФ 2003, № 45). Справедливость для русского человека выше истины ("А для русской души справедливость выше правды" - АиФ 2006, № 51) и дороже жизни ("За правду надо стоять или висеть на кресте" - Пришвин; "Чем в кривде мотаться, лучше за правду умереть" - Артем Веселый). По утверждению Ивана Ильина, "Россия есть прежде всего - живой сонм русских правдолюбцев, "прямых стоятелей", верных Божьей правде" (Ильин 2007: 7). Можно добавить, что не только "стоятелей", но и "сидельцев" и страдальцев за правду.
По своему "партстроительному" и лозунговому потенциалу идея справедливости если и уступает, так только идее патриотизма: "Партия справедливости", "Справедливая Россия", "вопрос справедливости", "справедливая собственность", "справедливые доходы", "справедливая политика" и пр. (см., например: АиФ 2006, № 36).
Лексическая система любого этнического языка специфична - она специфична в целом и в некоторых своих составляющих: тематических полях, группах, синонимических, антонимических и ассоциативных рядах. Не составляет в этом плане исключения и система выразительных средств идеи справедливости в русском языке. На фоне английского и французского языков, например, она специфична в том отношении, что:
1. Синонимический ряд имен-показателей справедливости в русском языке формируется почти исключительно из производных от корня "прав-": "справедливость", "правда", "праведность", "правота" и вышедшие из употребления "правость", "правность" и "прáвина" (см.: Даль 1998, т. 3: 377; Срезневский 1958: 1351). В то же самое время в английском языке здесь присутствуют производные от четырех корней (justice, fairness, equity, righteousness и rightness), а во французском - от трех (justice, équité и raison во фразеологизме avoir raison - "быть правым").
2. В тематическом поле русской идеи справедливости присутствуют такие цельнооформленные лексические единицы, как "правдолюбие", "правдолюб", "правдоискательство", "правдоискатель" и "кривда", отсутствующие в английском и французском языках.
3. Только в русском языке в "знаковом теле" одной лексемы ("правда") присутствуют все три "корреспондентских значения": соответствия мысли и объективной действительности (истина), соответствия мысли и слова (искренность) и соответствия объективной и идеальной действительности (справедливость).
Этот в общем-то вполне заурядный факт лексической полисемии несколько неожиданно (с лингвистической точки зрения) в конце 19-го века приобретает этнокультурный пафос под пером Н. К. Михайловского - теоретика либерального народничества, публициста и литературного критика: "Всякий раз, когда мне приходит в голову слово "правда", я не могу не восхищаться его поразительной внутренней красотой. Такого слова нет, кажется, ни на одном европейском языке. Кажется, только по-русски истина и справедливость называются одним и тем же словом и как бы сливаются в одно великое целое..." (цит. по: Печенев 1990: 140). По мысли Н. А. Бердяева, "целостное миросозерцание, в котором правда-истина будет соединена с правдой-справедливостью" (Бердяев 2002: 39) составляет конечную цель мировоззренческой деятельности русской интеллигенции, а, по мнению С. Л. Франка, правда является тем характерным русским словом, которое "одновременно означает и "истину" и "моральное и естественное право"" (Франк 1992: 490) - "то неизъяснимое высшее начало, которое русский язык обозначает непереводимым и неисчерпаемым до конца словом "правда"" (Франк 1994: 545).
В трудах же современных российских философов правда приобретает статус "двуединого понятия" (Рачков 1996: 15) и даже отраслевого термина: она включается в состав словарный статей философского словаря не только как "понятие, близкое по значению понятию "истина"", но и как категория, "включающая в себя такой жизненный идеал, в котором поступки отдельного человека находятся в соответствии с требованиями этики" (Азаренко 2004: 538). Все это несколько напоминает чеховскую "национальную таблицу умножения", которой нет и не может быть, - этнокультурно маркированная лексика в принципе сопротивляется терминологизации.
Создается впечатление, что в русском языке "одним словом" решается фундаментальная проблема логики и метаэтики, порождаемая "принципом Юма", который пока что опровергнуть никому не удалось (см.: Гуссейнов 2004: 1036). Этот принцип постулирует невозможность перехода от утверждений со связкой "есть" к утверждениям со связкой "должен" с помощью одной лишь логики и резко разграничивает суждения факта и суждения долга (см.: Максимов 2001: 601).
Как и следовало ожидать, с переориентацией парадигмы гуманитарного знания в конце 20-го века слово "правда", соединяющее "истину и этику", которые, однако, распределены "по разным значениям" (Арутюнова 1999: 557, 569), заняло престижное место в лингвокультурологических исследованиях. Единству этому, однако, дается уже несколько иная оценка, отличная от оценки Н. К. Михайловского: "специфически русское соединение истины и справедливости (свободно понимаемой), столь прекрасное в своих чистых истоках, выливается в ходе нашей истории в два мутных концепта - судебного произвола, с одной стороны, и "партийности", с другой" (Степанов 1997: 331).
Можно предполагать, что этнокультурная значимость полисемии слова "правда" - в значительной мере результат недоразумения: "единство" истины и справедливости в слове "правда" не выходит за пределы словаря. В речевом же употреблении "светского дискурса" эти значения либо вполне разделимы, либо не выделяются вовсе из-за недостаточной "разрешающей силы" контекста: они никогда не нейтрализуются (не "сливаются") и находятся в отношениях амфиболии - двусмысленности. К тому же лексическая полисемия истины и справедливости - отнюдь не экзотика, присущая только русскому языку. Подобные отношения, например, существуют в латыни, где словарная статья veritas содержит и значение "истина", и значение "правила, нормы" (см.: Дворецкий 1949: 921).
Намного значимее для русского менталитета представляется как раз отсутствие единого знакового тела для в идеале тождественных значений справедливости - правового и морального, как это происходит в западноевропейской лингвокультуре, где justice (англ., фр.), justicia (исп.), justiça (порт.) передают связанные отношениями семантической производности значения и правосудия, и справедливости (см., например: Webster 1993: 1228; Lexis 1993: 1004; Moliner 1986: 203; Almeida-Sampaio 1975: 841). Для носителя же русской лингвокультуры законность и справедливость - "вещи несовместные", и если, не дай Бог, английское law and justice мы переведем как "правосудие и справедливость", то вместо синонимической пары мы получим пару антонимическую.
Для русского языкового (да и для юридического!) сознания различная природа правосудия (некогда означавшего "правый, справедливый суд" - Дьяченко 2000: 472; Срезневский 1958: 1351) и справедливости совершенно очевидна, естественна и не нуждается ни в каких-либо доказательствах: "Невозможно за 15 лет привить уважение к закону, если веками закон считался чем-то противоположным правде и справедливости" (В. Зорькин, председатель Конституционного суда РФ - АиФ 2006, № 25); "Ни в одном законе вы не прочтете слово "справедливость"" (АиФ 2006, № 26). А чтобы стать окончательным пессимистом относительно ближайших перспектив построения на Руси "правового государства" достаточно заглянуть в паремиологический словарь Владимира Даля, в статьи "Суд" и "Закон": "Неправдою суд стоит"; "Где суд, там и неправда"; "В суд пойдешь, правды не найдешь"; "На деле прав, а на бумаге виноват"; "В суд ногой - в карман рукой"; "Закон - дышло, куда повернул, туда и вышло"; "Где закон, там и обида"; "Хоть бы все законы пропали, только бы люди правдой жили"; "Все бы законы потонули да и судей бы перетопили" (см. подробнее: Воркачев 2003).
Писанный закон в нашей стране несправедлив "по умолчанию", поскольку противостоит морали - "правде и совести" - и стоит на пути "воли" - не дает разгуляться этой фундаментальной составляющей русского счастья. Если, например, для английского языкового сознания закон представляется гарантом свободы (см.: Палашевская 2005: 109), то для русского человека закон (этимологически "граница, предел" - то место, где одно заканчивается, а другое начинается) - помеха его собственному произволу и уже в силу этого нехорош.
Как известно с давних пор, "несправедливость достигается двумя способами: или насилием или обманом" (Цицерон), и "несправедливый закон вообще не закон, а скорее форма насилия" (Фома Аквинский). К этому можно добавить, что любой действующий закон, пока он не стал нормой морали и не санкционирован совестью, представляет собой форму насилия, поскольку силой, принуждающей граждан к его исполнению, является государство, этот закон принимающее и выступающее его гарантом. Однако наши законы мы считаем несправедливыми отнюдь не потому, что за ними стоит сила - по большей части они-то как раз "полуисполняются и полусоблюдаются". Несправедливость их, прежде всего, в том, что, как и во времена графа А. Бенкендорфа (которому приписывается фраза "Законы пишутся для подчиненных, а не для начальства"), "власть целенаправленно издает законы только для себя, любимой" (АиФ 2006, № 12). И если где-то "законы для того и даны, чтобы урезать власть сильнейшего" (Овидий), то у нас их "придумывают сильные, чтобы защищаться от слабых. Или обирать их, как в случае с монетизацией" (АиФ 2005, № 9). Видимо поэтому суд у нас - "торжество закона над справедливостью" (Малкин), а следование девизу Цицерона "Мы должны быть рабами законов, чтобы стать свободными" равнозначно восстановлению крепостного права. По свидетельству РАС "несправедливым" в нашем представлении является, прежде всего, правительство (см.: РАС 2002, т. 2: 517) - орган исполнительной власти государства, которое "юридически всегда право" (Кудрин - http://minfin.ru/off_inf/792.htm).
Мы неколебимо уверены, что "наше государство есть абсолютное зло, годное только на то, чтобы подавлять и растлевать, в частности, превращать кого получится во взяточников, воров, доносчиков и рабов" (Пьецух 2006: 29). В то же самое время, мы никогда не задумываемся, откуда берутся все эти "антинародные" правители и правительства - это ведь явно не инопланетяне и даже не варяги, которых когда-то по преданию мы сами же и пригласили на царство. "Каждый народ имеет то правительство, которого он заслуживает" (Ж. де Местр) - "какие сани, такие и сами": наши правители, хорошие и плохие, это - плоть от нашей плоти, все они "вышли из народа", сохранив и приумножив лучшие и худшие качества последнего.
Мы терпеливы и одновременно нетерпеливы: в надежде на "светлое будущее" можем переносить любые тяготы, но, в то же самое время, хотим все и сразу - не случайно свой роман о народовольцах Юрий Трифонов назвал "Нетерпение". Неизвестно, следствием чего является совмещение подобных противоречивых черт в русском характере: то ли порождением "эпилептоидности" (Касьянова 2003: 143-149) нашего "модального" типа личности, то ли производным от "широты" русской души, то ли от коллективистского конформизма, то ли от моральной инфантильности русского человека.
Соответствие мира реального миру идеальному градуируется - может быть полным или частичным, а справедливость - абсолютной или относительной. Мы, убежденные в том, что в поединке равных побеждает тот, кто прав, естественно, выбираем максималистский вариант - справедливость абсолютную и, уже тем самым, недостижимую. У нас очень мал "зазор" между идеалом справедливости и допустимой несправедливостью, в результате чего революционно обретенная справедливость, отодвинув идеал еще дальше в небеса, превращается в очередную несправедливость. И совсем не случайно, видимо, попытка построения царства Божия на земле - создания общества абсолютной справедливости - имела место именно в нашей стране (см.: Пьецух 2006: 33).
Конечно, онтологически несправедливость неотделима от справедливости, как добро неотделимо от зла, - она "столь же бессмертна, как и её антипод" (Рачков 1996: 33). Несправедливость, вернее, её осознание и борьба с ней, как "часть вечной силы, всегда желавшей зла, творившей лишь благое" (Гёте), представляет собой внутренний источник развития представлений о справедливости. Обилие на Руси правдоискателей, стремящихся изменить мир в соответствии со своим идеалом, - очевидное свидетельство дефицита справедливости, о которой, как и о демократии, "тем больше трезвонят, чем её меньше" (АиФ 2006, № 32). Любопытно, что в русской лингвокультуре чуть ли не идеалом правдоискателя (knight of justice) предстает Дон Кихот - испанский дворянин, начитавшийся до умопомрачения рыцарских романов (del poco dormir y del mucho leer se le secó el cerebro de manera que vino a perder el juicio - "от бессонницы и многочтения у него высох мозг и он потерял рассудок" - Cervantes 1972: 16). Дон Кихот же в западной культуре - образчик человека, занятого чем-то ненужным и бесполезным (см.: Красных 2003: 179). По данным анкетирования носителей русского языка "несправедливость" включается в число основных ассоциатов "зла", а естественной на неё реакцией является противодействие (см.: Тихонова 2006: 10, 15). Да и сама мысль о справедливости в русском языковом сознании возникает как реакция на несправедливость и проявляется, прежде всего, как возмущение последней (см.: Кряхтунова 2009: 32): "Нас приводит в ярость нарушение равенства там, где оно должно неукоснительно соблюдаться, и доводит до исступления ситуация, когда злодей властвует и торжествует, а добрый и хороший человек унижен, подавлен и проводит свои дни в бедности" (Зайцев 1999: 148).
Как "правда" в русской духовной поэзии 19-го века представлена через описание грехов и наказания за них - "через осуждение разнообразных кривд, или беззаконий" (Никитина 2003: 647), так и несправедливость, очевидно, в современной речи передается преимущественно через конкретные факты нарушения справедливости. Кроме того, если справедливость "встроена" в семантику лишь гнева и негодования, то её антипод в том или ином виде входит в семантический состав значительно большего числа лексических единиц русского языка: чувство несправедливости присутствует в специфически русских словах "обида", "обидеть" и "обижаться" (см.: Зализняк 2006: 275); нарушение принципа распределительной справедливости отражено в значении специфически русского глагола "обделить", процессуальной - в значении глаголов "засудить", "подсудить", "высудить", "сутяжничать", имени "сутяга". При этом синонимический ряд имен несправедливости несколько длиннее синонимического ряда её антонима. Ср.: "несправедливость", "неправда", "кривда", "произвол", "беспредел" и: "справедливость", "правда", "понятия".
Если для западного "обыденного сознания", взращенного на идеях "общественного договора", справедливость - это социально приемлемая "мера" несправедливости, результат консенсуса и, может быть, толерантности, то мы "взыскуем" справедливости абсолютной, без примесей кривды, тождественной правде Божией, и, естественно, не находя последней ни на земле ни на небе, приходим к моральному и правовому нигилизму ("Нет правды на земле, но нет её и выше"; "Если Бога нет, то все позволено") либо поднимаем мятеж против Создателя, руководствуясь "бунтарской логикой" служения справедливости как мы её понимаем, "дабы не преумножалась несправедливость удела человеческого" (Камю 1990: 340). Резигнативная реакция на несправедливость западного человека (The world is unjust) для нас совершенно неприемлема: мы, как "стихийные марксисты", всегда готовы изменить мир (die Welt… zu verändern), который нас не устраивает, однако, почему-то дожидаемся, чтобы кто-то это сделал за нас.
Если "психология понимания правды" (Знаков 1999) - это, скорее, психология неправды, то социальная психология справедливости - это, в первую очередь, психология, имеющая своим объектом типичные для какого-либо социума реакции на проявления несправедливости (см.: Лейнг-Стефан 2003: 629-640).
Для выявления несправедливости у нас есть особый инструмент - совесть, которую "придумали злые люди, чтобы она мучила добрых" ("Русское радио"). "Совесть есть живой и могущественный источник справедливости" (Ильин 2007: 202), инструмент обнаружения морального закона - правды, она действует как компас, направляясь силовыми линиями "морального поля". Несмотря на то, что никто из нас "не может определить, что это такое" (Мамардашвили 2002: 38), поскольку это "понятие туманное, вроде словечка "рябь"" (Трифонов 1978: 199), мы уверены, что именно она позволяет нам "отделить грех от правды". Мы уверены также в том, что раскаявшийся грешник для Бога ценнее нераскаявшегося (по определению) праведника ("Не согрешишь - не покаешься, не покаешься - не спасешься"), что "умирающая совесть и есть умирающая нация" (Яковлев 2003: 654), но в конечном итоге мы не пропадем, поскольку "в нас есть бродило духа - совесть / И наш великий покаянный дар" (Волошин).
 

Литература

1. 1. Азаренко С. А. Правда // Современный философский словарь. - М., 2004. - С. 538-539.
2. Арутюнова Н. Д. Истина и правда // Язык и мир человека. - М., 1999. - 543-616.
3. Бердяев Н. А. Русская идея. - М., 2002.
4. Бобылева Е. Ю. Феномен правды как онтолого-аксиологическая доминанта русской культуры: АКД. - Тамбов, 2007.
5. Воркачев С. Г. Права человека в русской и латинской афористике и паремиологии: концепт "правосудие/справедливость" // Язык, сознание, коммуникация. - М., 2003. - С. 50-53.
6. Гуссейнов А. А. Юма принцип // Ивин А. А. Философия: Энциклопедический словарь.- М., 2004. - С. 1036-1037.
7. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. - СПб., 1998.
8. Дворецкий И. Х. Латинско-русский словарь. - М., 1949.
9. Дьяченко Г. Полный церковно-славянский словарь. - М., 2000.
10. Зайцев С. А. К вопросу о понятии справедливости // Вестник Омского университета. 1999. Вып. 4. - С. 148-151.
11. Зализняк Анна А. Многозначность в языке им способы её представления. - М., 2006.
12. Зализняк Анна А., Левонтина И. Б., Шмелев А. Д. Ключевые идеи русской языковой картины мира. - М., 2005.
13. Знаков В. В. Психология понимания правды. - СПб., 1999.
14. Ильин И. А. Почему мы верим в Россию: Сочинения. - М., 2007.
15. Камю А. Бунтующий человек. - М., 1990.
16. Касьянова К. (Чеснокова В. Ф.) О русском национальном характере. - М., 2003.
17. Красных В. В. "Свой" среди "чужих": миф или реальность? - М., 2003.
18. Кряхтунова О. В. Культурная регламентация и бенефициальность шифтерного концепта "справедливость" в русской лингвокультуре // Известия Волгоградского государственного педагогического университета. Серия "Филологические науки". 2009. № 2(36). - С. 31-35.
19. Левонтина И. Б., Шмелев А. Д. За справедливостью пустой // Логический анализ языка: Языки этики. - М., 2000. - С. 281-292.
20. Максимов Л. В. Юма принцип // Этика: Энциклопедический словарь / Под ред. Р. Г. Апресяна и А. А. Гусейнова. - М., 2001. - С. 601-602.
21. Мамардашвили М. К. Философские чтения. - СПб., 2002.
22. Лейнг К., Стефан Дж. Социальная справедливость с точки зрения культуры // Психология и культура / Под ред. Д. Мацумото. - М., 2003. - С. 598-655.
23. Никитина С. Е. Представление об истине в русских конфессиональных культурах // Логический анализ языка. Избранное. 1988-1995. - М., 2003. - С. 645-654.
24. Палашевская И. В. Закон // Антология концептов. Т. 1. - Волгоград, 2005. - С. 92-110.
25. Печенев В. А. Правдоискательство: нравственно-философская идея и жизнь // Этическая мысль: Научно-публицистические чтения. - М., 1990. - С. 138-164.
26. Пьецух В. Низкий жанр. - М., 2006.
27. Рачков П. А. Правда-справедливость // Вестник Московского университета. Сер. 7. Философия. 1996. № 1. - С. 14-33.
28. РАС - Русский ассоциативный словарь: В 2 т. - М., 2002.
29. Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка. Т. 2. - М., 1958.
30. Степанов Ю. С. Правда и истина // Константы. Словарь русской культуры. Опыт исследования. - М., 1977. - С. 318-332.
31. Тихонова С. А. Концепты ЗЛО и EVIL в российской и американской политической картине мира: АКД. - Екатеринбург, 2006.
32. Трифонов Ю. В. Повести. - М., 1978.
33. Трубецкой Е. Н. Смысл жизни // Смысл жизни: Антология. - М., 1994. - С. 243-488.
34. Франк С. Л. Духовные основы общества. - М., 1992.
35. Франк С. Л. Смысл жизни // Смысл жизни: антология. - М., 1994. - С. 489-583.
36. Юлдашев Э. В. Русский национальный дух как социокультурный феномен: АКД. - Уфа, 2008.
37. Яковлев А. Н. Сумерки. - М., 2003.
38. Almeida Costa J., Sampaio e Melo A. Dicionário da língua portuguesa. - Porto: Editora, 1975.
39. Cervantes M. de. El ingenioso hidalgo don Quijote de La Mancha. La Habana, 1972.
40. Lexis: Dictionnaire de la langue française. P.: Larousse, 1993.
41. Moliner M. Diccionario de uso del español. T. 2. Madrid: Gredos, 1986.
42. Webster's Third New International Dictionary of the English Language Unabridged. Cologne: Könemann, 1993.