Следите за нашими новостями!
Philology.ru - Русский филологический портал
Твиттер      Google+
Русский филологический портал

С. Г. Воркачев

КОНЦЕПТ СЧАСТЬЯ: ЗНАЧИМОСТНАЯ СОСТАВЛЯЮЩАЯ

(Язык, коммуникация и социальная среда. - Вып. 2. - Воронеж, 2002. - С. 4-18)

 
Культурный концепт как многомерное ментально-вербальное образование, включающее в себя как минимум три ряда составляющих: понятийную, образную и телесно-знаковую [Ляпин 1997: 18], обретает статус объекта лингвистического анализа именно благодаря последней, присутствие которой в его семантике отделяет лингвокультурологическое понимание концепта от логического, математического и семиотического.
Собственно языковой, внутрисистемный момент в семантике культурного концепта отмечается практически всеми исследователями лингвокультурологической ориентации, более того, высказывается мысль о том, что его полное семантическое описание складывается из описаний синтагматических и парадигматических связей слова-имени концепта [Никитина 1991: 118] и состоит во включении этого слова «в некоторый смысловой ряд, определяющий, в частности, наборы… синонимов и антонимов» [Лотман 1994: 420], а «семиотическая плотность» - наличие у него большого числа синонимов - признается концептологически значимой характеристикой [Карасик 1996: 4]. Знаковая, лингвистическая природа культурного концепта предполагает его закрепленность за определенными вербальными средствами реализации, совокупность которых составляет план выражения соответствующего лексико-семантического поля, построенного вокруг доминанты (ядра), представленной именем концепта (словотермином). Имя концепта - это главным образом слово, а в случае многозначности последнего - один из его лексико-семантических вариантов (ЛСВ) [Москвин 2000: 138].
Совокупность имманентных характеристик, определяющих место языковой единицы в лексико-грамматической системе еще от Ф.Соссюра получила название ‘значимости’ (valeur) [Сюссюр 1977: 113-114, 146-148] или, в другом переводе, ‘ценности’ [Соссюр 1998: 78-80, 111-113]. Исследовать ее свойства женевский лингвист призывает не только по «оси одновременности», в синхронии, но и по «оси последовательности», в диахронии [Соссюр 1977: 114; 1998: 80], последняя ось в случае значимостной составляющей культурного концепта раскрывается, очевидно, как «этимологическая память слова» [Апресян 1995, Т.2: 170], фиксирующая эволюцию внутренней формы лексической единицы, путь её ‘этимона’.
В случае многозначности имени культурного концепта значимостная составляющая последнего в синхронии описывается прежде всего через внутрипарадигматическую ‘равнозначность’ и ‘разнозначность’ ЛСВ этого имени: отношения синонимии и омонимии в границах соответствующей словарной статьи. В число значимостных характеристик концепта входит также, очевидно, соотношение частеречных реализаций его имени, его словообразовательная продуктивность. В принципе, значимостными являются и прагмастилистические свойства лексико-грамматических единиц, поскольку они реализуются исключительно на фоне синонимического ряда.
Настоящее - это «следствие прошлого», и поэтому вполне оправдан и закономерен интерес исследователей синхронного состояния языка к фактам диахронии, определяющим направление «семантической деривации» [Зализняк 2001] и в ‘снятом виде’ присутствующим в семантике слова в форме его «культурной памяти» [Бабаева 1998; Яковлева 1998]. Так, например, есть все основания полагать, что семантическая история концепта СЧАСТЬЕ пофрагментно фиксируется в современных частеречных реализациях его имени.
Судя по данным этимологических источников, гиперонимом имен счастье и несчастье и семантическим архетипом соответствующих концептов является ‘судьба’ как жизненный путь человека, предназначенный ему богами: «хорошая часть/участь» [Фасмер 1996, т. 3: 816; Шанский 2000: 310], в свою очередь часть этимологически восходит к корню со значением конкретного физического действия кус- - откусить от пирога жизненных благ [Толстая 1994: 143-147]. Представления о счастье как о душевном состоянии, отличном от благополучных жизненных обстоятельств в истории культуры относительно новы. Первоначально счастливым считался человек, которому покровительствуют боги, отсюда - eydaimonia «благая судьба» [Кессиди 1983: 32]. С распадом мифологического мышления происходит десакрализация мифологемы СУДЬБА, место «даймона» - божества занимает «тюхе» - «случай, попадание», и «благая судьба» превращается в «эвтихию» - «благоприятный случай», «везение», «удачу», в то, что несет в себе уже обезличенная фортуна. Семантически, протагонистом эвтихии является человек, на долю которого выпадает удача, а субъектом - наблюдатель, выносящий оценку благоприятности внешних жизненных обстоятельств протагониста. «Благая судьба» и «благоприятный случай» превращаются в собственно представления о счастье лишь с совпадением «протагониста» и «наблюдателя» в одном лице, что дает субъекту возможность интроспекции и рефлексии - выносить оценку «положения дел» вне себя и судить о своей эмоциональной реакции на неё внутри себя. Таким образом, счастье как оценка человеком ‘успешности’ собственной судьбы концептуально и хронологически производно от удачи. Кстати, можно отметить, что в паремиологическом словаре В.Даля, не так уж и древнем по времени составления (1853 год), тематического раздела, включающего понятие СЧАСТЬЯ-ДУШЕВНОГО СОСТОЯНИЯ, нет вообще; имеется лишь раздел СЧАСТЬЕ-УДАЧА [Даль 1996, т. 1: 75-103]. Вообще же, следует заметить, что в эволюции концепта СЧАСТЬЕ последовательно прослеживается субъективизация и перемещение вовнутрь ‘локуса контроля’. Изначально СЧАСТЬЕ - это судьба, рок, затем это случай, везенье - нечто сугубо внешнее и не зависящее от человека, и, наконец, это «деятельность души в полноте добродетели» (Аристотель), а быть или не быть добродетельным - зависит исключительно от воли человека, и в этом смысле каждый - кузнец своего счастья.
В современной концептуальной формуле счастья как переживания удовлетворенности человека «жизнью в целом» [Татаркевич 1981: 42; Аргайл 1990: 42] , т.е. своею судьбой и предназначением, более или менее четко выделяются такие семантические компоненты, как 1) объективный - внешние жизненные обстоятельства, и 2) субъективный - их оценка субъектом с точки зрения соответствия его магистральным жизненным установкам. В свою очередь, в этой оценке выделяются собственно аксиологический, рациональный момент (ХОРОШО - ПЛОХО) и момент её эмоционального переживания (РАДОСТЬ - ГОРЕ). Как показывают наблюдения над толкованием концепта счастья в лексико-графических источниках, отдельные компоненты ‘формулы счастья’ гипостазируются не только в частеречных реализациях его имени, но и внутри словарного описания соответствующего ЛСВ в форме семантических множителей, отправляющих к ‘источникам счастья’: СЧАСТЬЕ - «чувство радости», «желанная насущная жизнь», «покой, довольство», «благополучие» и пр.
В словарях русского языка у лексемы счастье выделяется от двух [Ожегов 1953: 724] до 4 значений (ЛСВ) [СРЯ 1981, т. 4: 320; БТСРЯ 1998: 1297; СЯП 1956, т. 4: 441-442; ССРЛЯ 1963, т. 14: 1311; Ушаков 1996, т. 3: 615], в которых фиксируются основные этапы становления концепта СЧАСТЬЯ и основные компоненты его формулы.
Прежде всего, примечательно, что этимологически исходное значение «участь, доля, судьба», занимающее у В. Даля первое место в словарной статье [Даль 1998, т. 4: 371], в словарях современного русского языка перемещается на последнее место с пометой «разговорное» и «просторечное» [СРЯ 1981, т. 4: 320; 1963 ССРЛЯ, т. 14: 1311].
Следующее в эволюции концепта СЧАСТЬЕ значение, в котором гипостазируется его объективный момент, отражающий обстоятельства и условия внешнего благополучия субъекта, зависящие от воли случая, во всех словарях прочно занимает второе место: «успех, удача» [Ожегов 1953: 724; Ожегов-Шведова 1998: 783; СРЯ 1981, т. 4: 320; БТСРЯ 1998: 1297; ССРЛЯ 1963, т. 14: 1311], «удача, успех, благополучное стечение обстоятельств» [СЯП 1956, т. 4: 441-442], «успех, удача (преимущественно случайная» [Ушаков 1996, т. 3: 615], «случайность, желанная неожиданность, талан, удача, успех, спорина в деле, не по расчету» [Даль 1998, т. 4: 371].
Употребление лексемы счастье в функции предиката, управляющего объектной придаточной частью: «счастье, (что/если)...» связано прежде всего с гипостазированием интеллектуальной аксиологической оценки («очень хорошо» - [СЯП 1956, т. 4: 441-442]; «очень хорошо, крайне приятно» - [Ушаков 1996, т. 3: 615]): «Да, счастье у кого есть эдакий сынок» (Грибоедов); «Счастье еще, что мы прошлого году не вмешались в последнюю французскую передрягу!» (Пушкин). В таком употреблении помимо положительной оценки события, отраженного в объектной части, имплицируется также отрицательная оценка соответствующего контрафактичного события: «если бы этого не произошло, то было бы плохо». Введение в состав предиката указания на протагониста объектного события с помощью притяжательных местоимений («мое, твое, его, их и пр. счастье, что…) возвращает значение лексемы счастье к ЛСВ «удача, везенье» («повезло кому-либо, удачно вышло для кого-либо - [СРЯ 1981, т, 4: 320]; «удачно получилось для меня, тебя, него» - [Ушаков 1996, т. 3: 615]): «Счастье твое, дитятко, - говорит ему баба-яга, - что ты ко мне прежде зашел, а то не бывать бы тебе живому» (А.Толстой); «Счастье его, что он не переломал себе ребер» (Помяловский); «Твое счастье, что раньше мне не попался! Я теперь не пытаю, душа устала…» (Незнанский).
Счастье в составе вводного слова («к счастью», «по счастью», «на счастье»), так же, как и в предикатном употреблении, прежде всего передает положительную аксиологическую оценку содержания высказывания говорящим - «выражает удовлетворение по поводу чего-нибудь» [Ожегов-Шведова 1998: 783; СРЯ 1981, т. 4: 320; БТСРЯ 1998: 1297]: «Я внутренне хохотал и даже раза два улыбнулся, но он, к счастью, этого не заметил» (Лермонтов); «Я не знал, куда деваться: тут белеют овцы, там ворчит собака. К счастью, в стороне блеснул тусклый свет и помог мне найти другое отверстие наподобие двери» (Лермонтов); «И удивление, по счастью, / От стрел любви меня хранит» (Баратынский); «Тупая грубость ваших слов / Его, по счастью, не терзала» (Симонов).
Вводное и предикатное употребление лексемы «счастье» сопровождается целым рядом речевых импликаций, связанных с вероятностными экспектациями говорящего («Я боялся, что случится не-Р») и предназначенных для модификации логических акцентов оценки: вместе с «Р хорошо» сообщается, что «не-Р плохо».
Осложнение вводного оборота именем протагониста («к твоему счастью», «к счастью для них» и пр.) отправляет значение лексемы счастье к объектному ЛСВ «удача, успех»: «О, если б мог он, в молнию одет, / Одним ударом весь разрушить свет!.. / (Но к счастию для вас, читатель милый, / Он не был одарен подобной силой)» (Лермонтов).
Оборот на счастье передает в современной речи чаще всего пожелание удачи: «Дай, Джим, на счастье лапу мне, / Такую лапу не видал я сроду» (Есенин).
Последним по времени формирования и первым по лексикографической значимости в словарях современного русского языка идет ЛСВ СЧАСТЬЯ-ДУШЕВНОГО СОСТОЯНИЯ, исторически производный от ЛСВ СЧАСТЬЯ-УДАЧИ и СЧАСТЬЯ-БЛАГОЙ СУДЬБЫ: ср. нем. Glück от gelingen «происходить, случаться», англ. happiness от to happen «происходить, случаться», фр. bonheur от bonum augurium «благая судьба» [Татаркевич 1981: 61].
«Наш язык есть продукт долгой эволюции и содержит в себе (в упакованом виде) многое такое, что отдельным рассудочным усилием индивидуального ума мы не можем раскрутить, но тем не менее невольно раскручиваем, когда употребляем слова. Ибо употребление слов как раз и тянет за собой то понимание, которое в них вложено, но которое в то же время может и не быть достоянием нашего эксплицитного сознания» [Мамардашвили 1993: 215-216]. Воспроизводимые в словарных толкованиях СЧАСТЬЯ-ДУШЕВНОГО СОСТОЯНИЯ фелицитарные концепции восходят, может быть, к глубинным, архетипным структурам ‘коллективного бессознательного’, образующим фундаментальный уровень культуры. Счастье определяется как «состояние высшей/полной удовлетворенности жизнью», как «чувство высшего/глубокого/полного довольства» [СРЯ 1981, т, 4: 320; БТСРЯ 1998: 1297; ССРЛЯ 1963, т. 14: 1311], и в этом определении в ретроспективе сливаются гедоническая (СЧАСТЬЕ - это удовольствие) и эпикурейская (СЧАСТЬЕ - это покой) концепции, поскольку и удовлетворенность, и удовольствие и довольство этимологически восходят к волежеланию [Фасмер 1996, т. 1: 521; Шанский 2000: 332; Черных 1999, т. 1: 258]: быть довольным - значит иметь в достатке все то, что обеспечивает «желанную насущную жизнь, без горя, смут, тревоги», и, тем самым, счастье - это «все то, что покоит и доволит человека» [Даль 1998, т. 4: 371]. В то же самое время, если удовлетворение/удовлетворенность - результат положительной интеллектуальной оценки рефлексивной природы, возникающей преимущественно на основе сравнения [Татаркевич 1981: 76], то «чувство радости», входящее в качестве семантического множителя в толкование счастья-душевного состояния [СРЯ 1981, т. 4: 319; БТСРЯ 1998: 1297; Ушаков 1996, т. 3: 615], - уже непосредственная эмоциональная реакция органического происхождения.
Выделяемое в лексикографии значение счастья как источника счастья («о том, что приносит счастье» - [СЯП 1956, т. 4: 441]) является, очевидно, результатом метонимического переноса имени душевного состояния на причину, которая его вызывает. Психологически совокупность положительных эмоций, которую приносит субъекту переживание счастья, ближе всего к аффекту любви [Татаркевич 1981: 79], вот, видимо, почему счастье отождествляется с его наиболее интенсивным источником («воплощение чувства любви» - [Ушаков 1996, т. 3: 615]; «о счастливой любви, любовных наслаждениях» - [СЯП 1956, т. 4: 441]): «Где б ни был ты, возьми венок / Из рук младого / Сладострастья / И докажи, что ты знаток / В неведомой науке счастья» (Пушкин); «Но им открыл я тайну сладострастья / И младости веселые права, / Томленье чувств, восторги, слезы счастья, / И поцелуй, и нежные слова» (Пушкин).
Этимон СЧАСТЬЯ («благая судьба») семантически калькируется в лексемах благоденствие и благополучие (из благая полука «хорошая судьба» - [Шанский 2000: 25]; ср.: получай = «рок, судьба, слепой случай» - [Дьяченко 2000: 452]), принимающих участие в толковании СЧАСТЬЯ-ДУШЕВНОГО СОСТОЯНИЯ ([СЯП 1956, т. 4: 441; Ушаков 1996, т. 3: 615; Даль 1998, т. 4: 371]).
Прилагательное счастливый, как и все качественные прилагательные, допускающие видоизменение качества и превращение его в качественное состояние, протекающее во времени [Виноградов 1947: 262], образует краткую, нечленную форму счастлив, отмеченную формальными и функциональными ограничениями: она не склоняема и в современном языке употребляется лишь в функции предикатива (сказуемого), но никак не атрибута (определения) [Виноградов 1947: 265; Пешковский 1956: 223; Белошапкова 1981: 291].
Употребление полной и краткой форм прилагательного в позиции предикатива отличаются прежде всего тем, что членная форма обозначает признак, присущий предмету вне времени, а нечленная - его одномоментное качественное состояние [Виноградов 1947: 263]. Тем самым, если «Х счастливый» отправляет к постоянной и завершенной характеристике субъекта, то «Х счастлив» - к его разовому и преходящему состоянию, к ‘счастливому моменту’, к одному из фрагментов, из которых складывается мозаичная картина полнообъемного счастья: «И на этой на земле угрюмой / Счастлив тем, что я дышал и жил. / Счастлив тем, что целовал я женщин, / Мял цветы, валялся на траве / И зверье, как братьев наших меньших, / Никогда не бил по голове» (Есенин).
Бóльшую часть лексикографических толкований прилагательного счастливый - перифразы с именем счастье: обладающий счастьем, выражающий счастье, полный счастья, приносящий счастье; такой, которому благоприятствует счастье и пр. В семантике прилагательного реализуются значения всех трёх основных ЛСВ имени счастье: счастливый человек - это и тот, кто испытывает счастье, и тот, кому благоприятствует удача, и тот, у кого благополучно складывается судьба.
Тем не менее, на употребление кратких форм, помимо функциональных и морфологических, накладываются еще и семантические ограничения - они могут зависеть лишь от субъекта-лица (либо одушевленного существа), способного испытывать счастье и которому может благоприятствовать удача: «Я счастлив, что я этой силы частица, / что общие даже слезы из глаз» (Маяковский); «Счастлив, кто посетил сей мир / В его минуты роковые» (Тютчев); «Монета взвилась и упала звеня; все бросились к ней. - Вы счастливы, - сказал я Грушницкому, - вам стрелять первому!» (Лермонтов); «Сколь щедро взыскан я богами! / Сколь счастлив я между царями!» (Жуковский). Краткие формы реализуют преимущественно значение ЛСВ СЧАСТЬЯ-ДУШЕВНОГО СОСТОЯНИЯ, для выделения значения СЧАСТЬЯ-УДАЧИ употребляет предлог в (счастлив в игре, любви, друзьях и пр.): «Довольно счастлив я в товарищах моих, / Вакансии как раз открыты; / То старших выключат иных, / Другие, смотришь, перебиты» (Грибоедов). Можно также отметить, что противопоставление полных и кратких форм прилагательного счастливый нейтрализуется в позиции инфинитива: быть счастливым.
ЛСВ прилагательного счастливый, соотносимые с ЛСВ имени счастье (СЧАСТЬЕ-ДУШЕВНОЕ СОСТОЯНИЕ, СЧАСТЬЕ-УДАЧА), могут определять различные семантические разряды существительных: имена лиц, одушевленных существ, предметов, явлений, свойств, обстоятельств и пр., однако вектор семантической деривации, в основе которой лежит метонимический перенос, при употреблении этих ЛСВ разнонаправлен.
Так, СЧАСТЬЕ-ДУШЕВНОЕ СОСТОЯНИЕ изначально - характеристика субъекта, способного испытывать эмоции («Стань общительной, говорливой, / Стань на старости лет счастливой» - Светлов; «Все-таки, когда-нибудь счастливой / Разве ты со мною не была?» - Блок), и при определении прилагательным счастливый имен предметов и явлений семантический перенос движется в направлении от субъекта к объекту, от душевного состояния к причинам, его вызывающим, или к способам его манифестации: «Люблю я первый, будь уверен, / Твои счастливые грехи» (Пушкин); «И счастье жизни вечно новой, / И о былом счастливый сон» (Бунин); «О, взор, счастливый и блестящий, / И холодок покорных уст! (Бунин); «Дышали милые черты / Счастливым детским смехом» (Некрасов). Имена обстоятельств раскрываются как места и времена, где и когда субъект речи или некто был, есть или будет счастлив: «В счастливой Москве, на Неглинной, / Со львами, с решеткой кругом, / Стоит одиноко старинный, / Гербами украшенный дом» (Некрасов); «И от недружеского взора / Счастливый домик охрани!» (Пушкин); «О миг счастливый, миг обманный, / Стократ блаженная тоска! (Бунин); «Хоть точный срок его неведом, / Держу я крепко свой обет, / Чтобы в счастливый День Победы / Помолодеть на двадцать лет» (Кедрин). В то же самое время счастливый - определение имени места - может отправлять к безличной совокупности обстоятельств, обеспечивающих человеку благоденствие и благополучие: «Там, за Данией счастливой, / Берега твои во мгле…» (Блок); «Поет ему и песни гор, / И песни Грузии счастливой» (Пушкин).
СЧАСТЬЕ-УДАЧА, напротив, - свойство внешних по отношению к субъекту обстоятельств, фетишизируемое в конкретных предметах («Но девы нежной не обманет / Мое счастливое кольцо» - Баратынский; «Приди, утешь мое уединенье, / Счастливою рукой благослови / Труды и дни грядущие мои» - Языков), и при определении имен лиц вектор метонимии направлен от объекта к субъекту: «Ты счастливый, мой мальчик, тебе везет, тебе всегда и во всем везет» (А.Н.Толстой); «Тургенев, верный покровитель / Попов, евреев и скопцов, / Но слишком счастливый гонитель / И езуитов, и глупцов…» (Пушкин). Для передачи значения счастья-удачи в позиции подлежащего или предикатива русский язык располагает лексемой счастливец/счастливчик, ср.: «Счастливые часов не наблюдают» (Грибоедов) и «Счастливцы мнимые, способны ль вы понять / Участья нежного сердечную услугу?» (Баратынский); «Счастливцам резвым, молодым / Оставим страсти заблужденья» (Пушкин).
«Счастливая любовь» - это любовь взаимная: «Я любовников счастливых / Узнаю по их глазам» (Пушкин); «Как счастливая любовь, / Рассудительна и зла» (Ахматова). «Счастливая судьба/звезда/доля/участь» - это, в принципе, тавтологии счастья: «Чего же жду я, очарованный / Моей счастливою звездой…?» (Блок); «Да не дал только бог / Доли мне счастливой» (Суриков).
Следует отметить, однако, что речевое употребление и полных и кратких форм прилагательного счастливый в значительной части контекстов не позволяет разделить значения его основных ЛСВ, семантическая специфика которых здесь, очевидно, нейтрализуется: «Счастлив, кто падает вниз головой: / Мир для него хоть на миг - а иной» (Ходасевич); «Счастлив, кто жизнь свою украсил / Бродяжной палкой и сумой» (Есенин); «Счастлив в наш век, кому победа / Далась не кровью, а умом» (Тютчев); «Счастливый юноша, ты всем меня пленил» (Пушкин); «Что впереди? Счастливый долгий путь» (Бунин); «Счастливый день! могу сегодня я / В шестой сундук (В сундук еще неполный) / Горсть золота накопленного всыпать» (Пушкин).
И, наконец, вербальные реализации концепта СЧАСТЬЕ представлены глаголами счастливить/осчастливить и счастливиться/посчастливиться, из которых в современном литературном языке встречаются лишь приставочные формы, причем осчастливить употребляется преимущественно в ироническом смысле [Ожегов 1953: 417]. Счастливить/осчастливить соотносимы со значением СЧАСТЬЯ-РАДОСТИ, счастливиться/посчастливиться - со значением СЧАСТЬЯ-УДАЧИ: «Вы забыли, что человек счастлив заблуждениями, местами и надеждами; действительность не счастливит» (Гончаров); «Я дочь мою мнил осчастливить браком - / Как буря, смерть уносит жениха» (Пушкин); «Со слов старика выходило так, что жену и её родню он осчастливил, детей наградил, приказчиков и служащих облагодетельствовал и всю улицу заставил за себя бога молить» (Чехов); «Где поётся, там и счастливится» (Лермонтов); «Вчера перед ним полковник военной разведки объяснялся, сегодня тебе посчастливилось» (Незнанский).
В ассоциативные отношения (тематические, парадигматические, синтагматические) вступают ЛСВ конкретных частеречных реализаций имени концепта СЧАСТЬЕ. Особенностью синонимики СЧАСТЬЯ-РАДОСТИ является наличие семантического дублета блаженство [Александрова 1986: 531], в котором гипостазируется субъективный момент этого концепта и который в литературном языке обычно в речи функционирует в качестве интенсива. Адъективные реализации концепта СЧАСТЬЯ-РАДОСТИ синонимизируются преимущественно синестезически, через вкусовые (сладкий) и цветовые (золотой) апперцепции [Словарь синонимов 1971, т. 2: 526-527]. Если говорить о цветовых ассоциациях счастья (сиять, золотой, солнечный, светлый - [РСС 1982: 482]), то они хорошо согласуются с общей тенденцией концептуализации положительных эмоций [Апресян 1995, т.2: 372], и «золотое время» в русской поэзии это, как правило, счастливое время: «Я вспомнил время золотое, - / И сердцу стало так тепло» (Тютчев); «Края Москвы, края родные, / Где на заре цветущих лет / Часы беспечности я тратил золотые, / Не зная горестей и бед» (Пушкин). Индивидуально, поэтическое счастье может ассоциироваться и с цветом синевы: «Сердце остыло, и выцвели очи… / Синее счастье! Лунные ночи! (Есенин).
Между СЧАСТЬЕМ и НЕСЧАСТЬЕМ формально, на уровне словообразования существует антонимическая симметрия, подобная симметрии между УДОВОЛЬСТВИЕМ и НЕУДОВОЛЬСТВИЕМ, однако симметрия содержательная, семантическая, существующая между НАСЛАЖДЕНИЕМ и БОЛЬЮ, РАДОСТЬЮ и ГОРЕМ, ВЕСЕЛЬЕМ и ГРУСТЬЮ, здесь, очевидно, места не имеет.
В философских (этических) фелицитарных теориях, ориентированных на счастье как высшую ценность, «меру добра в жизни человека, идеал совершенства личности и бытия вообще» [Дубко 1989: 61], несчастья нет в принципе, как нет противоположности идеалу. Тем не менее, несчастье вполне вписывается в психологические теории, где счастью противостоит горе, а удовлетворенности жизнью в целом - неудовлетворенность [Татаркевич 1981: 100].
Обыденное сознание, зеркалом которого является естественный язык, в общих чертах принимает именно психологические теории счастья, восходящие к «эвтюмии» («хорошее настроение») Демокрита. Однако слово несчастье в значении интенсивного отрицательного переживания в языке употребляется относительно редко, и факт это зафиксирован лексикографически: в толковых словарях русского языка на первом месте в статье несчастье стоит «тяжелое, (трагическое) событие, несчастный случай» [СРЯ 1982, т. 2: 484; БТСРЯ 1998: 643] или «беда» [Ожегов 1953: 367; СЯП 1957, т. 2: 843], т.е. подчеркивается внешняя, объективная сторона каких-либо неблагоприятных обстоятельств, а уж затем идет «горе» как глубокое душевное страдание - «внутреннее ощущение несчастья» [Степанов 1997: 267]. Можно также отметить, что в семантике НЕСЧАСТЬЯ-БЕДЫ отсутствует момент случайности (невезения), присутствующие в значении СЧАСТЬЯ-УДАЧИ, а в семантике НЕСЧАСТЬЯ-ГОРЯ нет вероятностных экспектаций, присущих РАДОСТИ («Радость есть удовольствие, сопровождаемое идеей прошедшей вещи, случившейся сверх ожидания» - Спиноза).
Исследование значимостной, внутрисистемной составляющей концепта СЧАСТЬЯ показывает, что историческая семантика, воплощенная в ‘культурной памяти’ имени концепта, отражается на распределении ЛСВ и частеречных реализаций этого имени, а также участвует в становлении его синонимических и антонимических ассоциативных связей.
 

Литература

1. Александрова З.Е. Словарь синонимов русского языка. М., 1986.
2. Апресян Ю.Д. Избранные труды: В 2-х томах. М., 1995.
3. Аргайл М. Психология счастья. М., 1990.
4. Бабаева Е.Э. Кто живет в вертепе, или опыт построения семантической истории слова // ВЯ. 1998. № 3. С. 94-106.
5. Белошапкова В.А. и др. Современный русский язык. М., 1981.
6. БТСРЯ - Большой толковый словарь русского языка. СПб., 1998.
7. Виноградов В.В. Русский язык (грамматическое учение о слове). М.-Л., 1947.
8. Даль В.И. Пословицы русского народа: В 3-х томах. СПб., 1996.
9. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4-х т. СПб., 1998.
10. Дубко Е.Л., Титов В.А. Идеал, справедливость, счастье. М., 1989.
11. Дьяченко Г. Полный церковно-славянский словарь. М., 2000.
12. Зализняк Анна А. Семантическая деривация в синхронии и диахронии: проект «Каталога семантических переходов» // ВЯ. 2001. № 2. С. 13-25.
13. Карасик В.И. Культурные доминанты в языке // Языковая личность: культурные концепты. Волгоград-Архангельск, 1996. С. 3-16.
14. Кессиди Ф.Х. Этические сочинения Аристотеля // Аристотель. Сочинения в 4 т. Т. 4. М., 1983. С. 5-37.
15. Лотман Ю.М. и тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994.
16. Ляпин С.Х. Концептология: к становлению подхода // Концепты. Научные труды Центроконцепта. Вып. 1. Архангельск, 1997. С. 11-35.
17. Мамардашвили М. Картезианские размышления. М., 1993.
18. Москвин В.П. Н.Ф.Алефиренко. Спорные проблемы семантики. Рецензия // ВЯ. 2000. № 6. С. 137-140.
19. Ожегов С.И. Словарь русского языка. М., 1953.
20. Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. М., 1998.
21. Пешковский А.М. Русский синтаксис в научном освещении. М., 1956.
22. РСС - Русский семантический словарь (Опыт автоматического построения тезауруса: от понятия к слову). М., 1982.
23. СРЯ - Словарь русского языка: В 4-х т. М., 1981.
24. Словарь синонимов русского языка: В 2-х т. М., 1971.
25. ССРЛЯ - Словарь современного русского литературного языка: В 17 т. М-Л., 1951-1965.
26. СЯП - Словарь языка Пушкина: В 4-х т. М., 1956.
27. Соссюр Ф. Труды по языкознанию. М., 1977.
28. Соссюр Ф. Курс общей лингвистики. М., 1998.
29. Степанов Ю.С. Константы. Словарь русской культуры. Опыт исследования. М., 1997.
30. Татаркевич В. О счастье и совершенстве человека. М., 1981.
31. Толстая С.М. Глаголы судьбы и их корреляты в языке культуры // Понятие судьбы в контексте разных культур. М., 1994.
32. Ушаков Д.Н. Толковый словарь русского языка: В 4-х т. М., 1986.
33. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4-х томах. СПб., 1996.
34. Черных П.Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка: В 2-х т. М., 1999.
35. Шанский Н.М., Боброва Т.А. Школьный этимологический словарь русского языка: Происхождение слов. М., 2000.
36. Яковлева Е.С. О понятии «культурная память» в применении к семантике слова // ВЯ. 1998. № 3. С. 43-73.