Еще один яркий пример включения в пространство лингвистических исследований
категорий и понятий, получивших прежде свое истолкование в иных областях знания
о человеке - понятие «толерантность». В общепринятом смысле толерантность (от
лат. tolerantia «терпение») - терпимость к чужим мнениям, верованиям, поведению
и т.п.; в биологии (как термин) - такое иммунологическое состояние организма,
при котором он не способен синтезировать антитела в ответ на введение определенного
антигена при сохранении иммунной реактивности к другим антигенам; это также
способность организма переносить неблагоприятное влияние того или иного фактора
внешней среды [1, с. 114]. Проблема толерантности в медицине имеет значение при
пересадке органов и тканей.
Как это часто бывает, этиология (и этимология) заимствованного научного термина
помогает выяснить в какой-то мере суть называемого им понятия - в нашем случае,
естественно, относящегося к области речевой коммуникации.
Обратим, прежде всего, внимание, на биологический статус термина. В свое время
А.П. Сковородников обратил внимание на то, что совпадение биологической и лингвоэкологической
терминологии факт очевидный, и обосновал процесс заимствования лингвистикой
биологических терминоэлементов, имея в виду формирование лингвистической экологии
(эколингвистики, в нашем понимании) как самостоятельной научной дисциплины [2].
Метафоризация «биологизмов» в этом процессе - оправданна, поскольку и само ключевое
понятие «экология» проникло именно оттуда.
Используя явление толерантности применительно к языку-речи (языковому или
коммуникативному пространству речевого взаимодействия), как следует этот феномен
толковать? Пассивное приспособление к изменяющимся условиям речевого общения,
«способность» языкового «организма» адаптироваться к неблагоприятным воздействиям
внеречевой действительности? Или речевая толерантность - это активное проявление
терпимости к «нестандартным» способам и средствам общения? Если в медицине толерантность
(«переносимость» организма учитывается при пересадке чужих органов и тканей,
то в лингвистике (эколингвистике) - толерантен ли русский национальный язык
к «пересадке» в его нормативную систему таких, например, «тканей», как жаргон
и арго, обсценная лексика, иноязычная лексика? И где пределы или границы подобной
толерантности?
Исходя из таких предпосылок, при интерпретации понятия «речевая толерантность»,
мы приходим к любопытным выводам.
К концу ХХ века реально сложилась такая языковая ситуация, что толерантность
речевого общения «совместила» в себе оба подхода. С одной стороны, традиционно
русский язык постоянно приспосабливается к новым условиям коммуникации, перманентно
приспосабливается и адаптируется к различным внешним влияниям: например, «стойко»
переносит иноязычную экспансию в те или иные переломные эпохи, отсекая (ср.
отторжение тканей при пересадке органов) всё лишнее и «переваривая» «полезный»
языковой материал.
С другой стороны, в нынешнее время толерантность проявляется, во всяком случае
внешне, в СМИ и некоторых иных сферах общения - как терпимость и даже снисходительность
к вторжению жаргонизмов, арготизмов, обсценизмов, американизмов и пр. в те коммуникативные
ниши, которые ранее были «табуированы» и закрыты для «чужеродной» лексики. Этот
факт известен.
Таким образом, речевая толерантность предстает как довольно неоднозначное
явление. Отсюда и проблематичность самой «толерантности к толерантности».
Проблема «вторжения» или внедрения «чужеродной» языковой материи в нормативную
систему русского национального языка (адаптация или отторжение?) становится
еще более неоднозначной при интерпретации такого языкового явления, как инвективность.
Не рассматривая пока обсценные средства русского языка (поскольку понятие инвективности
шире, чем просто употребление бранной лексики), отметим, что инвективность (и,
resp., инвективную лексику) нельзя считать чем-то чужеродным, привнесенным извне,
это органичное явление русской речи, так как отражает естественную инвективную
функцию языка вообще.
Если мы терпимы (или должны быть таковыми) к чужой культуре и обычаям, то
как это проявляется в русском языке? Здесь, думается, иная плоскость: инвективность
не является фактом чужой культуры или обычаев, она ингерентна для русского языка,
как и для других языков.
Необходимо различать, вероятно, «социокультурный» (условно говоря) и «бытовой»
уровни речевой толерантности по отношению к тому или иному явлению русского
языка, причем не только инвективности. В этом случае, как мне кажется, возможно
ввести понятие градации, «ступенчатости» толерантности. Скажем, одна ступень
(«уровень») толерантности характерна для «бомжа», другая для обычного человека,
третья - для представителя СМИ, и т.п.
В современных «элитных» кругах уровень речевой толерантности может быть снижен
или занижен, или наоборот. Сейчас мы наблюдаем скорее первое: употребление жаргонизмов,
арготизмов, обсценизмов считается вполне обычным явлением и чуть ли не «модой».
Пример: «казус» Ф. Киркорова. Очевидно, что у «звезды» и обычной журналистки
разные «ступени» речевой толерантности, как и у общества в целом.
Напрашивается вывод, что социокультурная толерантность и толерантность речевая
(языковая) в этом плане, видимо, противопоставлены друг другу: общество (этика,
культура, право) не могут быть толерантны к проявлению речевой агрессии, нанесению
вербального оскорбления (как и агрессии вообще и физического оскорбления). Язык
же вынужден быть толерантным к своим инвективным средствам и инвективности вообще.
Вот такой парадокс.
Видимо, при решении проблемы соотношения толерантности и инвективности следует
различать также и разные уровни речевого взаимодействия в рамках русского языкового
пространства. Одно дело - пространство экспрессивное, другое дело - информационное
пространство (здесь инвективность неуместна). Есть еще уровень когнитивного
пространства и т.п.
И, возможно, речевая толерантность есть производное от самого процесса речевой
коммуникации. В речевых событиях толерантно всё, что способствует эффективности
общения, кооперативному взаимодействию и т.п. А инвективность, собственно говоря,
представляет собой особый тип речевого взаимодействия, значит, уровень толерантности
будет варьировать. Для автора инвективного высказывания это обычный способ общения.
Другое дело - восприятие инвективы, уровень языковой рефлексии адресата.
Если говорить о речевой толерантности более конкретно, то, учитывая высказанное
выше, полагаем, что по отношению к инвективе, особенно к употреблению обсцентной
лексики, можно выделить два типа толерантности - официальную и бытовую.
Бытовая толерантность - это естественная рефлексия одной языковой личности
по отношению к другой: если тебя вербально оскорбили или «послали по матушке»,
ни о какой толерантности речи быть не может, поскольку речевая агрессия со стороны
адресанта в данной коммуникативной ситуации очевидна. Ты либо вступаешь в ответное
инвективное и чаще всего также обсценное общение, либо от вербального взаимодействия
переходишь сразу к физическому. Иначе говоря, инвектива на уровне бытового общения
не толерантна, хотя, конечно, есть и иные ситуации (случай с обиходным использованием
в повседневной речи обсценной лексики мы не рассматриваем: если она выполняет
иные, чем инвективную функции, то общество, в общем-то, довольно толерантно
к этому).
Что касается речевой толерантности на уровнях более или менее официального
общения (в широком смысле), то дело обстоит сложнее. С позиций социокультурного,
культурно-речевого, эколингвистического и юрислингвистического подходов вроде
всё более или менее понятно. Вербальное оскорбление, использование инвективных
и обсценных средств с позиций права, например, является уголовно или административно
наказуемым (хотя и здесь, как известно, есть свои проблемы, связанные, в частности,
с проблематикой лингвистической экспертизы инвективного текста).
С другой стороны, если так называемое «широкое» общественное мнение в целом
не толерантно к проявлению речевой агрессии с позиции предосудительности публичного
нанесения вербального оскорбления, то (как я уже говорил) в отношении неинвективного
употребления обсценной лексики оно настроено (как «элита», так и низы общества)
довольно терпимо. Подобное явление, конечно, требует своего анализа.
Итак, в толковании проблемы речевой толерантности вообще и её отношений с
инвективностью в частности всё же остаётся много неясного. Видимо, потому, что
само понятие толерантности для отечественной коммуникативной русистики еще совсем
новое. Можно, конечно, предложить, например, формат «регулируемой толерантности»
(кажется, это понятие ввёл А.Д. Васильев [3]), тем более, что это вписывается
в рамки предложенной нами градации уровней речевой толерантности. Необходимо,
видимо, действительно вводить теоретическое понятие речевой толерантности и
её типологию - прежде всего, применительно к русскому литературному языку, к
системе его норм и т.п. Это может оказаться полезным, например, для решения
эколингвистических или юрислингвистических проблем.
Литература
1. Новая иллюстрированная энциклопедия. - М., 2003.
2. Сковородников А.П. К становлению системы лингвоэкологической
терминологии / А.П. Сковородников // Речевое общение: специализированный вестник.
- Красноярск, 2000. - Вып. 3(11). - C. 70-78.
3. Васильев А.Д. Об относительных преимуществах толерантности
/ А.Д. Васильев // Актуальные проблемы изучения языка и литературы: толерантность
и интеграция. - Абакан, 2004.
